"Да, – подумал Артемьев, поглядывая на японца, ехавшего теперь не позади, а впереди него, рядом с молчаливым Скворцовым, – вот Данилов без долгих слов действительно выполнил свой долг до конца, и японец едет себе и покачивается на лошади. А будь на месте Данилова второй Артемьев, лежал бы этот японец в степи таким же мертвецом, как тот радист и, наверное, заодно шифровальщик, чей халат и рацию везет теперь Скворцов. Конечно, письменного кода у радиста с собой не было – в таких случаях дают что-нибудь попроще, что можно затвердить на память. Но, будь он жив, его можно было бы допросить…"
Артемьев даже зажмурился от досады.
В сущности, на его долю теперь осталась самая простая задача – привезти японца в штаб группы в целости и сохранности, не дав ему разодрать себе рану или найти какой-нибудь другой способ покончить жизнь самоубийством.
Данилов сказал, что японец не струсил, когда его брали, а Данилов открывал рот только для того, чтобы говорить вещи, совершенно точно соответствующие действительности.
Артемьев думал о том, что у него мало надежды на успех, если он вздумает по дороге самостоятельно допрашивать этого японца. Если не считать нескольких минут, когда он на Баин-Цагане оказался переводчиком командующего, до сих пор он допрашивал только японские полевые сумки, а у японца, которого он вез, неподвижное лицо человека, которого трудно чем-нибудь смутить.
Но, может быть, все-таки попробовать допросить его сейчас, еще по дороге, пока он не попал на ночлег, не заснул, не проснулся живым, не прожил сутки и не почувствовал, что проживет еще и еще сутки и его не будут ни бить, ни убивать?
Все еще продолжая раздумывать – допрашивать или не допрашивать японца, Артемьев вплотную подъехал к нему и неожиданно спросил по-японски громким, повелительным голосом:
– Как ваше имя?
– Сике Курода, – вздрогнув от неожиданности и вздернул голову, сказал японец.
– Военное звание? – крикнул Артемьев, наезжая на японца
– Капитан.
Выражение растерянности метнулось и погасло в глазах японца. Дернув головой, он словно опять поймал неподвижную маску, на секунду соскочившую с его лица.
– Из какой воинской части? – попробовал еще раз крикнуть Артемьев, чувствуя, что японец уже не ответит.
И японец не ответил. Артемьев продолжал ехать рядом с ним, внимательно всматриваясь в его лицо.
"Лицо как лицо. Однако терпеливый: хоть и на ветерке, но все-таки комары его кусают, а он даже щекой не двинет".
– Я больше не скажу вам ни слова, – не поворачивая головы, резким злым голосом сказал японец.
Артемьев проехал еще несколько шагов рядом с ним и слова отстал на корпус, продолжая думать: как поступать дальше?
Была уже середина дня, солнце нещадно жгло. Сняв фуражку, Артемьев вытер рукой взмокший лоб, вспомнил, что в галифе у него есть платок, полез в карман и вытащил вместе с платком браунинг японца. Разглядывая еще раз оружие, из которого человек, ехавший сейчас перед ним, шесть раз подряд стрелял в Данилова, Артемьев задержал браунинг в руке и вдруг поймал взгляд японца. Японец отвернулся, но Артемьев успел заметить выражение его лица.
"Боится того, что я еду у него за спиной, не довезу и застрелю. В первые минуты не струсил, а сейчас боится".
– Так будете или не будете отвечать? – спросил Артемьев, нарочно выбрав форму японского обращения, которая всучит как "ты" и которую употребляют, желая подчеркнуть свое превосходство над собеседником или его низкое общественное положение.
Для этого ехавшего впереди японского капитана, исходя из его собственных воззрений, такое обращение означало проявление силы.
– Я буду говорить на допросе, когда вы меня привезете в штаб, – сказал японец, не поворачиваясь, но смягчая тон ответом употребляющимися в японском языке почтительными приставками.
"Больше в дороге отвечать действительно не будет, – подумал Артемьев. – Боится, что удовлетворюсь его ответами и, выслушав их, убью его. А в то же время не рискнул ответить мне слишком грубо, чтобы я не убил его".
Повеселев от уверенности, что он понимает психологию японского капитана, Артемьев еще раз поравнялся с японцем и спросил – хочет ли он воды?
– Да, – жадно и быстро сказал японец.
– Товарищ Скворцов! – крикнул Артемьев. – Подъезжайте, возьмите мою фляжку и дайте японцу воды. Он просит пить. Я сам не хочу ему давать, – тихо добавил Артемьев, когда Скворцов подъехал к нему вплотную. – А то много будет думать о себе. Да и вы особенно не старайтесь, влейте ему в рот три-четыре глотка – и всё.
