Так она проживала в лютой тоске и одиночестве, озлобленная на сестру, до тех самых пор, пока Пески не объял грандиозный пожар. Императоры в ту пору не ленились выезжать на пожары, дабы лично указывать способы их тушения. Николай I прискакал на Пески вместе со своим генерал-адъютантом - графом Владимиром Федоровичем Адлербергом. Пески горели страшно, огонь почти сразу объял захламленные жилища бедняков, лошадь под императором нервно переступала копытами среди узлов всякого жалкого барахла, ветоши, самоваров и горок посуды… Николай I вдруг заметил, как из горящего дома выбежала босая девица в одной сорочке и приникла к фонарному столбу, плача. Император указал Адлербергу:
- Несчастная. Укрыть. Одеть. Накормить. Обеспечить.
Слово сказано - к исполнению. Адлерберг скинул с себя шинель и накрыл ею плечи девицы, рыдающей от страха, ободрил ее. Полицмейстер Кокошкин был тут как тут:
- Куда, граф, прикажете отвезти несчастную?
- Вези ко мне домой, а там разберемся…
Коротко об этом Адлерберге: интимный приятель императора, он служил начальником почтового департамента, при нем впервые в России на конвертах появились почтовые марки; в чине генерала от инфантерии Адлерберг позже стал министром императорского двора, заведуя им и в царствование Александра II; женат был на Марии Васильевне Нелидовой… О чем думала эта Мария Васильевна, когда полиция доставила ей на дом "погорелую" нищенку, - этого я не знаю. Но думаю, что без семейного скандала не обошлось, ибо граф Адлерберг вскоре нанял для Миночки особняк со всей обстановкой, а в дверях поставил сердитого швейцара…
М. С. Моргали как-то посетил столицу по своим делам, не отказав себе в удовольствии навестить квартирку сестриц на Подьяческой улице. Юлия встретила его безо всякой радости.
- А где же Миночка? - спросил у нее Моргали.
- Чтоб ее черти съели! - отвечала девица с досадой. - Теперь ее за хвост не поймаешь - высоко залетела…
Михаил Семенович все-таки отыскал Мину в особняке, где швейцар в ливрее, украшенной золотыми брандебурами, величаво задержал его в дверях, внутрь дома не пропуская:
- Как прикажите доложить барыне?
- Доложи, братец, что ее старый друг Моргали, ничего от нее не желая, хотел бы только поздравить ее с успехом.
Швейцар удалился, а вернувшись, принес ответ Мины:
- Госпожа велела сказать, что незнакомых людей она не принимает и просит более ее не беспокоить…
Вот те на! Это заело Моргали, и он, сунув в лапу швейцару полтинник, стал убеждать его, чтобы снова поднялся к своей госпоже, ибо нехорошо забывать старых друзей, тем более… Но тут откуда-то с антресолей раздался голос самой Мины:
- Степа, что ты там размусоливаешь? Кулак есть, так и гони этого проходимца - в три шеи!
Конечно, светский Петербург давно привык ко всяким "шалостям" самого императора, потихоньку сплетничал об амурных делишках его придворных. Дошли слухи до Николая I, что та бедная девица с Песков слишком хорошо устроилась в своей жизни, и он сказал Адлербергу, чтобы связь с нею он "узаконил":
- Эту чухонскую Аспазию, дружок, надо выдать замуж, и чтобы я больше не слышал о том, как ты ее балуешь…
Слово сказано - к исполнению, и стал граф Адлерберг подыскивать "жениха" для своей ненаглядной Миночки, чтобы она, душечка, осталась довольна - не женихом, конечно, а непременно им, его сиятельством. Жених требовался гадкий, противный, отвратительный, нищий, задрипанный, хорошо бы еще и сопливый… Такого найти всегда легче! В почтовом департаменте давно прозябал жалкий и лысенький старикашка, уже не чаявший, как ему дотянуть до пенсии, чтобы в отставке чайком баловаться да завести в утеху себе канареечку.
