- Ворованный, а то какой же! - Участковый ограбил нас! Насильно наш хлеб с токов забрал.
Толпа росла. Со всех сторон к подворью участкового шла беднота, солдаты и казаки, пришедшие с фронта. Как только телеги въехали во двор, конвойные казаки, от греха подальше, исчезли кто куда. Толпа заполнила двор. Мешки с зерном никто из работников не решался сгружать. Урядник поскакал в правление.
Участковый вначале рассвирепел. Но глянув издали на то, что творится у его амбаров, помчался к атаману за подмогой.
-- Евсей Иванович, ты же атаман! - отирая платком вспотевшие лицо и шею, говорил участковый. - Что же это у тебя в станице делается? Поднимай казаков!
Но атаман только развёл руками:
- А я тут при чём? Твоя каша, ты и расхлёбывай. Ты не спрашивал меня, когда хлеб отбирал. Забыл, какое сейчас время? -И, обратившись к уряднику, спросил: - Сколько фур пригнали?
|г. - Десять.
- Как бы нам через эту твою жадность всем шкурой не пострадать… - Атаман вздохнул и исподлобья взглянул на красного, распаренного участкового. - А моя такая думка: не время сейчас народ злить! Он как порох: брось искру - и взрыв всё разнесёт.
- Что ж это ты мне советуешь, атаман? - раздражённо спросил участковый.
- А советую я тебе отдать это самое проклятое зерно обратно. Черт с ним!
Участковый злобно запыхтел и, заёрзав на стуле, крикнул на урядника:
- Чего стоишь тут?! Скачи на подворье. Скажи сукиным сынам, нехай забирают хлеб и везут по домам!
Вечером участковый арестовал двух своих арендаторов, тех, кого считал зачинщиками смуты. Не прошло после этого и часа, как станичное правление окружили мужики, казаки, солдаты. В толпе кричали:
- Кто дал право арестовывать вольных граждан?
- Где свобода и равенство?!
Атаман недобрым словом помянул участкового. Сам открыл каталажку и выпустил арестованных.
- Ступайте до хаты, хлопцы! - добродушно сказал, атаман. - Не могу я допустить, чтобы в нашей станице без нужды людей в кутузку загоняли! Ступайте до жинок!
А когда задержанные вышли и дверь за ними захлопнулась, атаман скрипнул зубами от ярости.
В тот же вечер эстафетой было послано в Екатеринодар срочное донесение комиссару Временного правительства Бардижу.
Участковый и атаман сообщили:
"За последнее время среди жителей нашей станицы все чаще и чаще проявляется своеволие, вызывающее беспорядки. К этому их подстрекают демобилизованные солдаты, инвалиды и большевики. Так, в июле и августе жители требовали от лавочников выдачи им ситцев, которых у лавочников по трудности времени не было, почему и лавки свои они закрыли. На земельном участке арендаторы подняли бунт против хозяина–землевладельца, отказавшись платить ископщину. В станице появились агитаторы, призывающие к самовольному захвату и вспашке земель. Обращаю внимание, что эти призывы принимают в настоящее время угрожающий характер. В станице и ближайших хуторах могут возникнуть крупные беспорядки".
Но комиссар Временного правительства сам не з^нал, что делать: на его землях, близ станицы Брюховецкой, начались такие же беспорядки.
Атаман Кубанского войска Филимонов, на которого со всех сторон сыпались донесения о самовольных захватах земель иногородними и казачьей беднотой, разослал по станицам и хуторам Кубани предписание, предлагающее применять к захватчикам земли воинскую силу с оружием, пороть учиняющих беспорядок. А позднее разослал по Кубани новый грозный приказ: "Впредь, до восстановления Временного правительства и порядка в России, принимаю на себя осуществление государственной власти на Кубани".
Тысячи нарочных гонцов поскакали по станицам с приказом атамана. В Екатеринодар были вызваны конные сотни "дикой" дивизии. Стоявший в Екатеринодаре революционно настроенный артиллерийский дивизион был обезоружен.
Митинги разгонялись. Казачья верхушка ликовала.
Кое‑кто стал поговаривать о "самостоятельном государстве", о "Кубанской республике". Новая власть срочно создавала свои воинские формирования.
