Всё бы сошло, однако, более или менее гладко, но русские, особенно сам Пётр, обратили исключительное внимание на укрепления. Меншиков пытался измерить высоту крепостных валов Риги, глубину рвов. Пётр зарисовывал инженерные сооружения.
И тогда произошли крайне неприятные столкновения. Часовые и крепостные патрули кричали на русских, грозили применить холодное оружие, предупреждали, что будут стрелять…
Граф Дальбер предложил Лефорту, как главе посольства, запретить русским осматривать крепость и даже издали смотреть на неё в зрительную трубу.
- Вы, как француз, - сказал он, - хорошо понимаете, что не может быть большей ошибки, чем неправильно оценить способности русских совать нос, куда не положено.
Лефорт возразил:
- А я полагаю, что не может быть большей ошибки, чем неправильно оценить способность и силу России стоять твёрдо на защите своих рубежей.
Словом, губернатор перестарался.
За послами стали следить как за лазутчиками. Рижские лавочники, словно сговорившись, начали брать с русских втридорога за продукты. Для Петра Рига стала "проклятым местом". О своей жизни там он писал: "Здесь мы рабским обычаем жили… зело здесь боятся, и в город, и в иные места, и с караулом не пускают, и мало приятны".
Не забыл Пётр упомянуть и о том, как торговые люди "лаются" в Риге за "копейку" и "жмутся и продают втрое".
С тех пор Пётр никогда Риги не забывал. Начиная войну с шведским королём, он вспомнил и о "проклятом городе", Когда он осадил Ригу и бросил в неё первые три бомбы, он написал Меншикову: "Тако господь бог сподобил нам видеть начало отмщения сему проклятому месту".
Однако, невзирая на все препоны, чинимые Дальбером, Меншиков всё же разведал и доложил Петру и о численности гарнизона крепости, и об укреплениях: рвах, фортах, контр-экскарпах, - что укреплено гораздо и что недоделано, - и даже добыл образец солдатского снаряжения.
Переправившись на лодке через Двину, Пётр 10 апреля, тремя днями прежде послов, прибыл в Митаву.
За Двиной, в Курляндии, - другой приём.
Герцог Курляндский Фридрих-Казимир встретил русских путешественников особо радушно. Три недели Пётр пробыл в Митаве: был в гостях у герцога и герцогини, знакомился с купцами, ремесленниками, подрядчиками…
В Курляндии славились плотники по ремонту повреждённых судов, - особо искусно вытёсывали они килевые части шпангоутов, наиболее подверженные порче, поломке. И Пётр немедля решил сам перенять у них это искусство и заставил своих волонтёров учиться тесать "по-курляндски".
Тесали старательно. Чисто, в отделку, получалось у самого Петра, у Данилыча, у десятника второго десятка Плещеева Фёдора. Вытесанное Петром "по месту" бревно герцог приказал поместить в митавский музей.
В Либаве Пётр впервые увидел Балтийское море. Вздыхал:
- Благодать-то какая! Вот бы…
Крякал, потирал руки, торопливо шагая по отмели у самой воды, резко дёргал плечом.
"Теперь дорвался до заветного морюшка - не оторвёшь, - думал Данилыч, еле поспевая за государем. - Посуху теперь в Пруссию не поедет, шабаш!.."
- Н-да-а, мин брудор!.. Есть шуба и на волке, да пришита! - с завистью выговаривал Пётр, обращаясь к Данилычу. - Этакая морская благодать - и у такого маленького государства!..
Как и следовало ожидать, Пётр решил отправиться в Пруссию морем.
Посольство отправилось в Кёнигсберг - столицу Пруссии - сухим путём.
Курфюрст Бранденбургский Фридрих III встретил Петра как монарха. Но Петра Михайлова не занимали дворцовые приёмы и торжества. Он торопился осмотреть войско курфюрста. Тщательно и подробно он знакомился с устройством прусского войска, его обучением, с распорядком солдатского дня. Попутно он договаривался с отдельными прусскими офицерами об устройстве их на русскую службу, а в остающееся свободное время брал уроки артиллерийской стрельбы у прусского подполковника фон Штернфельда, слывшего большим знатоком этого вида боевой подготовки.
Обучение было коротким. Учитель выдал ученику, "московскому кавалеру Петру Михайлову", весьма похвальное свидетельство. Фон Штернфельд заявил, что он с немалым удивлением заметил, какая понятливая особа, этот московский кавалер, и письменно засвидетельствовал, что господин Пётр Михайлов "везде за исправного, осторожного, благо-искусного, мужественного и беспорочного огнестрельного мастера и художника признаваем и почитаем быть может". Подполковник даже просил в своём свидетельстве лиц всякого чина и состояния оказывать его ученику "всевозможное вспоможение и приятную благосклонность".
