Поезд с анархистами подтягивался к станции, где грохотала перестрелка и взрывались гранаты.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
В июне 1918 года полк, где служил Митька Заводное, был направлен на Кубань в помощь Деникину для борьбы с красными. Командование полка не скупилось на выдумки, расписывая ужасы террора красных. Казаки гневно сжимали рукоятки шашек и с тревогой думали о своих близких.
Тяжело поскрипывая осями, звеня буферами, длинный состав подкатил к станции Порт–Петровск . Казаки выпрыгивали из вагонов ещё до остановки, бежали за кипятком, а то и так - старались размять отёкшие ноги.
На вокзале, как и повсюду, царила суета и неразбериха. Среди множества разного люда трудно было отличить посланцев большевиков из Второго Кубанского революционного отряда. Они были направлены в Порт-Петровск Серго Орджоникидзе для встречи казачьего эшелона. Одни из них были одеты в выгоревшее солдатское обмундирование, другие - в казачью форму.
Смешавшись с прибывшими казаками, посланцы большевиков вскоре оказались в теплушках и завязали разговоры о кубанских станицах, о делах большевиков.
Митька Заводнов, долго вглядывался в дюжего, чуть сутулившегося казака. Что‑то знакомое виделось ему в этом человеке, неторопливо беседующем с его однополчанами. Митька подался чуть вперёд.
- Мать честная! - воскликнул он. - Шелухин! Здорово, дядя Петро, ты откуда взялся? Вот встреча‑то! Такое и во сне не приснится.
- Как откуда? Ясно, из Петровска. Домой еду после излечения, - проговорил Петро и сжал в объятиях Митьку.
- Дома‑то как - все живы?
- Живы, - не спеша отвечал Петро. - Имею такую весть из Ново–Троицкой. И твои все живы, слава богу!
Их окружили казаки.
- Из какой станицы?
- Ново–Троицкой!
- Я тоже из тех мест. Из Прочноокопской! Значит, соседи, - встрепенулся рыжий бородач, сидящий в дверях теплушки. - Ну, как там? Говорят, большевики семьи наши порешили, хозяйство растаскивают?
Вопрос он задал небрежно, будто шутя, но в глазах таилась тревога.
Петро медленно достал кисет с махоркой и, усевшись на корточки, предложил закурить.
Казаки жадно вглядывались в спокойное лицо Петра. А тот закурил, затянулся, выпустил струйки дыма из широких ноздрей, улыбнулся и ясным взглядом окинул всех.
- Это же хто вам, братцы, такой чепухи напорол? В станицах все на месте. И семей ваших никто не трогал и хозяйство тоже. Ну, не без того, чтобы кое–кому не утереть нос! Вот у нас есть такой богатей - Иван Шкурников. Как услыхал он, что кусочек земли, эдак десятин в тысячу, придётся в пользу малоземельных отдать, так сам не свой стал и заголосил: "Караул! Ратуйте, добрые люди, погибаем! Грабят! Земля‑то завоёванная потом и кровью!" А по станице всем известно, какой он завоеватель. Вон Митрий Заводное не даст соврать! Землицу‑то заграбастал за недоимки у бедных казаков. Вот такие на большевистскую власть в обиде. А у помещика Николаенко, того, что усадьба за Кубанью, - скобелевцы две тысячи десятин забрали в пользу бедняков. Говорят, Николаенко оттого животом заболел. Несет его день и ночь.
- Га–га–га! Тут заболеешь! Да это же, братцы, на целый хутор земли! Две тысячи десятин кубанского чернозёма! - наперебой зашумели в вагоне.
- Ну, а гурты у Шкуриикова тоже забрали? - со скрытой тревогой спросил Митрий.
I - Нет, до скота дело не дошло, - спокойно ответил Петро. - Землю решили разделить между малоземельными и иногородними, а гурты и отары не трогали! Брехать не буду, што не трогали, то не трогали! А тебе, Митрий, и заботы не может быть - вы, Заводновы, сами работящие. - Он улыбнулся. - А вот и я похвастаюсь, братцы, - получил землю, четыре десятины на семью. Засеял. Да все теперь сеют. У нас в станице много хозяйств разорилось за войну. Вот бабы казачки, у которых мужья на фронте, те, бедолаги, ух, и бьются с пахотой, не доведи господи! Новая власть, Советская, значит, им помощь оказывает. Земельные комитеты по станицам организовали, вспашку безлошадным производят, семенами помогли! Так што дело к лучшему пошло!
