– Но, во всяком случае, – сказал Шекспир, – хотя Ралей и был во вражде с герцогом, с нами он был дружен. Я уверен, что он заступился за нас при дворе в инциденте, который с нами произошел теперь. Но в то время как одни наши друзья томятся в заключении, другие держатся от нас подальше. Что касается нас, актеров, в нашей среде тоже возникли разные недоразумения и препирательства, и актеры враждуют теперь с писателями, и наоборот.
– Ты, вероятно, вспомнил о том, как прежде, бывало, наш смуглый Бен сидел с нами за этим столом? – спросил Слай.
– Да, и желал бы, чтобы он действительно сидел теперь с нами. Он, наверное, сидит теперь в таверне "Злой дух", там ему нечего бояться конкуренции с твоим остроумием, Виль.
– Да, нечего сказать, Бен Джонсон – действительно большой завистник! – воскликнул Лоренс Флетчер. – Я удивляюсь, Виль, что ты можешь еще вспоминать о нем. Когда ты предложил ему сыграть его пьесу в нашем театре, он поднял тебя на смех и осмеял в сатире, разыгранной потом в Блекфраерском театре. По-моему, плевать на него и его сатиры. – И, говоря это, Флетчер обратил все свое внимание на поданное ему жаркое.
– Нет, – возразил Шекспир, – его вообще не ценят по достоинству, и поэтому юмор его принял горький и обидный для других характер, – так киснет иногда вино в открытой бутылке, когда его никто не хочет пить.
– Во всяком случае, – воскликнул Мерриот, который разгорячился еще более от слишком частого употребления горячего, подсахаренного хереса, – что касается меня, то я скорее согласился бы терпеть все муки ада, чем стать неблагодарным по отношению к тебе, Шекспир!
– Ах, глупости, я не оказывал никаких благодеяний ни тебе, ни Бену Джонсону.
– Вот как! – воскликнул Мерриот, отрезая своим перочинным ножом кусок мяса и отправляя его в рот (вилки стали употребляться только десять лет спустя). – Открыть дверь своего дома человеку, которого только что выбросили из пивной, накормить его, когда у него не было денег, дать ему приют у себя, когда он не имел права даже рассчитывать на него, – по-твоему, это не благодеяние?
– Неужели ты находился в подобном состоянии, когда Шекспир принял тебя в нашу компанию? – спросил с удивлением Флетчер.
– Да, если еще не в худшем. Разве Шекспир никогда не говорил вам об этом?
– Нет, он говорил только, что ты дворянин и хочешь сделаться актером. Расскажи нам об этом, пожалуйста.
– Да, конечно, расскажи, как это случилось! – воскликнули и Геминдж с Конделлем, а Слай прибавил:
– Актеру сделаться дворянином на сцене немудрено, но дворянину сделаться актером – дело другое, этот вопрос давно уже интересовал меня.
