- Тогда вам вот это почаще есть надобно, - молвил, улыбаясь, отец Ольга, пододвигая к князю плошку с какими-то мелкими семенами. - Сейчас попробуйте чуток, а как назад отправитесь, так дадим с собой непременно, это семя конопляное жареное, оно тем, у кого жена есть, весьма полезно, - молвил, подмигнув, хозяин.
Едва он это вымолвил, как скрипнула входная дверь, и в горницу скорым бесшумным шагом вошла юная девица лет пятнадцати-шестнадцати. Босоногая, в льняном платье с мелкой вышивкой по кромке подола, на груди и оплечье, она оказалась совсем не похожей ни на русоволосую плотного сложения мать, ни на могучего отца. Тонкая, подвижная, беловолосая и зеленоглазая, она смерила гостей пытливым взглядом, остановившись на брате. Казалось, радость его возвращения смешалась с некой внутренней тревогой, которая остановила девушку на пороге и препятствовала открытому выражению чувств. Да ещё столько гостей… Обычно невозмутимый Ольг тоже заметно заволновался и поспешно принялся рыться в своей походной морской суме из тюленей кожи. Затем, подойдя к сестре, вместо приветствия повесил ей на шею необычное ожерелье, свитое из тонких серебряных нитей. Концы его были разомкнуты и завершались головами полуптиц-полуженщин, глядящих в разные стороны.
- Я возвращаю тебе торквис, как обещал, - молвил Ольг, но сестра вряд ли слышала его слова. Она замерла, осторожно прикоснулась перстами к подарку, очи её были закрыты. Рарогу вдруг показалось, что по неподвижному стану девицы пробежала какая-то невидимая волна, а когда Ефанда наконец подняла ресницы, молодой варяг поразился свершившемуся преображению. Вместо озорных зелёных очей на него смотрели глубокие смарагдовые омуты, в которых не осталось ни озорства, ни детскости, напротив, будто сама мудрость безвременья глядела на князя, пронизывая его всего: нынешнего, прошлого и будущего. Сильный муж и опытный поединщик, он не мог ни отвести своих очей, ни противостоять неведомой силе. Когда Ефанда наконец отвела взгляд и, повернувшись к брату, спросила: "Где добыл?", Рарога "отпустило", но волна непривычной слабости ещё несколько раз прошла по телу.
- Не заботься, не в бою и не силой, - стараясь спокойно выдержать взгляд сестры, ответил воин. - Тот, что ты подарила, спас мне жизнь, но я его лишился. Когда же мы с купцами и Рарогом, - кивнул на варяга Ольг, - пришли в Галлию, где ещё встречаются старые мастера, что могут сделать настоящий торквис, я с большим трудом нашёл такого. Но мастер не делал женских оберегов, ведь это другая, женская магия. Я уже отчаялся, когда в день отплытия ко мне подошла женщина - не старая и не молодая, произнесла по-кельтски только одну фразу: "Это для твоей сестры" и подала мне этот торквис. Я спросил, сколько он стоит, но женщина лишь улыбнулась в ответ, как улыбаются несмышлёным детям, и повернулась, чтобы уйти. Тогда я взял её руку и вложил в неё свой кошель, все деньги, которые я получил за охрану купцов до галльской земли…
Ефанда ещё мгновение испытывающее смотрела в очи брата, а потом, не сказав ни слова, стремительно, как и вошла, покинула светлицу.
Ольг снова принялся что-то искать в своей дорожной суме.
- Княже, я схожу, товарища проведать надобно, давно ведь не виделись, - отчего-то отводя взор, молвил Ольг.
По челу матери пробежала тень.
- Сыне, погоди, мне тебе сказать нужно… - Она поднялась из-за стола и, подойдя к Олегу, что уже стоял у двери, что-то тихо зашептала ему. Чело воина враз помрачнело, могучие рамена опустились, он с трудом выдавил из себя только:
- Неужто правда, мама? - Он постоял в нерешительности у двери, потом с трудом, будто тяжко раненый, перешагнул порог. - Я должен её увидеть! Пусть сама скажет!