Никто не перебивал Петра. И для всех то, о чём говорил он, было откровением. А у кого и мелькала думка, не врёт ли этот пришлый казак, то внимание, с каким слушал одностаничника Митрий Заводнов, говорило о том, что знакомый его не из брехливых.
- Ты насчёт баб разъясни нам, - заговорил кто-то. - Сказывают, что красные баб по жеребьёвке разбирают и все прочее, что в дому есть.
Петро рассмеялся.
- По жеребьёвке? Первый раз такое слышу! Кто б на это согласился? А вдруг жребий выпадет на такую холеру, что не дай бог!
Казаки тоже захохотали. Но тот, кто спросил о бабах, опять задал вопрос:
- Говорят, братоубийственная война началась на Кубани?
- Война? - суровая чёрточка прорезалась между бровями Шелухина. - Да, война уже началась, гражданская война. Белые пытаются Кубань захватить, а всякие иностранцы им в том помогают и под шумок хлеб выгребают. Белые генералы им в помощь несознательных казаков подсылают, тех, которые, значит, против революции и Советской власти. Вот и приходится отстаивать народную власть.
Петро замолк и по привычке стал крутить рыжеватый ус.
Справа из угла вагона поднялся крепкий казачина с урядницкими погонами:
- А ты, случайно, не подослан комиссарами?
Петро спокойно обернулся:
- Однополчане ваши тут меня знают. Я приказной, служивый казак и не какой‑нибудь там подосланный. Документы имею. Если сумлеваешься - погляди!
И Петро отстегнул нагрудный карман гимнастёрки. Урядник махнул рукой:
- Не надо мне твоих документов…
В вагоне зашумели, заспорили. Каждый высказывал своё мнение.
Па полустанке мимо вагона прошёл офицерский патруль.
- Посторонних в вагоне нет? - спросил усатый есаул.
- Никак нет, ваше благородие! - отрапортовал урядник. И предложил: - Споем‑ка, братцы!
Низкий, сочный бас затянул:
Ты Кубань, ты наша Родина,
Вековой наш богатырь.
Песню подхватили. Она вырвалась из вагона и понеслась по терской степи.
Митька ближе подсел к Петру и шёпотом допытывался:
- У отца моего теперя около тысячи овец. Ты как думаешь, дядя Петро, не отберут овец у нас?
- Да говорят тебе, голова твоя садовая, что скот пока не трогают. А там видно будет. Может, учтут, что ты вон сколько воевал, а што выслужил? Лычку приказного на погонах. А овец‑то у твоего отца сейчас и не так много, война съела. Я вот как был дома, заходил к вам.
- А жена как, скажи, дядя Петро, - в голосе Митрия звучала затаённая боль. - По совести, не загуляла там с кем?
-- Да нет! Такого не слыхал. Дитятко только схоронила. Слыхал?
Митька грустно кивнул головой.
- Писали мне!
- Ты, Митро, не горюй, дитя наживёте. Да–а! А так не слыхал, штоб какая охула ложилась на твою Нюрку. Все в порядке. Справная, гладкая стала.
Митька покраснел от радости. И уже другим тоном спросил:
- Ты, дядя, откровенно скажи, что это за новая власть такая?
- Новая власть - есть власть трудового народа, а народ - это мы с тобой, тот, кто трудится. В общем, власть рабочих и крестьян. Ну вот, теперь слухай: ты побогаче, но тоже трудишься, а я победней, а есть и такие, что совсем ничего не имеют, пролетариями такие зовутся. Ну вот, этим людям и нам, значит, Советская власть и принадлежит.
Ковыряя сапогом прилипшую к полу грязь, Митька задумался. А Петро заговорил уже громче, чтобы слышали и другие казаки.
