Частенько наведывался к Лефорту лекарь царя Фан дер Гульст, сухой, горбоносый, с маленькой, откинутой назад головой, похожий на ястреба, с земляками голландцами Францем Тиммерманом и Карстеном Брантом. Сидя за кружкой пива, старик Брант подолгу рассказывал, как он учил царя управлять парусами, начиная этот рассказ с одного и того же: как он вычинил старый бот, пристроил к нему мачту, приладил паруса и сам, своими, "вот этими руками!" - показывал Брант, попыхивая трубкой, свои огромные красно-лиловые руки, разбитые старостью и пьянством, - поднял паруса, шевельнул рулём, и бот, как добрый выезженный конь, начал ходить вперёд, назад, вправо, влево, по ветру и против ветра. Лицо Бранта и крупный нос были красны и мясисты, в рытвинах, выпученные глаза плакали, как всегда.
- Правда, - ухмылялся старик, - бот нередко упирался носом в берега Яузы, этой паршивой речонки, но…
- Но, - смеялся Лефорт, - очевидно, повинуясь рулю?
- Да, да, бот всё время повиновался, - добродушно соглашался старик, не замечая подвоха.
Потом Брант рассказывал - в который уж раз! - как царица Наталья Кирилловна старалась оградить сына от такой опасной, как ей казалось, забавы и что из этого получилось. Как он рассказывал, было так.
Как-то брат царицы Лев Кириллович сказал ей, указывая на Петра:
- А ведь он опять по Яузе плавал. Один!
- Ах, разбойник! - всплеснула руками Наталья Кирилловна. - Петруша, поди сюда!.. Почему ты по Яузе плаваешь, да ещё и один?
Тот молчит.
- Почему? Я тебя спрашиваю!
Молчит.
- Я тебе не велела плавать?
- Не велела.
- А почему же ты плаваешь, да ещё один?
- Я всё время забываю.
Рассказывал Брант и, о том, что Яуза скоро показалась царю тесной; бот перетащили на пруд, но и там было мало простора; тогда Пётр отправился со своим ботом на Переяславское озеро, где уже судно оказалось слишком малым и поэтому он, Карстен Брант, снова принялся за свои старые топор, рубанок и циркуль и начал строить два небольших фрегата.
- Два фрегата! - поднимал два пальца старик. Рассказывал он однотонно, с трудом. И его собеседники думали:
"Ну какой из тебя инженер!"
Много разного люда заходило к Лефорту и на званые вечера и так. запросто, на "огонёк". Если Патрик Гордон, уравновешенный, осмотрительный и строгий шотландец с широким, бледным и важным лицом, крупными белёсыми ресницами и серо-стальными глазами, смотревшими едко и умно, считался в немецкой слободе головой, то весельчак и щёголь Лефорт был душой общества. В доме Франца Яковлевича можно было узнать последние новости, поделиться виденным, слышанным, дошедшим с родины, выпить стакан отменного вина, кружку доброго пива, сыграть партию в шахматы, в шашки, перекинуться в карты, потанцевать с весёлой, хорошенькой девушкой.
Как-то завернул к Лефорту дядька царя Петра, князь Борис Алексеевич Голицын, с друзьями. Пировали до утра. Угощением русские гости так остались довольны, что большинство блюд отослали своим жёнам, а конфеты все растаскали по карманам. После ужина - кофе с диковинными ликёрами пили в диванной, большой, изящно обставленной комнате с паркетом, цветами, роскошными гобеленами, картинами в золочёных венецианских рамах. Вокруг большого круглого стола были поставлены широкие оттоманки с подушками. За столом приходилось полулежать, и князю Борису особенно понравилась такая вольготная обстановка.
Князь Борис, высокий, широкоплечий красавец блондин, по-польски щеголеватый, в роскошном малиновом кунтуше с откидными рукавами - "вылетами", в ярко-жёлтом жупане и широченных голубого бархата шароварах, пил много, без разбору, как дудка: и кофе, и отдельно ликёр, и вино вперемежку.