…8 июня были преподнесены подарки от курфюрста Бранденбургского. Из волонтёров получили серебряной посудой трое: Александр Данилович Меншиков, комендор князь Андрей Михайлович Черкасский да десятник Фёдор Плещеев.
Курфюрст правильно оценил, кто из волонтёров был наиболее близок к царю.
14
В немецких землях нечему было учиться по корабельному делу. Настоящая морская наука, по мнению Петра, должна была начаться в Голландии.
Голландского моряка Пётр считал выше всех, Голландию - матерью корабельного дела.
В Саардаме Пётр и его спутники поступили на верфь простыми корабельными плотниками.
Работали москвичи очень усердно. Пётр не желал ничем отличать их от остальных рядовых голландских рабочих. На работу они отправлялись рано. На рассвете, когда только-только начинали там и здесь зажигаться огоньки в крохотных домиках голландцев, а в общей спальне, где помещались московские волонтёры, - вместительной, с необычайно большими окнами комнате, уставленной в четыре ряда солдатскими койками, - становилось сыровато от всюду проникающего густого тумана. Данилыч зычно выкрикивал;
- По-одни-майсь!
Вставать смерть не хотелось. После непривычной тяжёлой работы всё тело ныло и так размаривало к утру, что спросонья не вымолвишь "тятя". А вставать надо было. И быстро… Опоздаешь на верфь - Пётр Михайлов так вздует!..
- Небось в родительской-то усадьбе, - обращался Данилыч к лениво почесывающемуся со сна волонтёру Ивану Кропоткину, кругленькому, жидковолосому, с маленькими руками и ногами, с пушком на розовом, но уже шелушившемся от морского ветра лице, - сейчас бы под крылом у папеньки-маменьки ненаглядный Иванушка, поди, седьмой сон доглядывал… на лебяжьей-то да на перинушке.
- Ну и что ж, Алексашенька, - хитро улыбался Иван, скаля мелкие зубы, - пути господни неисповедимы… На всё его воля. Кого милует, а кого и карает.
Алексашка потянулся, громко, с хрустом зевнул.
- Чем же он тебя, Иванушка, покарал?
- Да вот, смекаю, не наградил вроде талантом в строгании, буравлении, тесании да пилении… За тобой Алексашка, не поспеваю никак… Видать, кость не та.
- Мелка, что ль? Жидка?..
Истово оглаживая подбородок, Иван с ухмылкой тянул:
- Да… ить… не плотничья… кость-то…
Алексашка подошёл, взял его за локоть, заглядывая в бегающие глазки-крыжовинки, - в тон ему, нараспев:
- А у государя, кой работает ловчее всех, у того кака кость?
- Он в Нарышкиных! - нарочито попросту брякнул Кропоткин и быстро стер пухлой белой ладонью улыбку с лица. Поспешно добавил: - А у Нарышкиных в роду все сильны да ловки.
- Знать, Нарышкины-то сидели ниже Кропоткиных? - подмигнул Алексашка.
- Я не к тому…
- Да я, Ванюша, малость смекаю, - хлопал Данилыч Кропоткина по плечу. - Ай, лиса!..
- Что ж лиса, - смеялся Кропоткин, - лиса, она сытнее волка живёт… Да ить и ты, Алексашенька, вроде тоже не прост!..
- Так… так… - кивал Алексашка, упорно и значительно глядя в бегающие глазки Кропоткина. - Ну, а всё-таки… Ну, вот ты, к примеру, - полуобернувшись, ткнул пальцем в бок Щербакова Анику, рослого, сероглазого, безответного малого, с хрустом потягивавшегося около койки, - как, по душе тебе мореходские-то науки? - спросил с оттенком лёгкой насмешки.
Аника поморгал густыми ресницами, приоткрыл пухлый рот.
- А чума их знает, Данилыч!.. По душе, не по душе… Наше дело - исполнять, что велит государь…
И Кропоткин подтвердил:
- Это верно!
- По-одите вы! - махнул Данилыч рукой, сам подумав: "Вьюны да оглядчики, черти. Ишь, как петли вымётывают!"
Повернулся на месте, скомандовал:
- А ну, чешитесь, добры молодцы, - поживее! - И, подтолкнув Анику Щербакова, показал глазами на Савву Уварова, высокого парня с русой бородкой, открытым лицом и ясным взглядом больших голубых глаз навыкате, старательно заправлявшего новую, топорщившуюся рубаху в парусиновые, запятнанные смолою штаны. - Бы-ыстро!.. Умываться да кофей пить с сыром голландским!
- А у тебя, - обращался Данилыч к Нефеду Лисицыну, высокому тощему парню с распухшей щекой, - что же это зубы-то? Лечить надо!
- А чего кусать-то? - силясь улыбнуться, шепелявил тот краем рта.
Затягивая пояс, Савва Уваров кряхтел:
- Кофей, сыр… С души воротит, пропади они пропадом!