- Ты вон, Митрий, погляди, сколько в нашей матушке–России земли, и сколько непаханой даром пропадает. А попробуй безземельный запахать из неё полоску - оказывается, не для него земля эта создана богом, а будто бы до конца века отдал бог её помещикам. Ведь не у всех есть землица, как у нас, у казаков. Крестьянство России - большинство безземельное. Вот оно как! Думаешь ты, легко человеку оторваться от своего дома Да топать к нам на Кубань на заработки? Ведь это безземелье, нужда гонят народ.
Другие казаки подвинулись ближе, слушали и задумчиво рассматривали обширную, веками не паханную степь, по которой медленно полз поезд.
Петро снова потянулся к кисету, свернул козью ножку и передал кисет по кругу.
В разговорах поезд незаметно пересёк границы Ставрополья. Казаки нетерпеливо ждали станцию Невинномысская, где предстояла встреча с родной рекой Кубанью.
Но у станции Невинномысская семафор оказался закрытым. Эшелон остановился. Паровоз стал давать прерывистые гудки.
И тут из придорожной лесополосы и кустарников с обеих сторон железнодорожной линии поднялись цепи вооружённых людей, окружая поезд.
- Выходите, товарищи казаки: Разговор есть к вам! - громким голосом крикнул из цепи ладный, подтянутый казак в курпейчатой кубанке.
Он неторопливо шёл к поезду, даже не расстегнув деревянной кобуры с маузером.
В вагонах зашумели:
- Вот так приехали! Выходит, сразу под арест!
- Эй, это что такое? Кто вы? Винтовки уберите, иначе из вагонов не выйдем!
- Оружия у нас тоже есть!
Защелкали затворы винтовок.
Казак с маузером вдруг весело сверкнул белыми зубами и крикнул:
- Не навоевались ещё, казаки?! А мне вот уже аж по горло хватает.
- А кто ты будешь? - спросил голос из вагона.
Добрых два десятка винтовок были направлены на человека с маузером, а тот безмятежно прищурил глаза на заходящее солнце и неторопливо ответил:
- Тот, кто под Карсом воевал. Слыхали, верно, обо мне? Я - Балахонов, Яков Балахонов!
В вагонах зашумели. Винтовки сами собой опустились. В казачьих полках, сражавшихся под Карсом, гремела слава лихого разведчика - казака Якова Балахонова. За удаль Балахонова наградили четырьмя Георгиями и удостоили офицерского чина.
- Выходите, братцы, из вагонов! Поговорить требуется! - так же спокойно, дружески, но твёрдо приказал Балахонов. - Слово вам скажет комиссар товарищ Пономаренко.
Из вагонов посыпались вооружённые казаки.
В это время из классного офицерского вагона хлопнул револьверный выстрел.
- А вот это ни к чему! - нахмурившись, крикнул Балахонов. Пуля просвистела у его виска. - Сидите, господа офицеры, и не рыпайтесь! Иначе в два счета мои пулемёты сделают из вашего вагона решето. Не мешайте нам поговорить с земляками! Комиссар, тебе слово!
Рядом с Балахоновым встал широкоплечий, большерукий человек в кожаной куртке. Его чёрные, горячие глаза окинули взглядом толпу казаков.
- Братья казаки! Товарищи дорогие! - заговорил комиссар. - Враги народа наговорили вам сорок бочек брехни. Генералы и контрреволюционные офицеры уверили вас, будто у трудовых казаков на Кубани и на Дону иногородние отбирают землю. Это ложь! Те, кто сам обрабатывает свою землю, навсегда останутся её хозяевами. А богачам, что используют наёмный труд, придётся потесниться. А сколько тысяч десятин у помещиков, у откупщиков - тавричан? Братья казаки! Я вас спрашиваю, кто на этой земле работает? - Он на мгновение замолк, окинул взглядом толпу. - Работают на этих землях бедняки–казаки да иногородние. А деньги плывут в карманы хозяев–богатеев. Так пусть же эти земли принадлежат тому, кто их обрабатывает, а не тем, кто с них барыши гребёт и на трудовом поте жиреет. Вот в чём наша правда. Вот за что боремся мы. Я твёрдо уверен, что кубанское казачество поможет нам эту власть, Советскую власть трудового народа, прочно установить, поможет выгнать с Кубани врагов трудового народа. А сейчас, братья казаки, дело такое: прут вперёд белые генералы, уже до Армавира дошли. Помогают им оружием буржуи заграничные. Потому мы по-братски просим вас: вступайте в наши ряды, в ряды воинов за Советскую власть, за счастье народное. А кто не Хочет быть с нами, нехай сдаёт оружие и идёт куда вздумается, неволить не станем. Еще сообщаю, что командиром красного отряда назначен известный вам по фронту Яков Филиппыч Балахонов…
И снова зашумели, заволновались казаки. Одни выводили уже лошадей и с оружием строились для вступления в красный балахоновский отряд. Другие, сдав оружие, решили подаваться к своим домам.
