- Любя наказуем, - сладко улыбался дьяк в пышную, крылом, бороду, волосок к волоску. - Гордость свою смири. Не мы тебя наказуем, а ты сам себя. - Потянулся, аппетитно, с хрустом, зевнул. - Вот как у немца поработаешь, так дурь-от соскочит живой рукой. На весь век закажешь себе борзость оказывать! - Хлопнул Евстигнеича по плечу. - Ступай, сахар! Со господом!
- Ловко пристроили! - смеялись приказные. - В самый, значит, вертеп блудоносных еретиков, бритоусов-табачников, в бражный стан нехристей, где даже и в великий пост пьянство преумножается и скоромное жрут! Так ему и след, непочётчику! Чувствуй, праведник, как русскому человеку в немцах солоно! Шебаршился - теперь вот казнись! Жизнь-то у нехристей и в крест и в переплёт постегает! Так доймёт, что забудешь, как прямиковые слова выговаривать. А то вы-ста, да мы-ста! Ан рылом и ткнули…
Вот и несёт послушание - всякое дело как метлою метёт - Семён Евстигнеев в саду у француза.
- Француз в петуха верует, по-нашему не говорит, - бормочет дядя Семён, - всё равно что немой, - значит, немец. Ох, иссох бы, кажись, живучи на таком послушании, коли бы не сад! Одно утешение - желанные цветики, - вздыхает он, рассеянно наблюдая, как мелкие кузнечики сухим дождичком пересыпаются с клумбы на клумбу.
- А не по закону! - лихо упирает он руки в бока. - Не-ет! - трясёт бородёнкой. - Врёте, в рот вам ситного пирога с горохом! - грозит приказным - противникам. - Это вам так, даром с рук не сойдёт! Ни-че-го сутяги-миляги, голуби сизокрылые… Я ещё до вас доберусь! До самого царя с челобитной дойду, мать вашу не замать, отца вашего не трогать! - ругался Семён.
А до какого царя?
Вот тут и загвоздка! Их два, малолетних. А правит всем баба. Может, отсюда и кривда и всё горе идёт?
Высокий, костистый, широкий в плечах, прямой, словно аршин проглотил, Семён Евстигнеев и в работе не гнулся; когда поднимал что-либо с земли, - г легко складывался, ломался по опояске. Морщинистый и худой; сухой лик, тонкий нос, клинушком бородёнка, словно святой со старинной иконы, - он казался значительно старше своих сорока пятя лет. В действительности же это был очень сильный мужик, свободно поднимавший с земли куль в десять пудов.
- В народе горе, - шептал Семён Евстигнеев, - а им, нехристям, и горюшка мало. Нетрог всё горит - не своё.
И как это можно такую силу винища сожрать! - крякал он, ворочая и разбивая комья серой от зноя земли. - Теперь весь пост будут пьянствовать да скоромное трескать. По ихней вере всё можно!..
- Пироги подовые! - вдруг звонко раздалось во дворе.
Долгие, короткие.
Смесные, квасные,
Монастырские и простые.
Кипят, шипят,
Чуть не говорят!
- Кто такой? - оглянулся Семён Евстигнеев. А голос уже выводит около дома:
Удались нонче после обедни.
Не то, что намедни:
Пекли пирожки.
А вышли покрышки на горшки.
Салом сдобренные,
Мясом чиненные,
Подходи, налетай,
Не скупись, покупай!
- Ахти-светы! - всплеснул руками Семён. - Куда это его нечистый несёт!
И - за парнишкой.
На бегу у Евстигнеича рубаха пузырится, а паренёк уже под самыми окнами:
Разрежу пирог поперёк,
Кто на целый не приберёг.
Не то накрошу,
Да отведать попрошу.
С пылу, с жару,
Семинишник за пару!
- Стой!.. Куда те нечистая сила! - хрипит на бегу Евстигнеич. - Ку-уда!..