- Поищи дурней себя, быдло! - сипел себе под нос Кропоткин, надуваясь, натягивая тесный по толстой холщовой портянке сапог, когда Алексашка быстро, как и всё, что он делал, вышел на кухню. - Из грязи в князи… Несудом лезет, холопское рыло! Пытает, чёрт: кость какая? Да по душе ли морская наука - тесать топором? Так и выложили тебе всю подноготную, так и распоясались. Жди! Просты мы на это.
С раннего утра и до позднего вечера работали москвичи стругом, долотом, топором. Пётр одним из первых выходил на работу и последним её покидал. Иногда по вечерам вместе с Данилычем он заходил в трактир выпить стопку джину, побеседовать с голландскими моряками, поужинать. По воскресным же дням волонтёры, предводительствуемые Петром, осматривали другие верфи, суда, фабрики и заводы, заходили в гости к матросам, мастеровым, - старались держать себя как простые рабочие.
Однако такая спокойная жизнь вскоре кончилась. В Саардаме скоро стало известно, что Пётр Михаилов - русский царь.
С тех пор не стало покоя Петру.
Любопытные начали толпами приезжать даже из окрестных городов и местечек. Взрослые беспрестанно толпились около Петра, бросались навстречу, чтобы заглянуть ему в лицо. А мальчишки - так те бегали за ним неотступно. Словом, о спокойной работе не могло быть и речи. Пётр решил выехать в Амстердам.
Кстати, и великое посольство уже приближалось к столице Голландии.
В Амстердаме послов приняли с большой торжественностью. Было устроено празднование во вкусе Петра: примерное морское сражение, после - большой фейерверк на воде.
После празднества Пётр приступил к осмотру столичных верфей.
В Саардаме производилась постройка только торговых судов, в Амстердаме же были и военные верфи, морские арсеналы, на рейде стояли военные корабли.
Всё это Пётр осматривал тщательно, особо оценивал стапельное хозяйство, приспособления, инструмент, ко всему присматривался, примеривался, всё ощупывал, прикидывал, взвешивал, обо всём расспрашивал, входил во все детали, подробности. А после осмотра изъявил желание поработать на какой-либо верфи. Волонтёров он расписал по всем мастерствам.
Пётр с Данилычем поступили в обучение к опытнейшему корабельному мастеру Ост-индской компании Геррит Клаас-Поолю.
Обучение продолжалось четыре с половиной месяца. "Чиним мы сие не от нужды, - писал Пётр в Москву, - но доброго ради приобретения морского пути, чего до последнего издыхания желать не перестану".
В корабельном мастерстве Пётр и Данилыч оказали большие успехи. В аттестатах, которые им выдал Геррит Клаас-Пооль, было сказано, что они могут считаться "примерными и разумными плотниками", искусными "в связывании, заколачивании, сплачивании, поднимании, прилаживании, натягивании, приметании, отточении, строгании, буравлении, распиливании, мощении и смолении".
Ремесло корабельного плотника - дело хорошее, но одного этого мало. Нужно было знать значительно больше. Требовалось изучать хотя бы основы судостроения, поэтому Пётр обратился к басу Яну-Поолю, "дабы учил его препорции корабельной…" "Но понеже в Голландии нет на сие мастерство совершенства геометрическим образом, - написал Пётр в Москву, - но точию некоторые принципии, прочее же с долговременной практики, о чём и вышеречённый бас сказал, и что всего на чертеже показать не умеет, тогда зело мне стало противно, что такой дальний путь для сего восприял, а желаемого конца не достиг".
Пётр хотел оторваться от тех шаблонов, которые показывали ему. Он уже отчётливо представлял себе новый корабль - лёгкий, но прочный, послушный рулю и "остойчивый на плаву". Устройство его он обдумал до мельчайших подробностей. Это должна быть картина, а не корабль!.. Пытался он делать наброски, но простой, неискусный рисунок не выявлял качеств этого воображаемого прекрасного судна. Известно, что прочность и лёгкость не ладят друг с другом. А как рассчитать, чтобы их соблюсти, примирить?.. Этому здесь научить не могли. Голландцы строили корабли, руководствуясь опытом, практическими навыками, как плотники строят дома, как вообще самоучки занимаются ремёслами.
Случилось после этого Петру быть в гостях у одного голландского купца. Среди гостей находился англичанин. Узнав о том, что Пётр весьма опечален неудачным окончанием своего обучения корабельному делу, англичанин заявил, что на его родине судостроение поставлено значительно выше, чем в Голландии, и что изучить основы этой науки в Англии можно в сравнительно короткое время.
Пётр решил отправиться в Англию.
15
Пётр выехал в Англию в начале января. Лефорт с посольством остался в Голландии.