– Ясно. – Скворцов взял фляжку и подъехал к японцу.
Артемьев остановил коня и увидел, как пленный, задрав голову, сделал несколько жадных глотательных движений.
– Клычищи – прямо как у тигры! – сказал Скворцов, возвращая фляжку. – Как бы наш Дунин на инвалидность по укусу не перешел. Я, когда воду давал, флягой ему по зубам задел. Крепкие!
– Это уж лишнее, – сказал Артемьев.
– Да я не нарочно. Что я, не понимаю? – сказал Скворцов. – Разве я связанного человека ударю? Я ему сперва руки развяжу, да пускай он меня первый стукнет, а потом уж я ему нос на затылок заверну.
Скворцов отъехал от Артемьева и снова занял свое место рядом с пленным.
Продолжая ехать сзади, Артемьев заметил, что японец стал время от времени поматывать головой. Очевидно, теперь, когда ему дали воды, он поверил, что его пока по убьют, и, уже не заботясь о выражении лица, вспомнил о комарах.
"Будет отвечать", – подумал Артемьев.
Глава пятнадцатая
Первое сентября оказалось для Полынина днем, полным событий.
Утром встревоженного Козырева вызвали на Хамардабу, в Штаб. Один раз, в августе, его уже вызывали, и командующий, но посчитавшись с боевыми заслугами, разнес его, как мальчишку, за манкирование командирскими обязанностями.
– Если б не заместитель, который штопает твои прорехи, ты б у меня живым не ушел, – сказал ему тогда на прощание командующий.
Козырев, зная за собой новые грехи, боялся повторения раз, говора на еще более высоких тонах и, уезжая на Хамардабу, сорвал зло на Полынине.
Полынин молча выслушал его и, приложив руку к козырьку хладнокровно спросил: "Разрешите выполнять?" – хотя выполнять было нечего: все, что наговорил ему Козырев, не имело отношения к делу.
Не найдясь что ответить, Козырев хлопнул дверцей машину и уехал.
Полынин проводил глазами машину, подумал, что Козырев кажется, трусит, и пошел в штабную палатку заниматься делами.
Через час ему позвонили, что три десятка японских бомбардировщиков в сопровождении сорока истребителей перелетели Халхин-Гол и легли курсом на полевые аэродромы наших бомбардировщиков.
Полынин дал ракету и поднял в воздух все три девятки. На земле остался только самолет Козырева.
Японцев встретили на подходе, но постепенно бой переместился к западу, и Полынин, дерясь с японскими истребителями, несколько раз видел внизу свое летное поле с квадратом штабной палатки и одиноким козыревским самолетом.
Японцы словно с цепи сорвались – им уже сожгли семь машин, а они все лезли и лезли. Их истребители на встречных курсах отворачивали только в самую последнюю секунду.
Окончательно растрепали японцев, лишь когда на помочь Полынину прилетело еще две девятки. Японские бомбардировщики стали набирать высоту и уходить в облака. Гонясь за ними, Полынин погорячился, промазал и, выходя из виража в хвост японцу, попал в сектор обстрела хвостового пулемета. Очередь с близкого расстояния превратила в лохмотья левую плоскость, он едва-едва довел самолет и вылез, обливаясь потом.
Пока Полынин был в бою, на аэродром упало несколько бомб. Козыревский самолет подбросило взрывной волной и ткнуло и носкостью в землю. Надо было ее менять.
Полынин представил себе, как будет ругаться Козырев, и, несмотря на утреннюю стычку, посочувствовал ему. При всех скверных сторонах козыревского характера в бою оставалось лишь любоваться им – бой был его стихия. И, раз его сегодня лишили боя, он, вернувшись с Хамардабы, наверняка будет ко всему придираться.
Отшвырнув носком сапога осколок бомбы, валявшийся перед самым входом в палатку, Полынин стал звонить бомбардировщикам. Во время боя он видел, как его летчик Качура выбросится на парашюте из зажженного японцами истребителя как раз над аэродромом бомбардировщиков. Дальнейшего Полынин из-за боя проследить не смог и сейчас хотел спросить бомбардировщиков, как дела с Качурой.
Качура был у бомбардировщиков, его даже позвали к телефону.
– Живой? – спросил Полынин.
– Я-то живой, – пристыженно сказал Качура и вздохнул в трубку.
– Он у тебя сразу вспыхнул, я видел, ты пламя не мог сбить. Так что не расстраивайся.
Полынин хотел приободрить Качуру, но из этого ничего не вышло.
– Матчасть жалко, – мрачно сказал Качура и снова громко вздохнул в трубку.
– Ладно, давай мне Иконникова, – сказал Полынин.