У окна барского дома спокойно стоял, не обращая ни малейшего внимания на выкрики Евстигнеича, словно это до него не касалось, разносчик, опрятно одетый паренёк лет двенадцати.
На парнишке всё старенькое, но чистое, ладно пригнанное по росту: распахнутый короткий кафтанец из синей крашенины, холстинная рубаха, вышитая красным по воротнику, груди и концам рукавов, белые онучи, ловко перевитые лыковыми оборками, свежие лапти с круговой подковыркой.
В левой руке у малого белый войлочный колпак, слаженный блином, чтобы удобнее было обмахиваться, за спиной короб.
А вот забирай,
Под усы закладай!
Видно было, что короб тяжеловат для этого стройного худенького парнишки. Чтобы сохранить равновесие, он сильно подавался вперёд, выставляя худые лопатки.
"И как это он, пострел, привратника да дворников обошёл?" - проносилось в голове у Семёна-садовника.
Словно прилип возле окон разносчик.
- Тебе что?! - выдохнул Евстигнеич, ухватив паренька за рукав.
Озорно блеснув голубыми глазами, парнишка тряхнул шапкой русых кудрей и, выставив ногу, скороговоркой затараторил:
Пироги - объеденье.
Православным на удивленье.
Русским даже гожи.
Немцам, может, не пригожи.
Оглянулся на дом. В окне появился сам Франц Яковлевич Лефорт. Свежий цвет лица, безупречный костюм - ничто не говорило о том, что полковник провёл бурную ночь. Ровными пышными локонами курчавился на нём роскошный парик. Чёрные волосы, туго завитые, стекали тяжёлыми гроздьями вниз, на плечи и до середины груди. Чистый лик выбрит гладко; мягко синел пухлый, с ямочкой, подбородок.
Он глядел на разносчика и улыбался, по-детски вздевая кверху уголки пухлого рта.
Неутомимый "дебошан французский" и острословец. Лефорт необыкновенно ценил эти качества у других.
Сметливый, смелый, остроумный парнишка его, видимо, заинтересовал.
- Ах, сюкен сын!
- Нет, ваше здоровье, - бойко возразил малый, в упор глядя на Лефорта, - мать у меня православная.
Засмеялся полковник, затрепетали длинные локоны пышного парика. Трубкой в тонкой руке стукнул по подоконнику.
- Пьер!
Глаза у полковника карие, с поволокой. Беззвучно смеётся он, вертит трубку в руках, играет перстнями, колышется на груди белая пена - тонкое кружево.
"Красив немец, - думал разносчик, рассматривая Лефорта. - Чистый лик. воронёные брови вразлёт, зубы - что сахар!"
- Весело там у вас, - подмигнув, кивнул паренёк на открытые окна и, задорно хмыкнув, хлопнул по-коробу. - Может, пройдут пироги под закуску?
С потрохом, с перцем,
С коровьим сердцем!
- Так, так, - кивал Лефорт. - А сколько за весь короб возьмёшь?
- Пироги - извольте, господин честной, - бойко ответил парнишка, - а короб без позволения хозяина не смею продать.
Лефорт что-то сказал подбежавшему лакею, глазами показал на разносчика:
- Иди, мальчик, в дом.
И малый пошёл. Из прихожей через настежь раскрытые двери, видны были длинные столы, уставленные посудой, закусками, винами. На-отдельных зелёных столиках, расставленных кое-как по углам, кучки какого-то чёрного табаку, шашечные доски, пивные кружки…
Между столиками сновали лакеи в красных куртках, коротких голубых' панталонах, белых чулках. Девушка в кружевном чепце, в розовой кофточке с короткими рукавами и полосатой юбке до колен ловко расставляла посуду, постукивая высокими каблуками остроносых сафьяновых башмачков.