Был он срочно изъят из канцелярии и предстал перед грозные очи графа - напудренного, нафабренного, нарумяненного.
- Назовись, - потребовал он, - ибо всех насекомых я в своем департаменте помнить не могу… да и не собираюсь помнить.
- Бурков Тимофей Иваныч… честь имею! А состою в чине коллежском при разбирании депеш по алфавиту адресатов.
Словно выбравшись из гоголевской "Шинели", Бурков взирал на Адлерберга преданно, помаргивая слезившимися глазками.
- Коллежский, а ты в статские не желаешь ли выползти?
Одинокая слеза сорвалась с дряблой щеки Буркова:
- Шутить изволите, ваше сиятельство? Да кто ж меня, при алфавите состоящего, в статские советники произведет?
- Я произведу, - отвечал Адлерберг, - но с одним непременным условием. Служить в новом чине ты, братец, в Сибирь отправишься, но прежде обязан жениться…
- Свят-свят-свят! - перекрестился Тимофей Иванович. - Да какая ж дура на меня польстится? Эвон сколько здоровенных бугаев по коридорам департамента так и сигают, так и мечутся вверх-вниз по лестницам, так и скачут… только не ржут еще! Почему ж вы меня в женихи выбрали? Да и хороша ли невестушка?
- Во… такая! - изобразил Адлерберг нечто эфемерное в воздухе, словно обрисовывая соблазнительные женские контуры. - А коли откажешься от такой прелести, - заключил граф, - так я тебя, сморчок, задвину в чин титулярный… навоешься!
До самой свадьбы Бурков даже не видел своей невесты, а когда рассмотрел ее в церкви, стоя под венцом с нею рядышком, тут ему захотелось и большего - не только чина. Воспылал он надеждой показать прыть молодецкую, только бы поскорей церемония кончилась. За свадебным столом, устроенным за счет Владимира Федоровича, чиновники почтового департамента орали "горько", Бурков целовал свою избранную через воздушную кисею флера, готовясь свершить супружеский подвиг…
Но тут граф Адлерберг спросил своего адъютанта:
- Любезный, а что карета? Подана ли?
- Так точно. Лошади заранее овсом откормлены.
- Тогда пора уж нам кончать эту свадьбу…
Тут адъютант выманил жениха на улицу и затолкал его в карету. Бурков начал рыпаться, говоря, что главной обязанности по отношению к невесте еще не исполнил, на что адъютант его сиятельства мудрейше ответствовал:
- Ты, дурак, чин получил?
- Премного благодарны… не ожидал!
- А если в чин попал, так какого еще рожна тебе надобно?
- Должен же я, как христианин, перед супругою долг исполнить. Ведь даже не облобызал нареченную.
- Меня облобызай - и катись!
- Куда, господи?
- Как и договорились… в Сибирь!
И покатил несчастный управлять таежной почтой, выписывая газеты волкам и медведям, а Мина Ивановна, получившая от него фамилию, осталась процветать на берегах Невы в немалом чине статской советницы. Вдруг нагрянула в Петербург ее сестра Александра Ивановна Родзянко, сообщившая, что полковник умер, оставив ей в наследство 230 крепостных душ:
- Теперь бы мне жить да радоваться! Уже и кавалера нашла из Одессы, он меня всячески ублажает, так родственники эти проклятые отсуживают у меня имение, доказывая в Сенате, что брак мой с Родзянко был фиктивный.
- Надеюсь, таким он и был? - рассмеялась Мина.
- Конечно, - не стала скрывать сестра, - без взятки священнику не обошлось, чтобы он повенчал нас тайком, а я тогда целую неделю поила своего полковника, чтобы, представ перед святым аналоем, он ничего не соображал… Помоги, Миночка!
Через графа Адлерберга было воздействовано на решение Сената, и новая помещица, став законной дворянкой, вступила в свои права, а священник был отдан в солдаты. Но в скором времени Владимир Федорович стал замечать, что его Миночка чем-то недовольна, не поет, бедная, не веселится.