- Что же, - сказал Митька Петру, - без коня, без оружия домой, што ли, возвращаться? Да засмеют такого арестанта в станице! Ты как, дядя Петро? Куда сейчас направляешься?
Петро пожевал ус, что‑то обдумывая, и решительно ответил:
- Это верно, в таком виде являться домой ни тебе, ни мне нельзя. У тебя конь есть. И я сейчас выберу себе коня и оружие получу. Думаю, что по пути нам с балахоновцами.
- Эх, и охота домой попасть! - признался Митрий. - Аж сердце печёт, так охота хоть глазком глянуть на Ново–Троицкую.
- А мне, думаешь, не охота? - Пегро вздохнул. - А только бывает так, что едешь вроде прямо, а попадёшь на кривую дорожку. Я лучше не тайком, а открыто в станицу заявлюсь, с красными частями.
- Ну, тогда и я с тобой, дядя Петро!
Понурив голову, он подвёл своего коня к дереву, около которого группировались казаки, решившие идти с Балахоновым.
- Ты что, Митро, неужто остаёшься? - удивлённо окликнул его Мишка Рябцев.
Бросив винтовку в общую кучу, он шагал к станции.
Митька кивнул головой:
- Остаюсь. Хочу хорошенько разузнать положение. Что‑то непонятное делается у нас на Кубани. А махнуть на своём коне домой всегда успею.
Мишка вздохнул, почесал затылок, поправил мешок за плечами и, сломив ветку с куста, тихо сказал:
- Ну, а я потопал домой, силов нет больше ждать! Лошадь отдал. А домой всё равно доберусь.
Митрий до боли сжал кулаки, глядя ему вслед. Еще бы минута, и он тоже швырнул бы надоевшую винтовку. Но вернувшийся Шелухин положил ему на плечо тяжёлую руку:
- Это что, Мишка Рябцев домой ушёл?
- Да! - сдавленным голосом ответил Митрий.
- Жалко парня! - Шелухин вздохнул. - Зацапают белые, капут.
- Он пройдёт! - с уверенностью сказал Митька. - Он был лучшим лазутчиком нашей дивизии. Медаль имеет за эти дела.
- А ты ему обо мне ничего не говорил?
- Нет, - покачал головрй Митька. -Да и разговор у пас был короткий…
Лежа среди густых бурьянов, Михаил долго выбирал место для переправы через Кубань. Противоположный берег, крутой и обрывистый, нависал над рекой, и это не нравилось Рябцеву - кто его знает, что там за береговой кромкой? Наконец выбрал место. Теперь нужно было спуститься к реке поближе и выплыть к оврагу, который противоположный берег рассекал, точно ударом сабли.
Прячась в зарослях ажины и тёрна, Михаил добрался до переката. Выглянул из кустов. Вокруг ни души. Хотелось есть. Он вытащил из своего заплечного мешка последний кусок хлеба, с жадностью съел. Но не насытился. Заглянул в мешок, вытрусил оттуда крошки.
"Дома, небось, хлеб горячий мама печёт, и на всю хату дух от него идёт".
Мишка даже потянул носом: так ему захотелось мягкого горячего хлеба с румяной корочкой, натёртой чесноком.
Солнце уже село, комары и мошкара столбами закружились в голубеющем воздухе.
Уже в сумерках Михаил переплыл на правый берег Кубани. По дну оврага выбрался на кручу и повернул на запад, стараясь держаться подальше от дорог.
Шел всю ночь. Перед утром у небольшой рощи нарвался на казачий разъезд. На окрик Мишка не отозвался. Не стал разбирать, кто это-красные или белые? Скорее белые. В их руках эти места. Упал, как подрезанный, и змеёй уполз в чащу. Вскоре совсем близко от себя услышал хруст кустарника и голоса:
| - Зверь, видно, был. Человеку тут будто неоткуда взяться. Чего человеку по тернам блуждать?