Иконников был командир бомбардировочною полка. Полынин попросил его доставить Качуру и стал расспрашивать, какие у него потери от японской бомбежки.
Иконников ответил, что потери сравнительно небольшие: сожжены на земле один СБ, один У-2 да три бомбардировщика повреждены осколками.
Поговорив с Иконниковым, Полынин вышел из палатки. Из боя уже вернулись все, кроме Качуры и командира третьей девятки майора Фисенко, но о нем не особенно тревожились: Соколов-старший видел, как он шел на бреющем полете уже после боя.
– Где-нибудь присел, – сказал Соколов. – Если через полчаса не явится, я слетаю, поищу.
Полынин молча кивнул, давая разрешение.
Самолеты спешно заправляли бензином, – судя по ожесточению японцев, от них можно было ожидать повторного начета.
Полынин обошел все машины и, кроме своей и козыревской, отставил от полетов еще две.
Пилоты злились, пытались доказать Полынину, что все эти пробоины чепуха, но Полынин не обратил внимания на их разговоры, надвинул на лоб фуражку и пошел прочь.
Собравшись по трое, по четверо между самолетами, летчики сидели и обсуждали подробности боя.
Грицко, жестикулируя своими длинными руками, полушутя-полусерьезно объяснил психологические причины сегодняшней ярости японцев.
– Убери свои плоскости, – сказал Полынин, подсаживаясь и придерживая его руку. – Психолог!
– А что? – сказал Грицко. – Тридцатого числа мы их на земле подытожили. – Он сложил пальцы щепотками и завязал в воздухе невидимый узелок. – Тридцать первого они по пехоте поминки справляли – не летали. А сегодня проспались и хотят в воздухе отыграться.
– Ну, а на земле, как по-твоему, будут отыгрываться? – спросит Полынин.
Грицко поскреб пальцами в затылке.
– Я утром, когда барражировал, полетал немного над границей. Граница как граница: флаги стоят, проволока, все нормально, никаких японцев.
– А за границей? – спросил кто-то.
Грицко снова поскреб в затылке и кивнул на Полынина:
– А про заграницу – начальство спроси. Нам туда летать не приказано.
Грицко имел в виду приказ штаба группы, с которым вчера ознакомили весь летный состав. После ликвидации остатков японских войск на монгольской территории с сегодняшнего дня запрещалось перелетать монгольско-маньчжурскую границу даже ни один-два километра в глубину.
Полынин промолчал.
– Ну, а вот, скажем, так, – продолжал Грицко. – Внизу граница. – Он провел рукой по земле. – Он сюда, к нам, летал, а я за ним теперь обратно гонюсь. И он уже там. А я еще здесь, но вполне могу его через границу очередью достать. Так как, сразу в него стрелял или сперва согласовать вопрос с командованием? А?
Полынин рассмеялся и пожал плечами. Шутки шутками, а приказ действительно тяжелый.
Из палатки выбежал дежурный и стал семафорить Полынину – зовут к телефону.
– Кто это? – спросил незнакомый и чем-то все же знаковый голос, когда Полынин вошел в палатку и взял трубку. – Командир группы?
– Нет, Полынин.
– А, тем лучше! – сказал голос. – Здравствуйте! Говорит Апухтин. Помните меня?
– Еще бы! – сказал Полынин. – Как в зеркало посмотрюсь, так сразу вас вспоминаю.
И он, продолжая говорить по телефону, потрогал пальцами свое куцее, без мочки, ухо.
– Только что снял со стола вашего Фисенко, – сказал Апухтин. – Он перед наркозом просил меня позвонить в группу – как сойдет операция. Докладываю: закончилась благополучно. Будет жить.
– А что такое? – спросил Полынин. – Почему операция?
– Японская пуля в кишках, потому и операция, – спокойно оказал Апухтин. – А благополучная только потому, что ваш Фисенко сам себя спас: своевременно сел у госпиталя и даже подрулил к операционной… А мы его, не теряя времени, – на стол.
– А когда можно его навестить? – помимо воли робея перед хирургом, спросил Полынин. – Я, как стемнеет, приеду. Можно?
– Можно, но нет смысла, – сказал Апухтин. – Говорить с ним разрешу через сутки. А самолет ваш заберите сегодня же, а то еще примут меня за аэродром и разбомбят. – Было слышно, как он усмехнулся, прежде чем положить трубку.
Полынин поднялся с деревянного ящика из-под сгущенного молока, на котором сидел, разговаривая по телефону, но в эту минуту позвонил Иконников и спросил, получена ли в группе армейская газета.
– Нет еще.
– А у нас уже есть. Большое награждение. Только Героев – тридцать один, – сказал Иконников. – Один у меня, один у вас. Прочесть по телефону?
– Прочти.