- Душечка, что с тобой? Не таись. Скажи…
Долго не отвечала Мина, заставляя мучиться Адлерберга в догадках о причине ее недовольства, и наконец однажды она капризно надула губки и каблучком притопнула:
- Не хочу быть только статской советницей, а хочу быть действительной статской советницей, чтобы муж обрел чин генеральский, превосходительный…
Маленькое объяснение: по Табели о рангах, заведенной на Руси еще со времен Петра I, гражданский чин действительного статского советника соответствовал военным чинам генерал-майора или же контр-адмирала. Тут бы и графу Адлербергу ногою топнуть да оттаскать Миночку за волосы по коврам и паркетам, чтобы она, стерва, не больно-то зарывалась, но… ах, годы, годы, годы! Где же ему, стареющему бонвивану, сыскать такое небесное создание?
- Как ты скажешь, так и будет! - бодро отвечал старик. - Я переведу Тимошку Буркова в какой-либо городишко, чтобы повысить его… прости, тебя, в чине! Только не гляди такой букой! Одари поцелуем любящего тебя Вольдемара…
Поцелуй состоялся. Но возникло крохотное препятствие.
Однажды граф Адлерберг навестил Мину - мрачный.
- Опять ты поскандалил со своей женой?
- Хуже! - отвечал министр императорского дворца. - Оказывается, этот муженек твой, Тимофей Иванович, давно изволил скончаться, и ты, будь любезна, впредь писаться вдовою лишь статского советника…
Вот когда началась буря в стакане воды!
- Не любишь ты меня… разлюбил, - билась в истерике Мина Ивановна, вдруг овдовевшая, - не желаешь меня, бедную, осчастливить… О-о, зачем я, глупая, отдала тебе самое драгоценное, что свято сберегала в годы девические? Что мне с того, если этот Бурков окочурился? Неужто ты не можешь произвести покойника в следующий чин… хотя бы за выслугу лет!
Адлерберг думал, думал, думал… потом сказал:
- За выслугу лет повышать покойника в чине как-то неудобно. Попробуем его, дохленького, повысить за отличие по службе. А потом я объявлю в департаменте о преждевременной кончине его в благоухании святости…
Так и сделал! Стала теперь Мина Ивановна сиживать в ложе театра как важная генеральша, сверху вниз поглядывая в ряды партерные (хорошо бы плюнуть туда!), а лакеи, подавая ей роскошную шубу, величали ее "ваше превосходительство". Дальше - больше. До того вскорости обнаглела, что всякий стыд потеряла.
- Графиня Адлерберг, - представлялась она. - Впрочем, сиятельством можете не титуловать меня, называйте просто - превосходительством! Терпеть не могу церемониться…
Князь Петр Долгорукий, хорошо знавший "тайны мадридского двора", сообщал читателям, что Адлерберг имел от казны более 70 000 рублей серебром в год, владел казенными квартирами, на дровишки не тратился, подолгу жил в царских дворцах, катался в придворных экипажах, а вот жена его, благодаря заботам Мины Ивановны, видела от своего мужа только… кукиш: "Почти все деньги идут на Мину Ивановну. Зато г-жа Буркова и живет великолепно: мебель у нее из дворца, экипажи и лошади с придворной конюшни, цветы из придворных оранжерей, придворные повара готовят ей на стол из придворных запасов…"
Конечно, Герцен должен был вмешаться!
Иначе к чему же звенел "Колокол"?..