- Сыне, её нет в Приладожье, - мать вышла следом, затворив дверь. - Замужем она за вельможей важным в Изборске, рекут, будто княжеского роду. Отец-то её вскоре после свадьбы всё тут продал и тоже с семьёй в Изборск подался, под крыло, значит, зятя, бают люди, большим купцом там стал… - всё звучал и звучал в голове мягкий грудной с жалостливой дрожью голос матери.
Ольг шёл по родному селению, не видя и не слыша ничего вокруг. Наконец он оказался в березняке, что примыкал к деревянной ограде двора, где жила ОНА. Тот же березняк, тот же дом, и та же ограда, только ЕЁ нет! Она более не выйдет на его зов, он не коснётся её дивного точёного стана, не прильнёт устами к её устам… Кто-то чужой сейчас обнимает её и… не только обнимает… - От таких мыслей Ольг качнулся и, держась за белый стан берёзки, опустился на колоду, которую когда-то сам притащил сюда, чтобы сидеть тут вдвоём, тесно прижавшись и полыхая внутренним огнём от прикосновений её упругого, горячего даже сквозь одежду, тела.
Воспоминания о милой, которые согревали все эти годы и давали силы, теперь рвали душу на части, словно клыкастые лютые звери. Что-то твёрдое попало под руку - ведь это же подарки для НЕЁ! И снова боль сжимает сердце, а телу опять чудятся её объятия, взоры и горячее дыхание, как это было три долгих лета тому назад. "Берёза, - коснулся Ольг тонкого ствола-стана, - ты всё помнишь, ты всё хранишь, только зачем теперь эта память, что приносит такую боль?" Ольг вскочил и зашагал прочь от места их свиданий, не разбирая в наступившей темноте ни промоин, ни камней. Он шёл, спотыкался, несколько раз едва не упал, но не замечал этого. Горе сделало душу слепой и глухой. Юный воин даже не заметил, как оказался на берегу, на том самом камне, где сидел когда-то давно ещё в ТОЙ жизни после неудачного свидания с НЕЙ. На ощупь подобрав первый случайный камешек, Ольг швырнул его в блеснувшую под луной воду.
- Братец, почто водяника-то тревожишь? - услышал он голос и вздрогнул. Всё повторилось, как тогда, сейчас побежит малец с криком: "Нурманы, нурманы!".
Однако никто не побежал и не закричал, только рядом на камень тихо, словно невесомая пушинка, опустилась Ефанда. Они долго молчали.
- Что теперь с этим делать, ты ведь не возьмёшь? - протянул он сестре завёрнутые в шелковый плат подарки для Велины.
- Не возьму, это каменья чужие, да мне ведь кроме торквиса и не положено ничего носить, сам ведаешь…
- Тогда пусть сие будет жертвою водянику с русалками! - решительно молвил Ольг и, поднявшись, с силой бросил свёрток подальше в воду.
- Пусть и боль твоя, братец, сокроется водой вслед за дарами жертвенными! - тихо, но твёрдо, как произносят заклятья, молвила сестра.
- Благодарю, сестрица, - вздохнул Ольг.
- Чего волю сердцу-то дал? Ведь я тебе ещё когда рекла, да ты и сам ведаешь, однако признаться не желаешь, что не твоя она, и ты не её. С ней ты не исполнишь предназначенья, начертанного для нашего Рода, - строго выговаривала Ефанда.
Перед очами Ольга возникли образы, виденные им в ободритской Священной роще у Дуба Прави. Сестрица, как всегда, зрит истину.
- Снова ты со мной речёшь, будто старшая, отчего так? - спросил Ольг.
- Оттого, что я роду женского. Великая мать, богиня Дану, наделила всех кельтских жён искусством магии, врачевания и мудрости, дабы они хранили наш древний Род. Так что я всегда старше тебя буду. Ну иди, а то все уже заждались тебя, и отец с матерью, и сей ободрит с соколиными очами… - Ефанда встала и ушла так же мягко и тихо, словно лёгкий предутренний ветерок сдул тополиную пушинку.
Ольг вернулся в отчий дом, когда стало сереть на восходе. Во дворе за столом под раскидистой липой он увидел Рарога. Тот сидел один в задумчивости и, видимо, тоже не спал эту ночь.