Иконников прочел список. В нем оказался Соколов-старший, у которого после Козырева было самое большое в группе число самолетов.
– Чувствуешь? – сказал Иконников.
– Да, с Соколова причитаемся, – ответил Полынин.
– И двое дважды Героев Советского Союза, – выдержал паузу Иконников, – Грицевец и Кравченко. Вот будет твой Козырев рвать и метать, что им дали по второму разу, а ему – нет!
Иконников сказал это со злорадством: он в августе приезжал объясняться с Козыревым на принципиальной почве, но вместо этого поругался и написал на Козырева рапорт, что тот неаккуратно сопровождает бомбардировщиков, – когда они ложатся на обратный курс, уводит истребителей на свободный поиск японцев, в результате чего Иконников имел потери.
Полынин из чувства товарищества не согласился с Иконниковым и сказал, что ничего подобного, Козырев воспримет все как должно.
– Поживем – увидим, – сказал Иконников. – Дальше докладывать или нет?
– Продолжай, раз начал.
– Напечатано, что всего по армейской группе – девятьсот три награжденных. Мои ребята звонили в редакцию, знакомой машинистке, – по орденам Ленина уже список есть. Там и мне, и тебе, и Козыреву причитается.
– Насчет меня не шутишь? – спросил Полынин.
– Разве этим шутят? Поздравляю! И Козырева бы поздравил, да ведь ему, наверное, ордена мало.
Полынин вышел из палатки взволнованный. Надо было поделиться с товарищами всем сразу – и тем, что Фисенко чуть не погиб, и тем, что в группе новый Герой – Соколов, и, наконец, своей собственной радостью, но не отошел он от палатки и пяти шагов, как опять затрещал телефон.
– Четырнадцатый звонит! – крикнул дежурный.
Полынин рысью побежал к телефону и получил приказание поднять девятку истребителей – барражировать над Хамардабой. Через три минусы дежурная девятка была уже в воздухе. Ее вел Соколов, так и не успевший узнать перед вылетом, что ему присвоено звание Героя.
Выпустив в воздух девятку, Полынин велел снарядить полуторку с бочкой авиационного бензина и приказал одному из оставшихся без машин летчиков поехать за машиной Фисенко и, если она в порядке, заправить и пригнать ее.
А еще через пять минут вернулся Козырев, такой мрачный и тихий, каким Полынина его отродясь не видел.
Возвращаясь с Хамардабы, Козырев дважды вылезал по дороге из машины и ходил по степи, чтобы успокоиться. Обычно он не заботился о том, чтобы скрывать свои чувства, но сейчас был так уязвлен, что не желал их показывать.
Козыреву пришлось явиться не к самому командующему, как он думал, а к своему непосредственному начальнику – заместителю командующего по авиации. Козырев вышел из его юрты ровно через три минуты после того, как вошел в нее. Он выслушал поздравление с орденом Ленина и приказ сегодня же сдать командование группой Полынину, перелететь на аэродром тяжелых бомбардировщиков, а завтра утром почтовым самолетом отбыть в Москву, куда его отзывали.
И то и другое – награждение орденом Ленина, в то время как Грицевец и Кравченко стали дважды Героями, и отъезд в Москву, когда здесь еще не кончились бои, – Козырев ставил в прямую связь с недавним вызовом к командующему.
Все, конечно, знали, сколько самолетов на личном счету у Козырева. – тут уж ни прибавишь, ни убавишь, – не меньше, чем у Грицевца и Кравченко. Но командующий невзлюбил его как командира группы, и вот результат: сперва не представил к дважды Герою, а теперь, в разгар боев, отпустил в Москву, наверно доложив, что здесь можно обойтись и без него.
Переживал Козырев и то, что сдавать группу приходилось именно Полынину, с которым в последнее время он вконец испортил отношения.
В глубине души Козырев уже стал понимать, что Полынин день ото дня все больше делается фактически командиром группы. Началось это еще в июне, когда Козырев заболел малярией. Потом, выздоровев, он махнул на это рукой, – чем он меньше командовал, тем у него оставалось больше времени летать, а Полынин успевал и то и другое.
Но если б кто-нибудь откровенно, вслух сказал Козыреву, что было бы куда лучше назначить Полынина на группу, а ему, Козыреву, вместо этого командовать девяткой или звеном или просто летать на своем истребителе, не командуя никем, кроме себя, если бы Козыреву сказали, что так будет лучше для них обоих и для дела, – он бы встал на дыбы. По его убеждению, что бы там ни делал Полынина, но группа должна была оставаться козыревской, потому что Козырев, а не Полынин был знаменитым летчиком, потому что Козырев сбил вдвое больше самолетов, чем Полынин, потому что Козырева знала вся страна, а Полынина никто не знал.