– Хорошо, – сказал Гель, очень довольный, что может говорить теперь один за всех, – я расскажу вам, каким образом дворянин может сделаться еще кое-кем похуже, чем актером. Произошло это три года тому назад, когда я только что приехал в Лондон, было это в 1598 году. Вы все, вероятно, уже слышали от меня, как я потерял все свои имения благодаря жестокости законов и моих родственников. Когда мой кузен получил все мои владения, он был не прочь платить за меня, чтобы я мог посещать один из университетов. Но я вовсе не желал сделаться бедным ученым, так как дома вырос в богатстве и довольстве, как и подобает сыну дворянина. Я только знал по-латыни, умел играть на лютне, охотиться и прекрасно стрелял, а главным образом упражнялся в искусстве фехтования. Как раз в то время, когда для завершения моего образования я должен был отправиться в Италию, Германию и Францию, отец мой и мать умерли, и меня выгнали из моего родного дома, после чего, конечно, я не перестаю проклинать неправедные суды и жестоких и коварных родственников. Я бросил моему кузену в лицо деньги, которые он предлагал мне, и сказал, что, скорее, пусть меня повесят как вора, чем я соглашусь хоть что-либо принять от него. Все, чем я владел тогда, были моя лошадь, одежда, бывшая на мне, рапира и кинжал, а также маленький кошелек с несколькими кронами в нем. У меня во всем мире тогда был только один друг, на которого я мог рассчитывать, и к нему-то я отправился. Это был католик, отец которого когда-то спас моего деда, протестанта, во времена королевы Марии, и я поехал к нему в надежде, что он не откажется оказать мне услугу и приютить меня. Хотя обыкновенно он жил в Париже, но на этот раз он был у себя дома в Гертфордшире, однако он ничего не мог сделать для меня, так как имение его было разорено и он сам собирался перебраться в те страны, где католики могут считать себя в безопасности. Он дал мне письмо к лорду Эссекскому, который, как и мой отец, любил его, несмотря на то что он был католик. Когда я прочел это письмо, я вообразил, что участь моя решена. Я ехал в Лондон с самыми радужными надеждами, в уверенности, что скоро займу высокий пост при помощи герцога. В день приезда в Лондон я так был поражен здешней роскошной жизнью, так увлекся всеми удовольствиями, что, раньше чем я успел добраться до герцога, кошелек мой оказался пуст, несмотря на то что в нем лежали только что полученные мною от продажи лошади деньги. Но я нисколько не беспокоился, я был уверен, что герцог сразу возьмет меня в дом, прочитав письмо своего друга. На следующее утро, когда я уже отправлялся в замок герцога, меня остановил какой-то малый в таверне и спросил, знаю ли я последние новости. Услыхав отрицательный ответ, он рассказал мне, в чем дело. Герцог накануне поссорился с королевой, повернулся к ней спиной и положил руку на эфес своей шпаги; впрочем, вы ведь знаете это всё, господа.
– Да, – ответил Слай, – королева за это отодрала его за уши. Спор произошел из-за вопроса касательно Ирландии.
– Герцог впал в немилость, – продолжал Гель, – его готовы были обвинить в государственной измене. Я так мало смыслил в придворных делах, что решил: мое письмо может только вовлечь меня в неприятности. Поэтому я сжег его тут же, в таверне, и стал раздумывать, что мне делать. Я поселился в дешевых номерах, заложил свое оружие, потом мой плащ, наконец и остальное платье, купив себе на время какие-то обноски на рынке. Я решил скорее умереть на улице, чем отправиться опять в Оксфордшир к моему кузену, и действительно конец мой, казалось, был уже близок. Однажды хозяин потребовал от меня денег за квартиру. Я был пьян и выругал его, а он взял и вышвырнул меня на улицу, хорошенько поколотив предварительно. Я был так разбит, что едва двигался, но все же потащился дальше, пока не упал где-то без сил, и тогда-то Шекспир, возвращаясь поздно ночью из таверны, наткнулся на меня, так как я лежал посреди дороги. Я не знаю, что побудило его остановиться и внимательно осмотреть меня. Но, во всяком случае, он не только осмотрел меня всего, но и повел к себе на квартиру, а затем предложил мне поступить в его труппу, от чего, конечно, я не мог отказаться, так как иначе должен был умереть от голода на улице. Нечего и говорить о том, как я был ему благодарен за это предложение.
– По стонам, которые ты испускал, я сразу догадался, что ты не простой бродяга, – заметил Шекспир.
Поздно вечером в "Морскую деву" пришел и Бёрбедж. Есть он не хотел, так как поужинал уже в другом месте, но выпить согласился с радостью. Вся комната теперь была наполнена табачным дымом, так как почти все актеры закурили свои трубки. Шекспир не курил.
Разговор зашел о новой пьесе, и Геминдж сказал, обращаясь к Шекспиру:
– Ведь этот принц Гамлет жил, кажется, двести лет тому назад? Теперь он возродился к новой жизни благодаря нам, не правда ли, Шекспир?