Гости в самых разнообразных костюмах - в камзолах, куртках, разноцветных кафтанах и просто в сорочках, заправленных в панталоны, некоторые в париках стуча тяжёлыми ботфортами, башмаками на толстой подошве, шаркай мягкими туфлями, громко разговаривали, шумно двигали табуретами, стульями и почти все курили.
Густой табачный дым пеленой тянулся в открытые окна.
Откуда-то из дальних комнат доносились звуки настраиваемых скрипок.
У парнишки глаза разбежались:
"Чудно!"
Вышел Лефорт.
- Бонжур! - потрепал малого по плечу. - Как зовут?
- Меншиков Алексашка! - выпалил паренёк, разглядывая теперь уж вблизи этого красивого иноземца-полковника.
Угадывалось, что Лефорт очень любит побаски, весёлые поговорки, присловья. Похоже, любая беда скользнёт по такому, а он и бровью не поведёт.
- Хочешь служить у меня? - спросил, улыбнулся полковник, понимая, что предлагать такое разносчику - это то же, по-видимому, что обещать миллионы несчастному, которому нужен только семишник, чтобы пообедать.
- Очень рад, - не раздумывая, ответил парнишка, - только надобно бы отойти от хозяина.
- Ну вот и ладно! - хлопнул его Лефорт по плечу. - Отходи от хозяина и - тотчас ко мне. А пока идём, - тронул за лямку короба. - Туда, - показал на раскрытую дверь. - Иди, кричи громче, продавай пироги.
- Гостям, что ли?
- Да, всем, всем, кто сидит! Как на улице. Понял?
Рассмеялся, слегка потянул за рукав, и Алексашка Меншиков, поправив лямку, смело переступил порог большой комнаты.
2
Был ли это сон или явь, похожая на сновидение? Казалось Алексашке, что такая-то жизнь у Лефорта вот-вот оборвётся, и тогда - снова к пирожнику.
У Лефорта зачастую ночи напролёт балы, картёжная игра, питьё непрестанное.
- Умрём - выспимся! - отшучивался полковник.
Другому бы парню это зарез - вымотался бы вконец, Алексашка же… неделю прожил, другую, третью… понял: ничего, жить можно… Работы особо тяжёлой нет. Известно, на побегушках: кто пошлёт, что прикажут, то, се… Ну, да ведь, ему не привыкать стать. Быстро освоившись, он ловко прислуживал за столом, подносил, относил, сыпал шутками, прибаутками, весело огрызался, быстро, сметливо отвечал на любые взбалмошные вопросы захмелевших гостей, певал песенки: любовные и монастырские, городские и деревенские, походные и хороводные, угождая старикам и в поре людям, и бабам, и девицам, и так молодицам; свистел дудкой, плясал, увёртывался от пинков, от добродушных увесистых оплеух, сам щипал при случае горничных, вертелся волчком. И сам удивлялся:
"Скажи на милость, сейчас ночь напролёт на ногах - нипочём! Ни в одном глазу спать неохота! Весь устаток - как с масла вода. А бывало, - вспоминал, - когда был у пирожника, только и помысла, чтобы выспаться".
Ночевал он там зимой в низком тёмном подклете, где всегда несло холодом по ногам, как ты их ни прячь под солому, летом - в душном подсенье, заваленном кулями с мукой. Когда, бывало, удавалось устроиться ночевать в пекарне на широкой печи, приятно охватывало тепло, запах квасного теста, и он спал, храпел в позе внезапно убитого человека. Спокойный сон продолжался, правда, недолго, среди ночи начиналась растопка печи, дым выбивало наружу, он тянулся под потолком в дверь, завешенную половиками, едкими комьями вползал в рот. Тогда Алексашка свешивал голову с печи, ловко прилаживал её к кирпичам ив этой замысловатой позе храпел уже до утра. Вставал с петухами. С темна до темна на ногах с тяжким коробом за спиной; надрывно кричал, пел, зубоскалил, расхваливал пироги, закликал покупателей.