Но ещё более активно действовал подпольный Екатеринодарский комитет большевиков. Посыльные партии разъехались по всей Кубани. В листовках и их речах, обращённых к народу, говорилось о победном свершении Октябрьской революции, о свержении Временного правительства.
В голосе участкового начальника снова появились повелевающие интонации. Он снова стал покрикивать на станичников и умудрился‑таки выудить зерно у некоторых своих арендаторов.
- Не жадничай! - по–приятельски предупреждал его атаман Колесников. - Никто не знает, как ещё все обернётся.
- Дело ясное! -самоуверенно басил участковый. - Сам генерал Покровский поставлен командовать казачьими отрядами. Они‑то дадут красным жизни!
- Какой он генерал, твой Покровский! - крутил головой атаман, -Штабс–капитан он, а не генерал. Это его в спешном порядке произвели… Как ни называй вола бугаём, а всё равно толку с него не будет… Не крепкое наше дело!
И вскоре оказался атаман прав себе на несчастье. Пришли в Ново–Троицкую для кого чёрные, а для кого светлые вести - будто красногвардейские отряды свергли все кубанское правительство вместе с новоявленным генералом Покровским. Стало известно и о неудачах другого генерала - Корнилова.
Потеряв более трети состава своих офицерских полков под степными станицами и хуторами, Корнилов прорвался за Кубань. Оттуда краснопартизанские части погнади его в лесистые предгорья. Метался генерал, как затравленный зверь, не получая ожидаемой помощи от казаков. И тогда часть своих офицеров Корнилов разослал по станицам, чтобы поднять богатую прослойку казаков и всеми правдами и неправдами получить пополнение для поредевших частей.
Так в Ново–Троицкую тайком пробрался сынок богатея Шкурникова офицер Иван Шкурников. С ним вместе пришёл и поповский сынок прапорщик Аркадии.
Запрятавшись у своих папаш, оба корниловца нача ли вести тайную работу. Прежде всего пригласили на секретное сборище самых верных людей из станичных богачей.
Но к ним никто не пришёл. Даже атаман Колесников сказался больным. А другие, хотя бы тот же Илюха Бочарников и прочие, без обиняков прямо сказали звавшему их на собрание Карпухе Воробьеву:
- За царя бы пошли сами и сыновей бы погнали, а за генералов не хотим. Ввяжись в эту собачью свадьбу, а потом шерсти не соберёшь!
- Ванька Шкурников говорит, что с Корниловым прибыл сам великий князь Николай Николаевич, - шептал Карпуха.
- А брешет твой Ванька! Николай Николаевич небось давно дал маху за границу. Нехай его к нам в станицу привезут да покажут, тады поверим.
Пришлось корниловским агитаторам теми же балочками пробираться обратно за Кубань, уводя с собою не больше десятка головорезов - любителей лёгкой поживы и приключений.
А Кутасов и комитетчики продолжали своё дело. То появляясь в станице, то исчезая куда‑то, они проводили митинги, встречались с беднотой и объясняли, чего добиваются большевики.
По станице носились разные слухи. Говорили, что в Кавказской и Тихорецкой комитетчики всем бабам на юбки ситцы бесплатно раздали, забрав товары у лавочников.
Люди стали собираться у лавок, ожидая, когда станичный комитет прикажет и в Ново–Троицкой раздавать товары. Давно закрыли свою лавку братья Новиковы. По ночам они угоняли гружённые мешками фуры со своего двора куда‑то в сторону Ставрополя.
Как только в станице стало известно об этом, у подворья Новиковых собралась толпа. Бабы шумели, кричали, требовали открыть лавку.
Гашка Ковалева как раз возвращалась с луга, куда отгоняла телят. Увидев толпу, бегом помчалась узнавать, что происходит.
1‘- Штой‑то вы здесь собрались? - запыхавшись, спросила она у баб. - Аль ситец по дешёвке продавать будут? - И тут какая‑то бабуся крикнула:
* г - Не продавать, а раздавать! Беги, бабонька, за мешком!
И Гашка поверила. Помчалась домой. Подхватила чувал, длинный и широкий, тот, в котором носила люцерну для коров, и побежала обратно к лавке.
Кто‑то из соседок удивлённо спросил:
- Куда ты несёшься как оглашенная?