– Да, многие покойные короли или герои обязаны своим возрождением нам, несчастным писателям и актерам.
– А между тем мы, несчастные актеры, воскрешающие мертвых, первыми будем забыты. Кто еще будет помнить наши имена через триста лет?
– Почему же нет? – заметил Конделль. – Ведь если наши имена будут напечатаны в книгах, содержащих пьесы, которые мы играли, то они сохранятся для потомства.
– Ну, в таких книгах, которые печатаются теперь, вряд ли долго сохранятся наши имена, – сказал Слай, сам иногда писавший пьесы.
– Я, со своей стороны, вовсе не желал бы, чтобы пьесы, которые я написал, существовали слишком долго, – сказал Шекспир.
– Но подумай, Шекспир, ведь если бы кто-нибудь взялся напечатать все пьесы, написанные тобою, и в начале книги выставил бы наши имена, то есть имена актеров, исполнявших эти пьесы, ведь в таком случае и мы сделались бы небезызвестными потомству?
Шекспир ответил на это:
– Жалкая участь предстояла бы моим пьесам и вашим именам, напечатанным в начале их: толстые запыленные фолианты лежали бы где-нибудь в пыли в лавке, где никто не стал бы покупать их.
– А я, со своей стороны, уверен в том, – заметил вдруг Геминдж, – что твои книги никогда бы не завалялись в пыли, Шекспир, их стали бы читать всегда.
– Да, весьма возможно, что они не лежали бы в пыли, так как их употребили бы как оберточную бумагу, – смеясь ответил Шекспир. – Дик говорил, что книги могут сохраняться в продолжение трехсот лет, это верно, так как весьма древние книги сохранились до наших дней, но так как каждый век дает своих писателей, более умных и интересных, чем предыдущие, то кто же станет читать, скажем, в 1900 году, например, сочинения какого-то Вильяма Шекспира, его пьесы или, например, его поэмы, которые он обработал, однако, более старательно, даже чем пьесы?
– Конечно, странно было бы, – заметил Бёрбедж, – если бы, например, актера помнили только потому, что он играл когда-то в тех или других пьесах.
Он хотел прибавить, но потом подумал только про себя: "Вернее, пьесы Шекспира будут помнить, скорее всего, потому, что в них некогда участвовал такой-знаменитый актер, как Бёрбедж".
– Почему ты так молчалив, Гель Мерриот? – заметил Шекспир, обращаясь к своему юному другу и стараясь переменить разговор. – Ты смотришь на облако дыма от своей трубки, будто наблюдаешь в нем какие-то особенные видения.
– Да, конечно, я вижу в нем чудное видение, – оживленно заговорил Мерриот, очень довольный тем, что наконец-то он может высказаться. – Я жалею, что не обладаю твоим поэтическим талантом, иначе я описал бы его в стихах. Боже мой, какое лицо, глаза ее прожгли мою душу, купидон сыграл со мной плохую штуку!
– Ты разве успел влюбиться со вчерашнего дня? – спросил Шекспир.
– Я влюбился сегодня в четыре часа дня, – ответил Гель.
– Но в таком случае ты мог видеть ее только издали?
– Увидеть ее значило влюбиться в нее. Выпейте со мной за ее здоровье, господа, и за мою любовь.
– Если хочешь, мы выпьем даже за ее нос, за рот, за щеки, – сказал Слай, приводя в исполнение свои слова.
– Не воображай, что это – любовь, юноша, – сказал Флетчер. – Любовь зарождается не так быстро.
– Нет, это, может быть, и любовь, – заметил Шекспир. – Любовь похожа на пламя: одна искра – и огонь вспыхнет совершенно неожиданно. Если дело ограничится только этой искрой, то, конечно, огонь скоро потухнет, но если добавить топлива: новые встречи и взгляды, то пламя разрастется и превратится в божественный огонь, согревающий сердце и душу. Если топлива окажется чересчур много или слишком мало или поднимется противоположный ветер, то, конечно, пламя это погаснет. Искра воспламенила нашего Геля, но будет ли гореть пламя его любви или нет, это уже покажет будущее.