Герцен называл Мину чудовищной клоакой, но обложенной бриллиантами, звон "Колокола" оповещал россиян, что от настроения "чухонской Аспазии" зависит получение даже ангажементов в итальянскую оперу; через Мину можно раздобыть звание не только камер-юнкера, но и камергера. Герцен ненавидел семью Адлербергов, полагая, что министр двора должен бы получать не тысячи, а лишь два рубля - как ночной сторож, ибо большего и не заслуживает. Не забыл Герцен и той истории с покупкой дома на Гороховой улице, который так понравился фаворитке. Для этого Адлерберг сократил жалованье своим чиновникам. Мина открыла салон на Гороховой улице, а графа Владимира Федоровича прозвали "Сократом Федоровичем" - за сокращение им чиновного жалованья. Летом 1862 года Герцен сообщил "приятное известие о прибытии в Висбаден графини Мины Ивановны, где она проигрывает большие деньги и платит золотом русского чекана. Откуда у нее такая куча русского золота? На паспорт (для выезда за границу) теперь не выдают даже 60 империалов. Как вы думаете, господа, откуда?.." Вопрос был задан Герценом неспроста, зато ответ был простой: чтобы услужить своей Миночке, граф Адлерберг уже запустил лапу в казенные золотоприиски на Горном Алтае…
Мина Ивановна рано стала болеть: часто выезжала в Германию на лечебные воды, и, будучи за границей, она откровенно величала себя графиней Адлерберг, а белье ее было обшито метками с графскими вензелями. Не пойму: почему Мина каталась в Висбаден или Шлагенбад со множеством тяжеленных жаровных утюгов, какими пользовались тогда в деревнях наши прабабушки, раскаляя их печными углями?.. Русские люди, званием попроще, встречаясь с Бурковой на европейских курортах, с нею не сближались, и общество Мины состояло из немцев и французов.
Зато вот петербургская знать низкопоклонствовать перед нею никогда не гнушалась. Мина через подставных лиц открыла на Невском свой магазин "Парижские моды", и, чтобы угодить ей, следовало прежде купить перчатки, заплатив за них от ста до пятисот рублей. После этого можно было попасть в список гостей на ее "четверги". Конечно, с открытием салона на Гороховой улице Мина Буркова не стала мадам Рекамье, а салон ее более напоминал явочную квартиру заговорщиков, кому жаждалось чинов, орденов и званий. В этих случаях Мина действовала через графа Адлерберга, чересчур смело вторгаясь в придворную, театральную и финансовую жизнь столицы.
Бисмарк тогда был прусским послом в Петербурге.
- Эта дама, - говорил он своим подчиненным, - вынуждает меня пронаблюдать за нею. Мне, конечно, бывать на Гороховой неудобно, но прошу атташе посольства не пренебрегать ее "четвергами". Я должен быть в курсе дел этой дамы…
"Только внешняя политика России, - докладывал он в Берлин, - настолько монополизирована князем Горчаковым, что осталась недоступна влияниям Мины Адлерберг. Будь это иначе, и я был бы поставлен в необходимость испрашивать у Берлина ассигнование мне значительных секретных фондов…" Как раз тогда на грани разорения оказался банкирский дом Брандта, но… банкротство почему-то не состоялось, а Брандт ожил.
- Вы узнали, в чем дело? - спросил Бисмарк у атташе.
- Да, господин посол, русская казна вовремя ссудила дому Брандта шестьсот тысяч рублей.
- Ага, понятно! - хохотал Бисмарк. - Ноя желал бы знать, во что это обошлось банкиру Брандту на Гороховой улице?
- По слухам, Мина имела от него двадцать тысяч…
Наверное, из графа Адлерберга мог бы получиться хороший гример - он достиг небывалого совершенства в накладывании на себя всяческих помад, кремов и красок, даже не понимая того, как он смешон с ярким румянцем на щеках, с пунцовыми губами. Мина Буркова никак не могла пользоваться косметикой с таким же бесстыдством, и потому в свои сорок лет она выглядела подле цветущего графа вялою замухрышкой.
Фаворитка уже привыкла ко всеобщему поклонению, и Мина даже не удивилась, когда в Москве ей поднесли кубок.
Близорукая, но очков не носившая, она прищурилась:
- Не могу прочесть, что здесь написано?
- "Радуйся, благодатная…" - прочел для нее московский губернатор князь Щербаков, униженно опустившись на колени.
…"Сократ Федорович" Адлерберг, никогда не болея, прожил очень долгую жизнь, а его "благодатная", - по словам доктора Пеликана, - "сошла в могилу во цвете лет", но в каком году - об этом источники умалчивают.