С трудом переводя дыхание, Гашка объяснила:
- Новиковы ситец раздавать будут: им правительство новое приказало!
- Ой, батюшки! - поразилась соседка.
За Гашкой бросились другие. Толпа у подворья Новиковых росла. На шум никто не выходил. Двор у Новиковых обнесён высоким забором, калитка заперта на засов. Бабы били в ворота, в калитку, дёргали толстенные болты на широких двустворчатых дверях лавки. Громким лаем отзывались собаки.
. - Давайте ситец, толстомордые, иначе разнесём лавку пЬ брёвнышку! .
Не добившись толку, бабы повернули к станичному правлению.
- Атамана сюда подавай!
- Обыскать лавочников!
- Куда ситец подевали?
Толпа ринулась к другой лавке. Гашка ворвалась первая.
- Ситец давай, толстопузый! - кричали они лавочнику.
- Ситцем не торгую! Вот масло, дёготь, гвозди. Вот сахару куль есть. Берите, ваша власть!
Ш. - Давай! - закричала Гашка и схватила ящик с гвоздями. Другая баба ухватила куль с сахаром–песком. Обе, согнувшись в три погибели, побежали со своей ношей домой. Остальные тащили домой хомуты, дёготь, железные скобы.
У своих ворот Гашка без сил рухнула на землю, рядом с ящиком.
- Да ты што, сбесилась? - поразилась Поля. - Да На кой ляд тебе гвозди? Што ты с ними делать‑то будешь? Сраму вить потом не оберёшься!
- А не твоего ума дело! - обозлилась Гашка. - Все берут, а мне што же, бог заказал? - Она нырнула во двор, крепко на засов закрыв за собой калитку. Припрятав гвозди в амбаре, Гашка успокоилась, подолом юбки вытерла раскрасневшееся потное лицо и вдруг рассмеялась:
- Гвозди… Ха–ха–ха! А и вправду, на кой прах они мне нужны?
А лавочник Михеев после погрома закрыл лавку, заулыбался и стал креститься.
- Ну, теперь ко мне никто не придерётся, что я товар прячу! - сообщил он жене. - Скажу, что все растащили! А что надо, завтра в Армавир куму переправлю! Скоро мои товары на вес золота станут, к тому идёт!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Поводырь деда–слепца Пашка Малышев все сильнее тяготился ролью побирушки. Все чаще и чаще заставлял младшего брата Кольку бродить с дедом. Братишка хныкал и упирался, а дорогой начинал торговаться с дедом, требуя за свой труд особой платы: то купить ему большой картуз с лаковым черным козырьком, как у лавочника Михеева, то лаковые сапоги со скрипом, как у самого атамана.
Слепой только поддакивал и обещал, посмеиваясь в бороду.
Манька, сестрёнка Пашки, совсем перешла к соседу казаку. Работала за одежду и кусок хлеба. А сам Пашка, отправив деда с Колькой побираться, наскоро пожевав чего‑нибудь, спешил в мастерскую Илюхи Бочарникова и там раздувал мехи, разжигая тлевшие угли. Он учился у юнца Ибрагима лудить посуду, ставить заклёпки. У Ибрагима не было товарищей. Он был настоящим невольником. Приходу Пашки всегда был рад.
Пашка жалел Ибрагима и подбивал его сбежать на родину - в горы, вместе с ним, с Пашкой.
- Если на поезд сесть, довезёт он нас с тобой до твоей станции? - спрашивал Пашка.
Ибрагим кивал головой, добавляя:
- Надо поезд ехать много и мал–мало лошадь скакать.
- А ты умеешь на коне скакать?
Ибрагим, улыбаясь, отрицательно качал головой.
- Не умеешь? - удивлялся Пашка. - Какой же ты азиат? Ваши все скакать умеют. И в сёдлах держатся, как свечечки…
- А ты? - в свою очередь, хитро посмеиваясь, спрашивал Ибрагим. - Ты скакать умеешь?
- Я што? Я так, побирушка! - смущался Пашка.
Ибрагим вздыхал:
- Твоя, Пашка, живёт лучша. Твоя вольный, а я - нет!
- Ну вот, как убегим - и ты будешь вольный!