Говорил, потирая бритый ямистый подбородок, поблескивая голубыми глазами:
- Не я буду, Франц Яковлевич, если к тебе государя Петра Алексеевича в гости не привезу. Только, - просил, - придумай для такого случая что-нибудь позанятнее. Фейерверк, что ли. Уж очень люба Петру Алексеевичу эта потеха! - Показал на Гордона: - Он приохотил.
После француз Невилль, как-то, будучи в гостях у Лефорта, ругал князя Бориса Голицына.
- Вот вам, - обращался к Гордону, - передовой русский человек. Один из первых повернувший на новую дорогу, сознавший необходимость образования и преобразования, но, как он ещё недалеко ушёл от своих прародителей!
Лефорт рассеянно черпал ложечкой землянику, запивал красным вином, в разговор не вникал, думал о чём-то своём.
Гордон, вытянув ноги в тяжёлых ботфортах, склонив на грудь голову, терпеливо слушал, - молчал.
- Грубый, дикий человек! - возмущался Невилль. - Европеец и печенег! Говорит по-латыни и беспробудно пьёт, уносит конфеты с чужого обеда!
- Мне кажется, мосье, - перебил его Гордон, - не в этом суть дела. Царь Пётр выбежал из дворца на улицу. А вы видели, как грязна эта московская улица!
Резко придвинулся к столу, отчего парик его рванулся вперёд.
- Впрочем, - мотнул головой, - извините, я вас перебил.
- Ах, нет, сделайте одолжение! - засуетился француз.
- Нет, пожалуйста.
- Нет, сделайте одолжение, вам виднее, вы опытнее в этих делах.
Гордон поклонился.
- Молодого царя, я полагаю, - продолжал он, - нужно удерживать от крайностей, к которым влечёт его страстная, я бы сказал - огненная, натура.
Поглядел на свои руки, пошевелил пухлыми пальцами.
- А самым влиятельным человеком в этом отношении является как раз князь Борис.
Гордон знал, что Невилль, прочно связанный с французскими фирмами, наводняющими Европу колониальными товарами, уже по одному этому не может простить русским, достаточно равнодушным к этим "тонким" товарам, отсутствия у них, "этих варваров", "тонкого", по его мнению, вкуса. Тем не менее Гордон решил завершить своё рассуждение, хотя бы только потому, что этого требовало от него, прямолинейного человека, чувство собственного достоинства.
- Вы, - грузно, всем туловищем повернулся он к де Невиллю, - напрасно такого э… строгого… мнения о князе Борисе.
- Строгого?! - изумился Невилль. - Боюсь, что я уже не могу о таких мыслить иначе.
- Князь Борис, - покачал ладонью Гордон, давая понять, что он не закончил мысль, - человек безусловно умный, энергичный, достаточно образованный. Он, как вы знаете, оказал Петру важные услуги с Софьей. И теперь непоколебимо верен Петру, оберегает его интересы.
- Будьте покойны! - по-своему согласился Лефорт. И без видимой связи добавил: - Жизнь наша на каждом шагу зависит от глупого случая, и, стало быть, мосье, - обратился к Невиллю, - излишне раскладывать по полочкам, что хорошо и что плохо… Всё хорошо, что не мешает жить. - Взмахнул рукой, щёлкнул пальцами. - На что и жить, коли не пить!
- Да, но и проводить большую часть своей жизни за бутылкой вина, - скривил губы Гордон, - это… можно добиться того лишь, что нос станет сизый, как слива.
- И что же? - улыбнулся Лефорт. - Говорят: сизый нос - свидетель постоянства характера.
Все засмеялись.
Остальные гости постепенно разошлись, комнаты опустели, беседа приняла более домашний, интимный характер.
- Наша задача, - твёрдо выговаривал Гордон, уставившись на Невилля тяжёлым взором выпуклых серых глаз, - быть ближе к русским, которые тянут к Западу и являются, так сказать, охотниками до иностранцев.