Пироги зачастую выпекались с зайчатиной - против говядины она много дешевле. А крещёному человеку положено есть мясо скота, у коего раздвоены копыта. Многие считают за грех зайца есть, стало быть, надо было лукавить, "с говядиной" говорить, принимать весь грех на себя.
- Один бог без греха, - улыбался в бороду хозяин. - Смотри лучше, парень, чтобы бока были целы.
И Алексашка старался. Лучшим разносчиком слыл в заведении. Было не раз, когда за день по три короба продавал.
Больших трудов стоило Алексашке отойти от хозяина. С неохотой отпустил пирожник парнишку и сделал это только потому, что его брал в свою прислугу важный господин - полковник государевой службы.
- И чего тебя нелёгкая сюда принесла! - ругал Алексашку Евстигнеич при встречах. - Или русских мало в Москве?
- Для нас везде один мёд, - отмахивался Алексашка.
- Вот тебя здесь скоро под немца оденут.
- А по мне хоть под турка, - встряхивал Алексашка кудрями, - только бы жизнь была подходящая.
- Эх, малый! - вздыхал Евстигнеич. - Молодо, не созрело…
- А старо переспело! - ввёртывал Алексашка.
- Да непутёвая твоя голова! По-твоему, турки-то на страшном суде на какой стороне стоят?
- Оно и приказные, которые душою кривы, на той же стороне стоят. Сам же, дядя Семён, говорил.
- Это истинно, парень, - соглашался Семён. И смеялся: - Ох, бесененок! И востёр же ты, как я погляжу.
- По мне, - говорил Алексашка, - грех - в орех, а зёрнышко в рот. Пусть в кого хочешь веруют. А живут они, дядя Семён, сытно, весело, чисто. Смотри, какие девки у них: приветливы, разбитухи. А уж ядрёны да ямисты, словно мытые репки.
- Рано тебе, парень, о девках.
- Да я к слову, дядя Семён… А Франц Яковлевич - родной того не сделает, что он для меня сделал. Ласков, уветлив он, праведен!
- Праведность - она везде хороша, это так. Без неё нельзя… Прибежище! Всё одно - веха на пути. Только…
- Что только?
- Да не перебивай ты меня, дай мне досказать. Только, я так считаю, немец - он немец и есть!
- Да француз он, дядя Семён!
- Ну, я там не знаю, какой масти, а только по мне - один бес! - заключал Евстигнеич. - Так, брат, они подведут под ответ… Только нос оботрёшь - вот тебе и житьё. Как говорится, не житьё с волком и собаке… Смотри, повихнёшься!
3
Семён Евстигнеев как в воду глядел, Алексашка таки повихнулся.
- Вконец переметнулся к немцам, - сокрушённо качал головой Евстигнеич. - Только что веры ихней не перенял, а так, повадками, обличьем, - чистый, конченый немец. Колесом ходит на разный манер. И где только такой вор парень уродился? - вздыхал. - И что из него только выйдет? На словах - как гусь на воде. Ночь напролёт на ногах - нипочём, крутится, как береста на огне. Коли спросишь: "А спать?" - "Умрём, грит, выспимся, дядя Семён!" Вот и возьми его, оглашённого!
Шёл четвёртый год, как Алексашка служил у Лефорта. За это время он выровнялся, худ был по-прежнему, но ростом вымахнул со здоровенного мужика. Навострился болтать не по-нашему, научился ловко носить заморское платье, словно никогда и лаптей не обувал, словно бы с малых лет так и ходил: в кургузом камзольчике, узких, до колен, панталонах, башмаках с пряжками да белых чулках.
- А Семён-то Евстигнеев, слышь, - говорили друг другу при встречах дьяки, - тоже хорош гусь оказался! Шебаршился-шебаршился, а как до дела дошло, то бишь срок вышел у Лефорта смиряться, взял да и остался служить у него по своей доброй воле! И ирод-то, а?..
