За два года став из старшего лейтенанта полковником, он искренне считал, что группой должен командовать именно он. А если ему это плохо дается – пусть другие, оберегая его авторитет, помогают ему в этом.
Если бы он вдруг сам себе задал вопрос: а, собственно, почему нужно оберегать его авторитет и почему хорошо, когда формально командует один, а на деле другой? – едва ли он смог бы честно ответить на этот вопрос. Но он и не задавал себе таких опасных вопросов, и лишь все чаще вспыхивавшее в нем раздражение против неутомимого и властного Полынина говорило, что в глубине души ему все больше не по себе.
Вызов к командующему в августе впервые открыл Козыреву глаза на то, что не только он, наедине с собой, знает, кто фактически командует группой, но и другие начинают понимать это. Его самолюбие было задето, и он сам начал задевать Полынина. Сегодня в штабе наконец; были поставлены все точки над "и".
Козырев понимал, что Полынин ни в чем не виноват перед ним, но смирить самолюбивое бешенство уже не мог.
Приехав на аэродром, Козырев походил около воронок, потом вокруг своего истребителя, посмотрел на его изрешеченный в боях и залатанный фюзеляж, на изуродованную плоскость и мрачно подумал: "Одно к одному!"
Не сказав ни слова никому из летчиков, он пошел в палатку, поманил за собой Полынина, нетерпеливо выслушал его доклад и сквозь зубы, строго официально, на "вы", предложил ему принять командование группой, которую он, Козырев, сдает в связи с убытием в Москву.
Сдавать было, собственно, нечего. Все касавшееся и людей и материальной части было известно Полынину не хуже, а лучше, чем Козыреву, и это знали они оба.
– Прикажите перегнать сюда У-2 и подготовить на пятнадцать часов, – сказал в заключение Козырев, сел в машину и поехал к себе в юрту за вещами.
Полынин тут же позвонил насчет У-2 и несколько минут молча просидел один.
Он не боялся вступить в командование группой, знал, что без Козырева будет командовать ею лучше, чем при Козыреве, – со всей полнотой власти. То, что Козырев улетал, заботило Полынина по другой причине: Фисенко был в госпитале, а теперь еще улетит Козырев – лучший летчик группы. Именно так: не как командира, а как лучшего летчика группы уже давно привык он мысленно расценивать Козырева.
И все же Полынин был не столько озабочен, сколько огорчен. Официальный тон, взятый Козыревым по приезде из штаба, по мнению Полынина, можно было бы оправдать лишь в одном случае – если бы он, Полынин, "подсидел" Козырева. Но, далекий от мысли о чем-нибудь похожем, Полынин не допускал, что Козырев может так думать, недоумевал и сердился.
Даже когда Соколов привел свою девятку после барражирования над Хамардабой, Полынин, поздравляя его, не сразу успел стереть с лица сердитое выражение. Козырев вернулся очень быстро с чемоданом и кожанкой.
У-2 еще не прилетел. Поставив чемодан возле палатки, Козырев вошел и сел за стол напротив Полынина.
Оба сидели молча, не зная, что сказать. Наконец Козырев заговорил первым:
– Поздравляю с орденом Ленина. Этого кляузника Иконникова тоже наградили.
Он сказал это без всякой паузы. Полынин чуть не вспылил, но пересилил себя.
– По-моему, тебе личный состав надо собрать, – сказал он. – Проститься и меня представить.
– Ну что ж, собирайте, – ответил Козырев, продолжая говорить на "ты".
Он готов был расплакаться, увидев сразу почти всех летчиков и механиков и среди них – своего механика Бакулина. Но как раз оттого, что ему хотелось заплакать, он, к общему удивлению, сказал на прощание всего несколько сухих, казенных слов, деревянным голосом представил Полынина как нового командира группы и, боясь проявления чувств, торопливо скомандовал:
– Можете быть свободными.