- Мы, французы, - деликатно улыбался Лефорт, - несколько легкомысленно, а иногда и не совсем добродушно любим преувеличивать. Пётр Алексеевич просто хочет другой жизни. Он не может долго оставаться в удалении от людей, которые его многому могут научить.
- Я понимаю Лефорта, когда он считает, что жизнь должна быть каждую минуту красивой, неожиданной, смелой, - говорил Невилль, подбирая слова, - но… некоторые, а возможно, даже и большинство из нас, прилагают слишком много энергии, чтобы устроить здесь, в России, своё личное благополучие, и абсолютно недостаточно, на мой взгляд, занимаются подлинно патриотической деятельностью в пользу своей страны. Я имею в виду…
- Шпионаж, - глухо произнёс Гордон и нервно забарабанил пальцами по столу.
Сморщившись, как морщится человек, положивший в рот изрядную долю лимона, Невилль приложил два пальца к виску.
- Простите, мосье, но это слишком прямолинейно.
- По-солдатски, - заметил Гордон.
- Да… То есть я хотел только отметить, что преданность своему правительству у тех господ весьма невелика или, по меньшей мере, она отступает на задний план перед интересами личного порядка. Я хотел сказать только это, мосье.
- Ясно, по-видимому, - продолжал Невилль, мягко коснувшись локтя Лефорта, - что мы должны играть в России роль первой скрипки. И римский папа…
- Знакомо! - не выдержал, буркнул Гордон, снова перебивая Невилля. - Римский папа! Кому не известно, о чём мечтает этот латинский джентльмен?
Жёлто-прелое личико француза подёрнулось грустью.
- Хорошо, пусть известно! Но мы совершили бы большую ошибку, - продолжал он, минуту подумав, - если бы проявили в этом вопросе недостаточную осмотрительность и излишнюю поспешность… Кстати: мне кажется, большое несчастие нашего века - чуть только собеседник заметит пусть даже незначительное преувеличение, как тотчас же выстраивается на иронический тон. Что? Не так?
Никто ему не ответил.
- Но главное, конечно, не в этом. Главное - надо иметь в виду, господа, - Невилль поднял тонкую бровь, - что вокруг русского трона ещё много, очень много косных, диких людей, распалённых правой верой, голодом по наживе, тоской по разбою.
- Мы это уже прочувствовали, мосье, - сухо заметил Гордон и, поджав пухлые губы, приподнял бокал.
- И чего мудрить! - недоумевал Лефорт, пожимая плечами. - Чувствуй одно, понимай одно: живи глубже, живи до самого дна!
Но на его реплики не обращали внимания.
- Я воздерживался в прошлом и воздерживаюсь в настоящее время от предсказаний возможной нашей роли в России, - говорил Гордон, рассматривая на свет темно-золотистый херес. - Единственное моё предсказание заключается в том, что наши противники, эти косные, дикие люди, о которых вы говорили, - повернулся к Невиллю, - здесь, в России, будут окончательно разгромлены. Но, - вперил он в Невилля строгий, испытующий взгляд, - это при одном непременном условии: продавая русским свои шпаги, мы должны отдавать им и преданность, и совесть, и сердце!
Гордон жил в России уже около тридцати лёт, по-русски говорил хорошо. Невилль тщательно подыскивал выражения, русские слова коверкал на французский манер.
Алексашка, вертясь около гостей, прислушивался к их разговорам, понимал с пятое на десятое.
"Умны-ы, - думал, - иноземцы. Шпаги, совесть… ишь что думают продавать! Но только, - лукаво улыбался, щуря глаза, - и мы не все лыком шиты, чтобы такой товар покупать! - Мечтал: - Земляные крепости воевать, скакать на борзом коне, плавать под парусами! Эх, кабы довелось так пожить! - Встряхивал кудрями, топал ногой. - Я бы всем нос утёр!"
- Ёрой! - усмехался дядя Семён, когда Алексашка делился с ним такими-то мыслями. - С суконным рылом да в калашный ряд захотел! Куда те, паря! Ты кто?