- Что же это ты, святая душа? - язвили при встрече приказные. - Знать, у Лефорта в саду по ненью-коренью мёдом намазано? Приобвык, знать, у нехристей-то?
- Вы моего дела понимать не можете, - огрызался Семён Евстигнеев. - Потому - ваше дело кляузы разводить да у добрых людей кишки на свитки наматывать…
- Что и говорить! Дело твоё хитрей хитрого.
- Да уж не посулы сгребать, зло кривил рот Семён, - хапать!.. Чего-чего, а этакие-то ваши дела ух как ведомы! Дайте срок, - грозил он, - мы ещё до вас доберёмся!
- Кто это?
- А это там после обозначится, - качал головой, уперев руки в бока.
- Вконец осатанел, - заключали приказные. - И откуда у него этакая гордыня великая, борзость неизрекомая? Шаршавый, не нашей державы.
- Аспид! - зло шипели другие. - Расказнить его мало!
- Загрозили! - петушился Семён. - У немца служить - ка-aкoe дело! А я вот по своей доброй воле взял и остался! Что?.. Не-ет, брат, сбить, повихнуть меня - врёшь, не возьмёшь! Хоть целый полк нехристей стой над душой!
И по-прежнему продолжал от зари до зари рыться в саду у Лефорта этот поперешный мужик.
А в душе у него всё больше и больше укреплялись ненависть и презрение к мздоимцам приказным, ко всем этим мытарям и фарисеям, стоящим у власти. Он чувствовал себя лучше их всех, ближе к своему богу, более правильно понявшим цель человеческой жизни.
И очень хотел дойти до царя.
- Выше его нет никого на земле! - обращался он к Алексашке. И строго внушал: - Он и богатит, и убожит, и наказует, и высит для-ради государевой пользы. Вот бы и выложить всё ему, как попу на духу…
- Выложим! - уверенно заявлял Алексашка.
4
В немецкой слободе царило необычайное оживление. Доходили вести, что царь Пётр всё более и более интересуется иноземцами. Полковник Преображенского полка лифляндец Менгден, высокий, белоглазый блондин, рассказывал, что молодой царь всё хочет знать, не боится труда, не знает препятствий и простую забаву превращает в серьёзное дело.
- В серьёзное дело! - твёрдо подчёркивал Менгден, перекашивая своё лицо, обычно кроткое и такое сизое и обветренное, что редкие светловатые волосы, тщательно зализанные под парик, казались льняными, а глаза оловянными. Они - Менгден, Бломберг и другие наёмники - охотно согласились в своё время на поездку в Россию. Считая себя профессионалами военными, они хорошо оплачиваемое продвижение по службе ставили выше всего. Однако деликатно, но систематически отмечаемое в их аттестациях "неполное служебное соответствие" не позволило им и мечтать там, у себя на родине, о хорошей карьере. Только в России, этой богатой и гостеприимной стране, они надеялись обрести желаемое полное благополучие.
И на родину они вернутся тогда, конечно, в ореоле видавших виды боевых генералов - не менее! Все их суждения по вопросам стратегии и тактики, несомненно, приобретут особый вес. И, кто знает, может быть, тогда или несколько позже назреет столкновение с русскими. Тогда скажут: "Такие, как Менгден, Бломберг, достаточно долго служившие в русской армии, многое знают о ней и, следовательно, могут быть очень и очень полезны".
И вот тогда-то они заживут!..
А пока… Пока на вопрос: "Как живете?" - Менгден. поднимая брови и слегка разводя кисти рук, опущенных точно по швам, отвечал: "Да так. тянем лямку, как здесь говорят".
Вся фигура полковника Менгдена дышала благонравием, благодушием. В семейных домах не могли нахвалиться полковником и отзывались о нём как об очень милом, добром холостяке. Ступал Менгден тихо, говорил мягко, ласково улыбаясь, любил слушать грустные песни. Его специальностью была "доводка" неспособных солдат до строевой выправки либо до безнадёжно лежачего положения.