- А может, телок хуторской заблудился? Я сам тут живу недалече. У нас телки неделями по степу бродят.
Голоса стали тише. Уже издали Михаил услышал: г - А ты, дядя, не слыхал, когда из Невинки красных гнать будем? Я ведь сам из Невинки.
Голоса стихли. К заре от Кубани поднялся густой туман. Он так окутал берега серой мглой, что в двух шагах ничего нельзя было разглядеть.
Мишка залёг в кустах, на краю кукурузного поля, обглодал два початка и заснул.
Проснулся он, когда уже солнце перевалило за полдень. Хотелось пить. А чуть в стороне две бабы махали тяпками. Иногда они подходили к краю поля и пили из крынки молоко или взвар. Мишка с трудом дотерпел до вечера. Когда бабы ушли с бахчи, он нарвал ещё неспелых арбузов и утолил жажду. А когда совсем стемнело, двинулся дальше. Шел и думал:
"На черта мне сдались и белые и красные. Я домой хочу. И ничегошеньки мне больше не надо".
Добрался до дома только через неделю. Худой, оборванный и измученный, он вечером ввалился в родную хату. Ночь проспал как убитый. Спал и весь следующий день. Вечером мать сказала, что в станице всех явившихся с фронта казаков вызывали в правление на регистрацию и велели через пять дней явиться для отправки в "добровольческую" армию Деникина.
- Плевать мне на все эти армии, - проворчал Михаил. - Хватит!
Старик Рябцев удивлённо посмотрел на сына:
- Дык ведь как? Идти‑то надо, раз начальство велит.
- Вот нехай начальство само и прёт на красных, а я чуток погожу, -отрезал Михаил. -Хоть месяц отдохну дома, а там погляжу, где мне быть, у белых, у красных аль ни у кого.
- Ой, не отсидеться тебе, .сынок! - решил старик. - На всю Россию пошла свара. Время ныне трудное.
Время и вправду было трудное. Со всех сторон на молодую Советскую страну шли враги. На Кубани белые полки генерала Покровского заняли станицу Прочноокопскую, Армавир. Шкуро занял Ставрополь, соединившись здесь с главными силами армии Деникина.
Девятая колонна Красной Армии, в составе которой воевали казаки–кубанцы, прибывшие с турецкого фронта, оказалась в окружении. С одной стороны наступали офицерские части дроздовцев и алексеевцев, с другой - военные соединения Кубанской рады и генерала Покровского.
Под натиском белых красные части с боями отступали в лесистые кубанские предгорья. По узкой и неровной горной дороге медленно тащился обоз с ранеными. Охранял его Петр Шелухин и десяток казаков.
На одной из телег метался и вскидывался на соломе Пашка Малышев. Он то стонал, то принимался петц заунывные песни, которые обычно распевают по станицам слепцы.
- Зачем парнишку волочим? - спросил Шелухина старик ездовой. - Оставили бы его у какой‑нибудь сердобольной бабки в станице. Совсем ещё махонький парнишка…
- Случайно его под Невинной нашли раненого. Как он попал в эти края? Из нашей станицы мальчонка. Дружок с ним ещё был. В Лабинск мы его отправили. А этого вот надо выхаживать.
А Пашка бредил.
- Ибрагим! Куда ты? Застрелят белые! Иди сюда! - Пашка привстал, открыл тяжёлые веки и снова упал в солому.
Вот он с Ибрагимом на верблюде едет по станичной улице. За ними на коне гонится Илюха Бочарников. И вдруг на пути Илюхи встаёт дед с лирой…
Подводы остановились па поляне под развесистой грушей. Над мальчиком склонилось знакомое лицо. Пашка узнал Петра Шелухина.
- Дядя Петро, где я?
- Лежи смирно! Значит, полегчало тебе, раз меня узнал. В руках Петра старая лира. Он покрутил ручку, лира жалобно пискнула.
- Пить хочешь? - Петро ушёл и скоро вернулся с цебаркой, наполненной холодной водой. - Пей, братец! И выздоравливай, скоро будем на месте.