– Насчет Бакулина, – сказал Козырев Полынину, наблюдая, как летчики и механики расходятся к самолетам. – Бакулина мне обещали отдать, послать следом в Москву. Если тебя спросят, не задерживай. – Говоря о Бакулине, он из самолюбия прилгнул. Откомандировать Бакулина ему не обещали, а лишь сказали, что решат вопрос, и Козырев подозревал, что тут главное слово будет за Полыниным.
– Конечно, не задержу, – с готовностью ответил Полынин, хорошо понимавший силу привычки к своему механику. Козырев взглянул на него.
– Слушай, – сказал Полынин, решаясь идти на откровенность, – на меня ты сердит – черт с тобой! По-твоему, я виноват, что за тебя остаюсь. Но ребята при чем? Они-то в чем виноваты? Пойди простись с каждым по-людски. Слышишь? Обойди все самолеты и простись. Слышишь или не слышишь?
– Слышу, – глухо сказал Козырев и, ни слова не прибавив, пошел к самолетам.
Полынин отправился вслед за ним на летное поле, чтобы осмотреть уже пригнанную машину Фисенко. Она оказалась в порядке, если не считать нулевых пробоин в щитке. Полынин тут же приказал заправить ее, рассчитывая летать на ней, пока не заменят плоскость на его собственном истребителе.
Часом позже Козырев, повеселевший от тех изъявлений дружбы и товарищества, которыми, каждый по-своему, проводили его летчики, стоял возле У-2 и еще раз поочередно пожимал руки всем, чьи истребители были неподалеку и кто имел возможность подойти к нему. Чемодан и кожанку он уже сунул в кабину и, держа в руках шлем, собирался садиться в самолет, как вдруг из палатки, где стоял телефон, выскочил дежурный и побежал к Полынину.
– Товарищ командир группы! Приказано опять лететь на Хамардабу девяткой.
– Давай! – сказал Полынин стоявшему возле него Грицко.
Летчики побежали к машинам, а Полынин встретился взглядом с Козыревым. У Козырева было обиженное лицо человека, у которого только что отняли самое для него дорогое. Вдобавок его резанули но сердцу слова "товарищ командир группы", обращенные к Полынину.
– Может, слетаешь напоследок? – спросил Полынин. – Машина Фисенко заправлена.
– Слетаю, – коротко, сдавленным от волнения голосом сказал Козырев, натягивая шлем. – Свожу девятку. – И побежал к самолету.
Через сорок минут, вернувшись из боя, разгоряченный Козырев снова стоял около У-2, и снова вокруг толпились летчики. Правда, в бою был сбит всего один японец и при этом коллективно – Грицко, Козыревым и еще двумя истребителями, – но у Козырева все равно было счастливое лицо. Он радовался, что улетает в Москву прямо из боя.
– Японца будем считать за тобой, – сказал Грицко, пожимая ему руку.
– А, считайте за кем хотите. За всей Полынинской группой Козырев не выговорил, а выдавил из себя эти трудно давшиеся ему слова и подошел к Полынину.
– Желаю успеха, Николай.
– И тебе тоже, – ответил Полынин и тихо, по твердо, добавил: – Побольше летай, Петр, поменьше командуй.
Это было сказано с неумолимой полынинской прямотой.
– Как начальство, – криво усмехнулся Козырев, – от нас не зависит.
– А ты объясни, – все так же неумолимо сказал Полынин.
Козырев взглянул в лицо Полынину со смешанным чувством изумления перед дружеской прямотой этого человека и злости на него. Боясь, как бы с языка не сорвалось что-нибудь не то, он торопливо обнял Полынина и полез в самолет, не на пассажирское место, куда уже запихнул свой чемодан, а на место пилота.
– Товарищ полковник! – подбегая, запротестовал пилот.
– Садись в "тещин ящик", – сказал Козырев. – Видишь, уже сижу. А ну, от винта!