- Княже, давай, как только рассветёт, дальше двинемся! - предложил кельт, садясь напротив.
- Тяжко, брат? - поднял очи Рарог, которому мать Ольга поведала горе сына.
Ольг помолчал.
- Люблю ведь я её! Оттого и отправился за море с викингами. Сколько бед одолел, считай, из объятий самой Мары чудом вырвался, с подарками пришёл, а тут… И живёт аж в Изборске, даже увидеть её не смогу, - горько вздохнул кельт.
- Да тебе совсем худо, брат, - сочувственно покачал головой князь.
- Было ещё хуже, - отвечал Ольг, - да сестрица словом своим подлечила, - отчитала меня, будто мальца неразумного, - впервые краем уст усмехнулся воин.
- Да-а, сестрица у тебя… - с восхищением протянул Рарог, - взглядом, что кистенём хватила, аж в коленках слабину почуял. Откуда это в ней, ведь девица совсем?!
- Бабушка наша ведуньей была. И сестра у меня непростая, сей дар передался ей более всех в нашем Роду.
- Гляди, уже светает, пора воинов поднимать, да будем в путь двигаться, - решил Рарог.
- Тяжко мне тут нынче, Рарог, куда ни гляну, всюду её вижу. Давай-ка в Нов-град схожу с вами, авось душа немного успокоится, - предложил Ольг. - Насады наши велики, княже, через пороги не пройдут, - уже деловым тоном заговорил кельт, когда они оказались на берегу Волхова, - лепше их в устье Ладожки оставить с частью гребцов, а мы со скарбом необходимым далее на плоскодонках местных без хлопот пройдём. Я договорюсь за проводника.
- Добре. Трувор, - обратился Рарог к брату, - прикинь, чего с собой в Нов-град взять надобно. - Трувор кивнул в знак согласия и велел отвязывать от пристани пеньковые канаты.
Когда уже на плоскодонках шли меж песчаных отмелей да островков Волхова, князь, глядя на проплывающее мимо селение, молвил:
- Мне показалось, что твоя сестра Ефанда сердита на тебя, хотя вы столько не виделись.
- Она до сих пор не может простить, что я нанялся к нурманам и на их драккаре ушёл в поход, - Ольг помолчал, отдаваясь воспоминаниям. - Они обе, мать и Ефанда, не хотели отпускать меня, но я был упрям и стоял на своём. Тогда плачущая Ефанда сняла свой торквис, подарок бабушки, и надела мне на шею. Она осталась без оберега, и я про себя поклялся, что верну ей священное ожерелье, которое для нас, кельтов, больше чем просто украшение. Настоящий торквис обладает магией и всегда хранит своего хозяина. Её подарок спас меня.
- Ты потерял её ожерелье?
- Да, когда между моими людьми и викингами вспыхнула ссора, я тебе рассказывал. Узнав, что твой караван будет в Галлии, я с радостью нанялся к тебе. Потратил почти всё, но добыл то, что хотел: серебряный торквис для сестры, золотые серьги и кольца, а также византийские оксамиты… для Велины, - сглотнув ком в пересохшем горле, с трудом вымолвил родное имя Ольг. Чело молодого кельта враз помрачнело, а очи подёрнулись пеленой внутренней боли.
- Получается, что потеря оберега сестры привела тебя ко мне?
- Выходит, так. Но всё это не случайно. Думаю, сестра теперь успокоится, что я служу не викингам, а варягам-руси, - обронил Ольг.
Рарог же опять вспомнил Ефанду. Вроде бы ничего особого нет в этой совсем юной, беловолосой и зеленоглазой девице, но почему-то сердце его замерло на несколько длинных мгновений, а когда забилось, то неровно и с перебоями. Неожиданно для себя князь понял, что с первого взгляда влюбился в юную сестру Ольга.
Когда высокие, статные, обветренные внуки вошли в княжескую гридницу, Гостомысл даже прослезился, столь похожими на него самого в молодости были Рарог с Трувором. Дед встал и обнял их поочерёдно. Слёзы радости не давали старику первые мгновения вымолвить ни слова. Он только глядел влажными сияющими очами на дорогих гостей и весь светился от счастья.