Английский король принял Петра чрезвычайно радушно, подарил ему красивую, лёгкую яхту, - "зело изрядное судно", по оценке Петра, устроил для него примерное морское сражение.
Вкусы Петра англичанам были известны.
Поселился Пётр в предместье Лондона, местечке Дэпфорде, на самом берегу Темзы, у верфей, в доме Джона Ивлина.
В Англии Пётр предался усовершенствованию себя и своих спутников в кораблестроении и навигации, изучал, кроме того, литейное дело, строительное искусство, знакомился с заводскими и фабричным производствами, заключал контракты с морскими и горными инженерами, закупал оружие - пытался перенимать всё то полезное, что могло пригодиться в России.
А полезного много встречалось. Пользуясь каждым часом своего пребывания в Англии, Пётр старательно отыскивал то, что надо постичь, изучить, или что требуется хотя бы тщательно рассмотреть, разобрать. Вот, например, на одном заводе ему показали, как отливать тонкие стальные листы. И он сам отлил два. На другом - он битых полдня наблюдал, как приготавливают болванки из витой дамасской стали для сабельных и шпажных клинков…
Ему удалось собрать образцы ружей, пистолетов, сабель и шпаг. Вокруг - ив гостиной, и в столовой, и в спальне - были разбросаны и сложены кучами бесконечные образцы… Но нужно было и посмотреть и постичь, как это всё отливают, проковывают; обтачивают, высверливают, особенно ружейные и пистолетные стволы. Глаз "брал с налёта", а постичь до дна… Как было трудно!
А это значило - нанимать надобно мастеров, завербовывать для работы в России.
Очень понравился ему "Полный географический лексикон, содержащий в себе описание царств, областей, городов, епархий, герцогств, графств и маркграфств, римско-императорских городов, гаваней, крепостей и других знатнейших селений во всех частях света, показующий, в которых царствах, областях и странах находятся, под каким родом правительства, реки, заливы, моря, горы и прочее, близ коих имеют положения свои, и расстояния между ними, отличные места по окрестностям их с означением длины и ширины по наилучшим землеописательным чертежам". Приказал: перевести всё на русский язык.
Ему было мало дела до того, как посмотрят на это правители Англии. Он должен действовать так "для ради пользы Отечества". И он дышал и жил только тем толковым, полезным, особенным, что нужно ещё перенять здесь для Отечества своего, спал и видел такое во сне.
Данилыч же ловко помогал Петру собирать сведения о судостроении в Англии, а в свободное время упражнялся вместе с Аникой Щербаковым в "наведении политесу".
Освоить политес - это он полагал своим долгом, считая, что того требует его положение. Долг, прежде всего, но никто же не станет утверждать, что это лёгкое дело. Поэтому, перенимая манеры великосветских кавалеров, наблюдаемые на балах, маскарадах, Данилыч тренировался почти ежедневно, кидался навстречу Анике Щербакову, торопливо делал "па" подпрыгивал, кидал ногу за ногу, отвешивал низкие поклоны, притопывал, полоскал рукой у колена и, захлёбываясь с весьма учтивой улыбкой, твердил на языке немецком с примесью голландского заученную фразу хозяина бала:
- Ну, как я рад! Как я рад! Давненько ко мне не жаловали! Милости прошу! Милости прошу!
- Ловко! - вскрикивал Щербаков. - А ну, теперь я! Манеры, обхождение Алексашка постигал с поразительной быстротой, применяясь ко всему новому со сметливостью истинно русского человека.
А "наводить политес" было в чём. Пётр, всегда отягчённый трудами, заботами и гигантскими замыслами, на "манеры" не обращал никакого внимания, "хорошего тона" не признавал, за столом мог обходиться без ножа и вилки, не говоря уже о салфетке. В обычай было ему и прямо рукой передать угощаемому лакомый, по его мнению, кусок или часть особо понравившегося ему блюда. Но наряду с этим он был твёрдо убеждён в необходимости изменить обычаи к лучшему. Человек практической смётки, сноровки, склонный к физической работе, простой жизни, грубоватым, шумным удовольствиям, он искренне радовался тому, что "очередь" усвоения политеса, наук и искусств дошла до России.
Пётр водил Данилыча с собой в театр, на маскарады, в музеи, на монетный двор, в склады артиллерийских орудий, астрономические обсерватории. Вместе с Петром они тренировались в метании бомб и гранат нового, неизвестного им образца. И почти ежедневно их вдвоём можно было видеть на Темзе - либо на парусной яхте, либо на каком-нибудь гребном лёгком судёнышке.
Побывал Пётр и в английском парламенте и, говорят, похвалил членов палаты, выкладывавших правительству правду в глаза.
- Только, - делился он с Алексашкой, - зело парламентом король их стеснён.
- Знать, того стоит, - замечал Алексашка.
- Это как "того стоит"? - спрашивал Пётр.