Едва Козырев улетел, как снова позвонили из штаба и потребовали поднять в воздух девятку. На этот раз японские самолеты были замечены на большой высоте над Буир-Нуром. Девятку послали на перехват, и она действительно перехватила японцев над районом солончаковых озер. Бомбардировщики ушли в облака, по один японский истребитель все же был сбит. Об этом, стоя у самолета, доложил Полынину водивший девятку Соколов-старший. Докладывая, он искоса поглядывал на бензовозку, задержавшуюся у соседнего самолета.
– Чего волнуешься? – спросил Полынин. – Братишку что-то потерял.
– Подожди, придет, еще три машины не вернулись, – спокойно сказал Полынин.
– Да я его что-то с самого начала из виду упустил. Боюсь, не рассчитал бензина – где-нибудь сел.
Прилетели еще два самолета. Соколова-младшего все не было. Полынин посмотрел на часы. По расчету горючего, младший Соколов прилететь уже не мог.
– Облачность, – оправдываясь перед Полыниным, говорил старший Соколов. – Я сразу полез на верхний этаж, за японцами, вынырнул, а его уже нет нигде. Наверное, присел где-нибудь. Разрешите слетать?
– Звеном слетайте, – приказал Полынин. – И пошире район осмотра возьмите.
Соколов слетал звеном, по ничего не нашел. Потом слетал еще раз – один – и тоже не нашел. Он крепился, по Полынин видел, как он удручен, и не пустил его в третий полет, а сел в истребитель Фисенко и полетел сам.
Начинало вечереть. Степь лежала внизу однообразная, угрюмая и в этих местах особенно безлюдная. За все время полета Полынин заметил только небольшую группу кавалеристов, расположившуюся биваком в районе солончаковых озер.
Следов Соколова-младшего нигде не было.
Уже возвращаясь, Полынин увидел под собой разбросанные по степи остатки самолета.
"Не он ли?" Полынин развернулся, прошел над обломками так низко, что успел схватить глазом все подробности: обломки были свежие, сегодняшние, а лежавший подле них труп был трупом японского летчика.
Вернувшись на аэродром, Полынин сказал Соколову, что поиски будут продолжаться завтра с утра одним звеном, и приказал шабашить, потому что "шарик" уже наполовину скрылся за горизонтом.
Наскоро, без аппетита перекусив у себя в юрте вместе с Грицко, Полынин почувствовал тяжелую усталость и, подложив под сапог газету, лег на койку. Несмотря на предупреждение Апухтина о том, что с Фисенко можно будет говорить лишь через сутки, он решил, полежав часок, съездить в госпиталь и узнать, как дела. Поглядывая на неподвижно лежавшего на соседней койке лицом вниз старшего Соколова, он сначала задумался над тем, как ненадежней организовать завтра поиски его брата, потом вспомнил о Козыреве и пожалел, что не догадался послать с ним письмо матери – порадовать ее орденом Ленина. Укорив себя за это, он решил, что все-таки на днях пошлет ей письмо с козыревским механиком Бакулиным. Потом мысли его стали путаться, и он заснул.
– Товарищ майор! А товарищ майор! – расталкивал Полынина оперативный дежурный.
Полынин спустил с койки ноги, протер глаза. На столе стояла "летучая мышь" с прикрученным фитилем. На одной койке храпел Грицко, на другой, по-прежнему уткнувшись лицом в подушку, лежал Соколов-старший. Третья была пустая. У входа в юрту кто-то стоял.
– Вот тут приехал капитан из разведотдела, – продолжал дежурный. – Говорит, срочное задание командования. Поэтому вас разбудил.
– Ну и хорошо, что разбудил, – сказал Полынин, имел в виду не приезд капитала из разведотдела, а собственную предстоящую поездку к Апухтину. – Садитесь. – Он прибавил фитиль, показал на койку младшего Соколова и лишь после этого поднял глаза.