Бежать Ибрагим боялся потому, что Илюха запугал его побоями и руганью. За малейшую провинность хлестал дагестанца нагайкой и отчаянно ругался.
Но Пашка снова и снова заводил разговор о побеге. И Ибрагим наконец согласился:
- Давай! Карашо!
За четыре года жизни у Бочарникова Ибрагим почти не вырос. Непосильный для ребёнка труд, плохое питание давали о себе знать.
За что весной четырнадцатого года были убиты его дяди, Ибрагим теперь знал. От хозяина он слышал, что в Дагестане против русского царя готовилось восстание и что дяди ковали оружие и делали патроны для повстанцев.
Ибрагим верил, что Пашка его не подведёт, и стал готовиться к бегству. Для себя и Пашки он выковал и остро отточил два небольших кинжалика, которые легко спрятать за очкур; сделал два ножичка. А Пашка сушил сухари на дорогу, подлатывал сапоги.
Побег ускорился несчастьем. Дед Пашки промок под Дождем, простудился и за сутки сгорел в огневице–лихорадке. Соседи вскладчину похоронили слепого.
В ту же ночь Пашка исчез из станицы вместе с Ибрагимом. Уходя, он захватил с собой дедову лшу. Уложил он её вместе с лохматой шапкой и рваной бекешей на дно объёмистой сумки для кусков, с которой, сколько себя помнил Пашка, он не расставался.
- Вот, - похлопал Пашка по мешку, - понял? Лиру берём с собой. В случае чего, ты будешь крутить её под окнами, а я… - Пашка закрыл глаза и жалобно затянул, гнусавя: - Подайте, православные, бездомным, безродном на пропитание! - Ибрагим впервые громко рассмеялся.
- Пойдем через Лысую гору на Изобильное, - решил Пашка.
Они торопливо напрямик пошли к Лысой горе. У каменных лав оказались, когда стало светать. Пробираясь через бурьян, Ибрагим часто оглядывался: ему всё казалось, что кто‑то крадётся сзади. И вдруг вздрогнул: собака хозяина - Барбос холодным носом ткнулась ему в руку. Пашка тоже испугался, сразу смекнув, что если их догонит Бочарников, то и ему несдобровать. Они бросились в каменоломни и забились в глубокую нишу, под камень.
Собака, высунув язык, вертелась возле них и не уходила. Друзья вытащили кинжалы, готовясь к бою, но всё было тихо. Собака улеглась среди камней, положила голову на лапы, прикрыла один глаз. Другим следила за камнями, из‑за которых выглядывали настороженные ребята.
Взошло солнце. Вокруг всё было спокойно. Барбос поскулил, зовя Ибрагима домой, повертелся ещё некоторое время у каменных лав и убежал…
- Если через час твой хозяин не появится на коне, то всё будет хорошо. А как стемнеет, двинем на Изобильное. А там на поезд в Кавказскую и, может, в Армавир, - пояснил Пашка.
Ибрагим кивал головой. Пашка обнял его за плечи, и они задумались.
Ветер, свободно гулявший по открытой степи, временами врывался в выбоины и трещины каменоломни, свистел и глухо завывал, а потом умолкал. И от этого унылого воя, от одиночества мальчики прижались друг к дружке и вздыхали.
Ибрагим, крутя кинжал в руках, предложил:
- Пашка, давай братья с тобой будем.
Пашка обрадовался.
- Давай! А как?
Ибрагим острым кончиком кинжала чиркнул себя по пальцу и, поднеся капельку крови к губам Пашки, прошептал:
- Лижи, Пашка! Моя кровь - твоя кровь!
Пашка лизнул и непонимающе уставился на Ибрагима.
Теперь давай твой палец.
Пашка боязливо отвёл руки назад.
Щ - Боюсь я што‑то!
- Совсем мал–мал царапина. - Ибрагим зажал указательный палец Пашки, быстро чиркнул по нему кинжалом, выдавил капельку крови и слизнул. Потом, сложив руки на груди, он торжественно произнёс:
- Твоя кровь - моя кровь - братья!
Пашка машинально повторил за ним те же слова. Потом обхватил его за шею и по–русски трижды поцеловал.
- Значит, теперь мы с тобой кровные братья?
Ибрагим, сияя большими карими глазами, утвердительно махнул мохнатыми ресницами.