Гель объявил: если возможно погасить огонь в его груди, то только при помощи вина; все друзья его согласились с этим и потребовали другой бочонок вина. Гель пил больше всех, но чем больше он пил, тем яснее представлялась она его очам; ему казалось, что она незримо присутствует тут же, и он говорил все, услаждая себя мечтой, что она слышит каждое сказанное им слово.
Он не успел оглянуться, как актеры заговорили о том, что пора и по домам; за большинством из присутствующих пришли уже слуги, так как в те времена необходим был надежный эскорт, чтобы безопасно ходить по улицам Лондона в такой сравнительно поздний час. Но Гель, живший в одном доме с Шекспиром, вовсе не был еще расположен идти спать. Шекспир, хорошо знавший, что юноша сумеет в случае нужды постоять за себя, не препятствовал его желанию еще пображничать и тоже ушел домой; остались только Мерриот и Слай, который был еще не прочь выпить бутылочку-другую. Но наконец и Слай решил, что пора идти спать; так как он едва уже держался на ногах, Гель проводил его до дверей дома, где он жил, и затем, когда друг его исчез, он остался совершенно один среди пустынной узкой улицы, обдумывая, где бы найти себе компаньонов, чтобы весело провести остаток ночи.
Спать ему еще не хотелось, а между тем в кармане его не было теперь ни одного пенни, так как оставшиеся у него три шиллинга он уже давно спустил в "Морской деве"; оставалось теперь искать таверну, где бы ему поверили в долг; к сожалению, таковых было очень немного, и поэтому он отправился наобум искать счастья.
Покачиваясь и шатаясь, он прошел таким образом несколько улиц, не обращая внимания, куда идет, и только загибая за угол, когда доходил до конца улицы. Он шел медленно, не торопясь, и вдруг услышал за собой быстрые шаги, очевидно догонявшие его; он так же быстро спрятался за выступ стены и приготовил свой кинжал и рапиру. Из темноты вынырнули два подозрительных оборванца, внимательно осмотрели его при свете фонаря и, очевидно, решив, что на него не стоит тратить времени, прошли куда-то дальше.
Гель пошел уже дальше, тщетно поглядывая, не увидит ли он где-нибудь в тавернах свет; везде, однако, было уже темно, и он напрасно стучал в знакомые ему двери, никто не отворял ему. Наконец он дошел таким образом до таверны "Дьявол", где иногда засиживался до поздней ночи Бен Джонсон, тоже любивший бродить по ночам. При мысли об этом человеке Гелю вдруг страстно захотелось очутиться в его обществе, он забыл даже про его злые эпиграммы и сатиры, направленные на его благодетеля – Шекспира.
Долго стучал он в дверь таверны, и наконец слуга открыл ее. От него он узнал, что Джонсон действительно наверху, и послал сказать ему, что желает его видеть. Несколько минут спустя его впустили в таверну и провели в комнату, где сидел сам Джонсон, огромный некрасивый человек. Он сидел в большом кресле по одну сторону четырехугольного стола и разговаривал с группой господ в самых разнообразных костюмах и в разных стадиях опьянения. Он поздоровался с Гелем довольно приветливо, хотя и отеческим тоном, указал ему на стул рядом с собой и спросил, как поживает Шекспир. Несмотря на соперничество на литературном поприще, оба эти человека были связаны самой тесной дружбой и глубоко уважали друг друга. Появление Геля сразу заставило перевести разговор на сегодняшнее представление "Гамлета", которое видели многие из присутствующих.