– Здравствуйте, – удивленно сказал Артемьев.
Он знал, что выехал к аэродрому Козыревской группы, и, прося дежурного разбудить командира, ожидал, что увидит Козырева.
– А, здравствуй, Павел, – протягивая руку, сказал Полынин. – Как живешь? Вид у тебя неважный.
– Живу как у бога за пазухой. – Артемьев потер ладонью распухшее от комариных укусов лицо. – Пять дней у черта на куличках был. Как идут дела?
– Смотря где, – сказал Полынин. – В Европе, похоже, война начнется между поляками и немцами, и те и другие мобилизацию объявили. Ночью радисты пробовали настроиться, но не вышло – далеко!
– А как здесь?
– На земле закруглились, на границу вышли, пока все тихо.
– А в воздухе?
– Еще воюем. Сегодня девять самолетов сбили и своих два потеряли.
Артемьев оглянулся на пустую койку, на краешке которой сидел.
– Чего прибыл-то? – поинтересовался Полынин.
Артемьев вкратце рассказал о поимке японца и ранении Данилова, попросил дать полуторку, позвонить в штаб и в госпиталь.
– Готовьте полуторку, – сказал Полынин оперативному дежурному, – и "эмку" тоже пусть подадут. А к телефону придется в козыревскую юрту идти.
Он взял "летучую мышь" и вышел. В колеблющемся луче света мелькнули неясные очертания стоявших возле юрты людей и лошадей.
– Тебе кого вызвать? Разведотдел? – спросил Полынин, когда Артемьев вошел вслед за ним в знакомую козыревскую
Юрту. Хотя группа еще в июле перебазировалась на сорок километров ближе к фронту, юрта была все такая же и, казалось, стоит на том же самом месте.
– Разведотдел и сразу после него – госпиталь.
– Это надо будет через четырнадцатый звонить, потом двойку просить, и чтобы уже двойка дала тебе и разведотдел и госпиталь. У нас прямой связи нет. Сейчас попробуем.
Полынин покрутил ручку телефона, вызвал четырнадцатый и попросил дать двойку.
– Ну, а живешь-то, живешь-то как? – держа трубку около уха, спросил он у Артемьева.
– Ничего, был в оперативном, теперь в разведывательном. Один раз видел над степью твой истребитель, узнал по семерке. Хотел тебе крикнуть, чтобы присел на минуту.
– А мы тебя с ребятами вспоминали. Я тогда прилетел, а ты уже с командующим уехал. Говорят, он тебе тогда дал жизни! Крепко дал?
– Немножко досталось, – улыбнулся Артемьев воспоминанию, казавшемуся теперь далеким. – А где Козырев?
– Ну что там? – спросил Полынин в трубку. – Хорошо, звони… Сейчас соединит, – положив трубку, сказал он Артемьеву. – Козырев улетел сегодня. В Москву отозвали. Ты ведь москвич? – Глядя на Артемьева, он вспомнил о своем намерении послать с Бакулиным письмо матери и подумал, что Бакулин может захватить и письмо Артемьева. – У нас механик козыревский на днях полетит, если хочешь, напиши записку родным – он в два счета доставит. Я тоже с ним домой писать буду.
– А удобно? – спросил Артемьев.
– Ничего, свезет! А то полевая почта, говорят, больше месяца идет.
– Да, примерно так. – Артемьев вспомнил письмо сестры.
Полынин вырвал верхнюю, еще Козыревым исчерченную страницу и протянул блокнот:
– На, пиши!
Артемьев торопливо нацарапал несколько строчек одеревеневшими от поводьев, плохо слушавшимися пальцами.
– Кому писать? – спросил Полынин, увидев, что Артемьев уже складывает листок. – Больно коротко.
– Матери.
– Так вот и все мы: как матери, так коротко. А то и вовсе забудешь. Козырев улетел в Москву, а я даже про мать и не вспомнил. Ну что они там?