- Братья!
Потом мальчики достали бутылку с водой, по куску хлеба и стали обедать.
На станции Изобильное они залезли в одну из теплушек. К вечеру добрались до Кавказской.
Станция была переполнена воинскими эшелонами. По перрону сновали хлопцы с винтовками, в кубанках с красными лентами. Где‑то заливалась гармошка и раздавалась пьяная песня. Метались мешочники с чувалами, узлами, бочонками. Тревожно перекликались паровозы, унося эшелоны с бойцами на восток.
Из разговоров окружающих мальчишки узнали, что красные войска оставили Екатеринодар и отходят на восток.
Люди шумели, волновались, ожидая чего‑то невероятного. Измученные двумя сутками скитаний, беглецы прикорнули в углу, у пустой буфетной стойки, и, привалившись друг к другу, крепко заснули.
Разбудил их отчаянный крик Гудкого‑то чумазого забулдыги в разорванной матросской тельняшке:
- Братишки, спирт погибает! Спасайте, кто может!
Яркое зарево полыхало за окнами вокзала. Горел спирто–водочный завод.
Толкая друг друга, толпа солдат и мешочников ринулась к горящему заводу.
- Спирт погибает! Слыхал, Ибрагим? Спасать спирт надо! - крикнул Пашка.
Ибрагим передёрнул острыми плечами:
- Э, зачем тебе спирт? Кто спирт пьёт, бывает дурной, как ишак…
Друзья вышли на перрон как раз в тот момент, когда на первом пути остановилось два состава с украинскими анархистами. Обвешанные пулемётными лентами и гранатами, в матросских тельняшках и в самых причудливых костюмах, анархисты с криком выскочили из вагонов и тоже ринулись к заводу. Крик, ругань, выстрелы совсем ошеломили ребят. Пашку кто‑то крепко схватил сзади за сумку и потащил к вагону. Ибрагим не отставал от него. Пашка плаксиво скулил:
- Ну чего, чего пристал? Мы побирушки. То лира у меня в мешке… Видишь, ручка торчит…
- Ха–ха–ха! - захохотал тащивший его дюжий парень. - Иди, иди! Братишки, лирника нашёл!
Пашку и Ибрагима втолкнули в вагон.
- А ну доставай свою музыку! Играй!
Пашка сверкнул маленькими острыми глазками, приладил лиру и быстро стал вертеть ручку. И когда незатейливый инструмент зазвенел и зашипел, Пашка бойко запел плясовую:
- Трунды баба, трунды дед…
Подвыпившие анархисты пустились в пляс. Пашка играл и пел до пота. Потом ребят накормили и строго-настрого запретили выходить из вагона. Когда Пашка освоился, он спросил одного, на вид самого добродушного анархиста, не знает ли он, где находится фронт красных и как туда попасть.
- А мы тоже красные, - прохрипел анархист, -вернее, темно–вишнёвые! Записывайтесь к нам, хлопцы, не прошибёте!
- Да мы богатые! - захохотал длинный, как жердь, парень в драных шароварах и новеньком английском френче. - Вон какие богатые - подбираем по пути всё, что плохо лежит!
Поезд, набирая скорость, мчался по кубанской степи, минуя станции и полустанки.
- Да–а! Скоро будет Армавир. А в Армавире Советы для нас берегут два вагона золотой казны. Вот тут-то мы поживимся! - прогудел кто‑то.
Пашка поманил Ибрагима в дальний угол вагона и прошептал:
- Понял, братан, к кому мы попали? К ворам–разбойникам! Надо смываться!
Ибрагим кивнул головой.
Не доезжая до какой‑то станции, поезд резко затормозил: семафор был закрыт. В вагонах поднялся невообразимый шум. Анархисты кричали, ругались, бряцали оружием. Потом, стреляя в воздух, они посыпались из вагонов и помчались к станции.
Пашка подхватил свою сумку с лирой и прошептал Ибрагиму:
- Пошли!
Он прыгнул вниз и покатился кувырком в глубокий кювет. Ибрагим скатился за ним.
Выбравшись из зарослей колючего кустарника, они бросились в придорожный лесок.
- Фу! Кажись, выбрались! - обрадовался Пашка.