И Алексашка опускал было голову.
"Ужели никак не пробьюсь?"
Предки Меншикова в поисках более сытой жизни когда-то отъехали из России в Литву. А отец Алексашки, Данила Васильевич Меншиков, прожившийся, обнищавший хуторянин, вынужден был снова возвратиться в Россию.
- Поборами разорили вконец, - рассказывал Данила приказным в Москве. - А тут ещё церкви православные позакрывали. Пришлось бросить всё да пробираться сюда.
- Как в гостях ни хорошо, а дома, видать, лучше, - заключали подьячие. - На грош пятаков-то, знать, нигде не дают?
- Видно, так, - покорно соглашался Данила.
В Москве Данила Васильевич долгонько скитался по чужим углам. На городских торжках толпами бродили "вольные люди", жившие "походя по наймам": мастеровые разных ремёсел, пастухи конские и коровьи, полесовщики, косари, "казаки по найму" и просто "меж дворы бродячие люди" из разорившихся, обнищавших крестьян, согласные на любую работу. Встречались здесь и хилые старики, и в поре мужики, и совсем ещё мальчики, истомлённые и до времени вытянувшиеся на тяжёлой работе.
Появлялись подёнщики на торговых площадях ещё до свету. Мастеровые пытались шутить:
- Не бойсь, все свои.
- Беда, - растерянно улыбались крестьяне, - в избе зёрнышка не осталось, обезживотели вовсе.
- Нужда не помилует.
- Как-то нанимать ноне будут?
Загоралась заря бледным румянцем; неуловимый свет и неуловимый сумрак мешались над площадями; медным блеском начинали отсвечивать окна. И торжки оживали.
- Сколько же нонче этой слякоти подёнщиков понапёрло! - смеялись плотные, русоволосые купчики, отворяя кованые ставни лабазов с той особенной ловкостью, которая приобретается за прилавком.
Меж подёнщиками толкались господские приказчики, дворецкие. Они рядились, божились и страшно ругались.
- Крест-то есть на тебе?! - пытался корить такого подёнщик. - Прибавь хоть семишник!
- Вона! Богаты будете скоро!
- Какая же это цена?
- Базар цену ставит.
- Да этак же даром!
- А не хочешь за харчи за одни?
- Да ведь дома нужда!
- Нужда от бога…
Приходилось, стало быть, Даниле Васильевичу и Христовым именем побираться. Было и так.
- Горюшка хлебнули, - вспоминает это время Наталья Сергеевна, жена Данилы Васильевича. - Спасибо добрые люди помогли, не то бы… - и обычно, не договорив, безнадёжно махала рукой.
Потом - суд да дело - Данила определился на службу, да и не как-нибудь, а конюхом при дворце. Вымолил у приказных, как гонимый за православие. Дальше - больше, стал поправляться. Сколотил малую толику деньжонок. Избёнку о три оконца сторговал около Семёновского под Москвой, поселил в ней семью: жену с тремя малолетними дочерьми - Маняшкой, Анкой, Танюшкой. А восьмилетнего сына Алексашку отдал в ученье к пирожнику.
- Жить стало много легче, - говорила Наталья Сергеевна. - Свой угол - это одно, а потом в семье два мужика - и оба при деле.
Отец с сыном, правда, редко бывали в семье. Обоим одинаково трудно было отпрашиваться на побывку. Получалось, и в будни недосуг и по праздникам то же. По праздникам зачастую у обоих - самое горячее дело. Так оно время и шло.
В первые два полка, Семёновский и Преображенский, набирались царём Петром и дворцовые конюхи.
Попал в преображенцы и Данила Васильевич Меншиков.
Последний раз, когда Алексашка видел отца, - а было это чуть не месяц назад, - показался он ему каким-то особенно ловким, красивым. Этакий свежий, загорелый, с умными, слегка прищуренными глазами, широкоплечий, в ладно сшитом кафтане с красными обшлагами, на голове диковинная шляпа с позументом, на ногах крепкие, высокие сапоги. Легко, как пёрышки, подбрасывал он вверх Анку, Танюшку. Алексашку тоже сгрёб под мышки, уткнув нос в кружева на сыновьей груди, нарочито громко фыркал:
- Ф-фу, дух какой! Ну и франт! Отступив на шаг, качал головой.