- Соколы мои, как есть, истинные соколы! - растроганно восклицал старый Гостомысл. От той дедовской восторженности молодые воины становились ещё уверенней и молодцеватей. - Ну-ка, внуки, поведайте, как обстоят дела в вашей земле Ободритской, как матушка ваша, а моя дочь Умила, поживает, и отчего сама не приехала? - стал расспрашивать Гостомысл, едва справившись с первым волнением встречи.
- Матушка наша жива и здорова, шлёт тебе поклон земной, - поспешил ответить деду Трувор, - а приехать не смогла из-за того, что помогает Ружене, жене Рарога, она с грудной дочкой сейчас нянчится, твоей правнучкой… И младший наш, Синеус, по важным делам дома остался.
- Да добре всё у нас, дед, - бодро ответил Рарог, - живём так, как воинам положено: в сраженьях спуску никому не даём - ни нурманам, ни саксам, купцов наших с караванами оберегаем. Боремся непрестанно за живот свой, и на том стоим! Да что говорить, - гордо добавил молодой князь, - слава ободритских соколов далеко за пределы моря Варяжского разлетелась!
- Про славу вашу воинскую наслышан, - закивал головой старый князь, нисколько не разделяя молодого восторга внуков. - А ещё слыхал я, что жена у тебя франкская принцесса, так ли? - нахмурил он чело.
- Так, деда. О том уговор был с франками, после того как они отца в Гам-граде убили и наш Велиград Рарог в осаду взяли, мне в ту пору всего четыре лета было, - невольно сбавляя молодецкий задор, ответил Рарог. - Только пожар в Гам-граде, и как мы с матерью и дядькой Добромыслом к реке пробирались, до сих пор крепко помню.
- А как с лютичами, по прежнему ладу нет? - продолжал извлекать истину из-под радужного настроя внуков мудрый Гостомысл.
- Ладу промеж нами и лютичами нету и быть не может, как можно простить им союзничество с врагами нашими саксами и данами и разрушение стольного града Рарога? - резко ответил Трувор.
- Так, уразумел, - задумчиво молвил Гостомысл. - А не думают ли бодричи единого князя избрать?
- Единого князя у нас, рарожичей, после гибели отца нашего, Годослава, нет. Франки с каждым князем отдельно договора заключают, и время от времени на княжества наши нападают, - уже с горечью в голосе молвил Рарог.
- С нурманами опять же стычки частые, с данами вроде мир, но… - добавил уже безо всякого бахвальства обстоятельный Трувор.
- Выходит, не так уж всё и добре в землях варяжских…
- Отчего же, - попробовал возразить Рарог, - грады наши богаты, торговля добре идёт, большой войны сейчас нет…
- А дети и внуки ваши онемечиваются, епископы папские в веру свою обращают, а князья ваши договорами с франками да саксами так завязаны, что сами уже больше бароны немецкие с именами славянскими, так? - уже сурово промолвил старый Гостомысл. Молодые князья опустили головы, от их недавней самоуверенности не осталось и следа. - Ваши грады богаты и полны товаров, жители тому радуются, а хищные соседи глядят с завистью и мыслят только о том, как бы то богатство отнять.
Наступило тягостное молчание.
- Деда, - молвил наконец Рарог, - мы же не сидим сложа руки, мы сражаемся, как воинам подобает.
- Воину в самом деле сражаться добре надо, а вот князю важнее мыслить, притом широко и вперёд глядючи. Главное, не забывайте в тех сражениях и стычках, кто вы есть и откуда. Должен я вам, внукам моим, поведать, а коли знаете, то напомнить родословную нашего рода словенского. Мой отец, а ваш прадед именем Буривой, был потомком в девятом колене самого Владимира Древнего. Сей Владимир с братьями Избором и Столпосветом были детьми Венда, или, по-другому, Вандала, потомка Словена, основателя Северной Руси, который пришёл в сии земли вместе с братом своим Русом. И все мы - их сыновья и потомки. Знайте о том, потому как без памяти о роде своём слаб человек перед невзгодами жизни. Хотя, коли жёны ваши франкские да свейские будут, так и неведомо, чью родословную запоминать станут внуки ваши, - печально закончил старый князь.
- Эге, брат, неладно вышло, - вспомнил вдруг Трувор, - подарки-то мы не отдали!