В стороне от большого света
В стороне от большого света, в захудалой деревушке Буйского уезда Костромской губернии, летом 1883 года умирала одинокая и очень странная женщина. Подле нее находилась близкая ей кузина, и если верить ее описанию болезни, то больная страдала от приступов стенокардии (или "грудной жабы", как говорят в народе)…
Однажды, после очередного приступа, кузина услышала от умиравшей трогательную просьбу:
- Заклинаю тебя всеми святыми - не пиши мою биографию и никому не рассказывай о моей постылой жизни. Сколько раз так бывало, что умрет человек, а потом на его могилу навалят с три короба всякого мусора, каждое слово переиначат на свой лад, каждую строчку вывернут наизнанку. Не было славы при жизни - не нуждаюсь и в славе посмертной!
Она умерла, ее тихо отпели в деревенской церкви, под кровлей которой ворковали голуби, и не было лавровых венков, как не было и рыданий толпы - наследница нарвала цветов, посаженных еще по весне покойной, и этими цветами украсила скромные похороны. Через шесть лет кузина и наследница, разведенная с мужем, сильно нуждаясь, предложила стихи покойной в "Ярославские губернские ведомости". Газета опубликовала их в одном из номеров 1889 года. Наследница поэтессы, зная, что существует такое понятие, как "гонорар", явилась в редакцию, просила денег - хоть малую толику.
- Гонорар? - весело удивились в редакции. - Это не мы вам, а вы сами должны заплатить нам за то, что мы тиснули этот старомодный хлам.
- Странно, - сказала наследница, прослезившись. - Стихи моей покойной кузины хвалил Белинский, о них горячо отзывался Добролюбов, а вы называете их "хламом".
- Времена изменились, да и читатель пошел иной, - отвечали ей. - Что могло нравиться вашим белинским и добролюбовым, то совсем не нужно современному поколению.
Сжалившись, ей все-таки выплатили три рубля, и женщина, униженно благодаря, покинула редакцию, невольно припомнив строчки, посмертно опубликованные в официозе губернии:
Любовь усыплю я, пока еще время холодной рукою
Не вырвало чувство из трепетной груди,
Любовь усыплю я, покуда безумно своей клеветою
Святыню ея не унизили люди…
Валериан Никандрович, капитан-лейтенант флота в отставке, не оставил даже царапины на скрижалях боевой славы флота российского, зато, когда поселился в своем Субботне под Ярославлем, он все переделал на флотский лад, сочтя усадьбу кораблем, пребывающим в долгом плавании. Звенела рында, чтобы вставали, по свистку старосты-боцмана дружно шагало стадо коров на выпас, а лакеи в доме Жадовского уже не ходили, как нормальные люди, а носились опрометью, словно матросы при срочном аврале, когда от постановки или уборки паруса зависит жизнь всего ошалевшего от ужаса экипажа…
В отличие от мужа, его жена, Александра Ивановна, взятая Жадовским из культурной семьи Готовцевых, была женщиной тихой, сентиментальной: в 1821 году она вышла из Смольного института, оставив свое имя на "золотой доске" ученых девиц. Тайком от грозного повелителя она сочиняла печальные стихи, в его присутствии она боялась коснуться клавиш фортепиано. Беременность юной женщины совпала как раз с распоряжением мужа переделать в доме лестницы, которые показались ему чересчур пологими:
- Эдак-то мои лакеи совсем разленятся, а мне для их скорости необходима крутизна корабельных штормтрапов…
Старый лакей, несущий господам самовар, пострадал первым, а потом упала и разбилась жена на середине беременности. 29 июня 1824 года она родила девочку, и домашние боялись показать ее матери. Ребенок оказался уродом. У него совсем не было левой руки, но возле плеча из тела торчали два пальца, а на правой руке - только три пальца, один из которых не двигался. Но мать оставалась матерью, и, несчастная в браке, она расцеловала свою малютку:
- Пусть она станет гордою Юлией и будет она моим утешением в этой жизни, которой я, увы, не радуюсь…