Один из молодых людей, выпивших больше, чем следовало, стал насмешливо отзываться об этой пьесе. Гель горячо принялся возражать ему. Оба вытащили свои рапиры, и так как их разделял стол, Гель вскочил на него, чтобы скорее добраться до своего противника. Только быстрое вмешательство Джонсона, тоже вскочившего на стол и вставшего между двумя противниками, остановило кровопролитие. Но так как за молодого человека вступилось большинство присутствующих и в комнате поднялся такой шум, что прибежал сам хозяин, решено было выпроводить Мерриота из таверны. Несколько минут спустя он очутился опять один в темноте, на улице.
Тут только он заметил, что с ним нет рапиры, ее вырвали у него в пылу борьбы. Желая во что бы то ни стало вернуть свою рапиру, он принялся изо всех сил стучать рукояткою кинжала в дверь и кричать во все горло, чтобы ему возвратили его оружие, но на крики его никто не обращал внимания и дверь оставалась закрытой. Страшно обозленный, он бросился бежать по улицам в надежде найти какую-нибудь шайку воров или бродяг, которые помогли бы ему взломать двери таверны. Но вино, выпитое им в этот вечер, оказало свое действие теперь, и поэтому, когда он вдруг с разбегу наскочил на какого-то человека на улице, он был так ошеломлен этим, что даже забыл, зачем и куда он бежал.
– Что за черт! – крикнул ему встречный и потом, переменив вдруг тон, воскликнул: – Как, это ты, Мерриот? Вот приятная встреча! Возьми свои два шиллинга и никогда не смей говорить, что Кит Боттль не платит своих долгов. Я только что проводил своего юного друга до его квартиры, это лучшее, что я мог сделать для него. Но что ты делаешь тут, Мерриот? Пойдем-ка лучше со мной на улицу Тернбуль, там есть один домик, где всегда радостно приветствуют Кита Боттля. Последнее время, правда, я впал там в немилость, но в настоящее время в карманах у меня опять звенят деньги, и нас примут с распростертыми объятиями.
Обрадованный этой неожиданной встречей, Мерриот взял под руку капитана и отправился с ним на улицу Тернбуль. Кит постучал в дверь одного из домов несколько раз, прежде чем отозвались на его стук. Наконец во втором этаже открылось окно, и хриплый женский голос спросил, кто там стучит.
– Неужели ты не видишь по моему красному носу, что это Кит Боттль? – ответил капитан.
Женщина крикнула ему, чтобы он подождал минутку, и исчезла из окна.
– Вот видишь, юноша, – прошептал Кит, – для меня открыты двери даже и в самый поздний час ночи. По правде говоря, я немного боялся, что меня встретят не особенно ласково здесь, но, по-видимому, старые счеты забыты, и мы превесело проведем время.
Вдруг раздался плеск воды, к ногам обоих мужчин вылилась целая лужа помоев. В окне показались на минуту две поднятые руки и ушат, затем все это скрылось, и окно захлопнулось.
Боттль произнес проклятие и спросил Геля:
– Что, тебе попало на платье?
– Чуть было не попало, – ответил Гель улыбаясь. – Вот как тебя встречают радостно, Боттль!
Кит страшно рассердился и принялся стучать в дверь дома, осыпая ругательствами живущих в нем. Гель стал деятельно помогать ему. В скором времени послышались крики: "Воры! Помогите, защитите!" – и вся улица оживилась. Увидев, в чем дело, все эти люди бросились на Боттля и его товарища и принялись тузить их.
Вдруг раздался крик: "Полиция!" Гель, как-то хорошо познакомившийся однажды вечером с полицией за драку на улице, предпочел теперь обратиться в бегство. "Спасайся!" – крикнул он своему товарищу и бросился бежать сломя голову. Боттль, по-видимому, бежал за ним, так как он не переставал слышать его голос, кричавший какие-то ругательства.
Гель бежал довольно долго и вдруг остановился, так как заметил, что он совершенно один на улице; он повернул назад, но нигде не мог найти Кита. Тогда он опять пошел куда глаза глядят, все еще подыскивая себе компанию, чтобы выпить, и вдруг увидел вдали огонек: это была небольшая пивная, которая открывалась рано утром; он вошел в нее и приказал подать себе вина.