- А кафтанчик! А туфельки! А чулочки! - Подмигивал жене, кивая на сына. - Чистый француз, мать честная!
В семье с приходом отца и сына - настоящий праздник.
Соскучились. А в тот раз и ещё причина была: отца произвели в чин капрала.
Данила Васильевич был весел, шутил, гремел денежками в кармане.
- Вот они, - похвалялся, шутя, - у капрала-то! Одна звенеть не будет, у двух звон не такой! Теперь можно и пироги ситные в обмочку есть!..
Сестрёнки сосали конфеты, принесённые братцем, грызли сухой английский бисквит.
Алексашка хлебал житный квас с тёртой редькой. Мать поглаживала его по спине, жалостливо приговаривала:
- Ешь на здоровье! Ишь соскучился у хранцузов по нашей, по простой-то еде!..
Ласково заглядывала в васильковые сыновьи глаза:
- Может, и горошку с льняным маслом поешь? А, сынок? Капустки вилковой? У нас так говорится: "Есть капуста бела - зови гостей смело"…
И, отвёртываясь к окну, пряча своё растерянное, уже старческое лицо, виноватую улыбку голубых кротких глаз, она тайком смахивала градинки слёз, по-матерински казнясь:
"Уж больно худ, мой касатик! Что с ним такое?.. И харч, как говорит, вольный у его у хозяина…"
Вечером сидели во дворе, за столом под кудрявой рябинкой.
Мать ощипывала курицу, примостившись с края стола. Поглаживая куриную грудку, Танюшка болтала:
- Маманя! А Рябушка-то не хотела зарезаться. Мне жалко…
Анка, дёргая её за рукав, ловко съёрзывала на землю, перебегала, мелко семеня босыми ножонками, на другую сторону стола и снова взбиралась на лавочку.
- Вертишься, как демонёнок! - грозила ей мать. Отец отхлёбывал из стаканца вино, принесённое сыном, закусывая кренделем, пространно, стараясь быть понятнее сыну, рассказывал о военных потехах молодого царя Петра Алексеевича.
Про такое Алексашка мог слушать сколько угодно: для того и вина принёс от Лефорта, чтобы отцу язык развязать.
- Баталии да манёвры беспрестанно идут - либо готовимся, либо воюем, - рассказывал отец, - то в Преображенском, то в Семёновском, то в селе Воробьёве. И города, и крепости земляные воюем, и рвы, и накаты. Такая битва идёт! Рота на роту, полк на полк ходят с игрецкой стрельбой из мушкетов и пушек… Всё как на самом деле, как на самой войне, - заключил тогда батя, хлопнув по колену всей пятерней.
Хлопнул отец и как будто пришил Алексашкину мысль. С того времени, видимо, и решил Алексашка твёрдо, без отступу: пробиться в царёв полк, наилучше в Преображенский, где батя служил.
5
Постоянно находясь у себя в компании "еретиков", Пётр вскоре решил побывать и у них, в Немецкой слободе.
У Лефорта Пётр был в первый раз 3 сентября 1690 года. Приехал к обеду. Вместе с Петром прибыли: Фёдор Ромодановский, Автоном Головин, Борис Голицын и Никита Зотов.
Позвал было Пётр с собою и дядю, Льва Кирилловича Нарышкина, но тот наотрез отказался.
Упёрся: "Невместно мне" - в шабаш! Ворчал:
- Всё Бориско Голицын мутит, чтоб ему, пьянюге, ни дна ни покрышки!
Пришлось отстать. Зол дядя на немцев, за людей не считает.
К Лефорту заехали без предупреждения, запросто. Но их приезд хозяина врасплох не застал. У Лефорта гости всегда.