Он сунул в карман записку Артемьева и взялся за трубку.
– Четырнадцатый! Даешь двойку или не даешь? Жду.
– Полуторка готова, товарищ майор, – входя в юрту, сказал оперативный дежурный.
– Давай езжай, не трать время, – обратился Полынина к Артемьеву и кивнул на дежурного: – Я ему поручу, чтоб дозвонился и сообщил, что ты уже выехал.
– Надо и до госпиталя дозвониться, – попросил Артемьев.
– А в госпиталь звонить – лишнее. У меня там летчик раненый лежит, я сию минуту сам туда еду.
– Ночью?
– А когда же? Утром мне летать надо! Самому Апухтину все скажу.
– Действительно скажешь? Не забудешь?
– Что значит "забудешь", если раненый человек в степи лежит? Я два часа назад, наверное, как раз их и видел. Люди и лошадей десятка два. В районе солончаков. Могут быть они?
– Вполне могут.
– Ну вот, – сказал Полынин так, словно он с этой минуты лично знаком с Даниловым и Артемьев может окончательно не тревожиться за судьбу пограничника. – Все сделаю, будь покоен. Иди грузи на машину свое добро!
Командующий сидел в своем новом блиндаже и с удовольствием в одиночестве пил крепкий чай.
Блиндаж достроили только позавчера, когда на Ремизовской сопке отгремели последние выстрелы. Он был срублен саперами на диво чисто, даже нарядно. Часть блиндажа была отделена занавеской, сшитой из плащ-палатки. За ней стояла койка. Пол был хорошо выструган и вымыт. На стене на новеньких никелированных крючках висели шинель и гимнастерка командующего, его ремень, бинокль, планшетка, полевая сумка и две фуражки – старая и новая.
Командующий был в прекрасном настроении с позавчерашнего дня, когда они с членом Военного совета доложили Москве тоги операции. Японцы потерпели крупное поражение. Именно этими словами оцепил происшедшее Ворошилов, разговаривая с командующим по телефону.
– Буду докладывать товарищу Сталину, что задача, поставленная им перед вашей армейской группой, полностью выполнена.
А уже ночью был получен Указ правительства о награждении героев Халхин-Гола. Список в тридцать человек, которых; в ходе боев командующий представил к званию Героя Советского Союза, был пополнен в Москве еще одним человеком – им самим.
Несмотря на это радостное известие, командующий, вопреки ожиданиям окружающих, не дал вчера никакой поблажки ни себе, ни им. Он полдня работал с начальником штаба, потом занимался вопросами тыла, настаивал, чтобы интендантство немедля прислало из Читы десять тысяч комплектов обмундирования первого срока, потому что люди на передовой обносились; потом вызывал авиаторов и артиллеристов, а весь вечер подписывал наградные листы.
Зато ночью, впервые за долгое время, он не торопясь попарился в бане и, хотя после этого не проспал и четырех часов, чувствовал себя сегодня помолодевшим и бодрым. Он сидел в заправленной в бриджи нательной рыжей байковой рубашке, расстегнутой на широкой, сильной шее, пил чай и наслаждался окружающей чистотой, запахом свежеобтесанных бревен, отсутствием пыли, песка, комаров, ветра и даже солнца.
Сегодняшний день был спланирован так, чтобы соединить необходимое с приятным; командующий решил с утра не спеша объехать части, расположенные вдоль границы, и думал об этой поездке с удовольствием – войска были в праздничном настроении, а синоптики сулили хорошую погоду. Оставалось лишь допить чай и ровно в семь принять перед отъездом начальника разведотдела.
– Разрешите войти, – сказал Шмелев, притворяя дверь.
– Входите. Садитесь, – командующий взглянул на часы, на них было без пяти семь. – Что-то у вас в разведке часы вперед забегают.
– Такая уж наша служба, – сказал Шмелев.