- Да, дед, ты уж прости нас, беседа больно забористая, про всё забыли! - стал оправдываться Рарог. Он оглянулся и что-то молвил дедову охоронцу Вергуну, который кивнул ему в ответ.
Отворилась дверь, и внесли подарки.
- Вот, матушка тебе передала рубаху вязаную, будто кольчуга, только из шерсти особой, воды не боится и легка, что твой пух. Будет в ней телу тепло и сухо, а душе радостно и покойно. А от нас троих кинжал булатный с каменьями и чеканкой и щит того же мастера красоты неписаной, пусть он хранит тебя и о нас, твоих внуках, напоминает. - Гостомысл, щурясь, стал разглядывать подарки, больше не потому, что они его интересовали, сколько чтоб выказать своё уважение и внимание.
- Деда, - улыбнулся вдруг Рарог, - а ведь чую, не затем ты нас кликнул, чтоб о житье-бытье поспрошать, сказать-то чего хотел?
Очи старого Гостомысла засияли, будто угли костра, раздуваемые налетевшим ветерком, внутренний огонь так и засветился в них. Дед взглянул на внуков и заговорил с новой силой.
- Великую мечту имею, всю жизнь на неё положил и я, и дети мои… - Старик снова задумался, то ли подбирая нужные слова, то ли просто давая отдых старому телу. Наконец он снова заговорил, и внуки чувствовали, что не словом речёт старый князь Гостомысл, но душою своею. - Коли не объединим все племена славянские и иные, что с нами в мире жить хотят, то ждёт нас участь страшная, рабская, можем вовсе исчезнуть с лица земли, как исчезли бесследно многие великие народы. Ныне на нас с полуночи нурманы нападают, людей убивают, в полон увозят, грабят и разоряют нещадно. С восхода и полудня хазары рыскают - Киев, Чернигов давно под ними, все пути торговые переняли, за позволенье купцам пройти либо в Понт Евксинский, либо в море Хвалисское, непомерную дань берут, а то и вовсе отбирают товар, и хорошо, если люди живы останутся. Да и у вас, сам мне только что рассказал, как франки, даны и свеи вражду меж бодричами и лютичами в свою пользу обретают. Ослабнем мы все, коли так жить будем и далее, а враги возьмут нас голыми руками и в своих рабов обратят, - рёк с глубокой печалью Гостомысл. - Совсем скоро уйду я в мир Иной. Чтоб земля Словенская сиротинушкой не осталась, должен я её в надёжные руки передать. - Князь пристально поглядел на внуков. - Потому и позвал я вас, чтобы ты, Рарог, как старший из троих наследников, принял власть над землёй Новгородской.
Не ждал такого поворота Рарог. А отвечать надо, но мудрый дед Гостомысл всё понимал, хоть и стар был.
- Завтра приходите ко мне о полудни, буду я не один, а с волхвами нашими и старейшинами, а ты, Рароже, до завтра подумай, что им ответить. А теперь идите, внуки, отдохните после дальней дороги.
- Не спишь, брат? - спросил Трувор, слыша, как ворочается с боку на бок на своём ложе Рарог.
- Какой там сон! Приехали мы с тобой деда больного проведать, и только, а теперь, выходит, всю жизнь должно круто изменить, это же трудней, чем коня на полном скаку повернуть, легко и шею сломать! - ответствовал старший брат. - А как же земля Ободритская, град наш Рарог? Да и на Сицилию я поход задумал. Вот и выбирай теперь. Дед Гостомысл мне не чета, а и то не справляется с разладом в Новгородчине, хоть всю жизнь тут прожил.
- Ты что, брат, дед-то уж стар, здоровьем слаб, чего себя с ним равняешь? Раньше он спуску никому не давал, помнишь, мать рассказывала. А я выходил на звёзды глядеть, большие они тут, ясные, не такие, как у нас. А просторы! Земли кругом, сколько хочешь, людей мало, грады невеликие совсем, а озёр, рек да лесов - немерено! Ольг тоже не спит, тревожится, понятное дело, невеста за другого замуж вышла, как бы душевная тоска не заела… - промолвил, уже засыпая, Трувор.