Хозяин строго–настрого наказал: никому не показывать коров, чтобы их не сглазили. Огромные и сытые коровы круглый год стояли на привязи н жалобно, мычали. Одна из них начала слепнуть и стала давать меньше молока. Дед посылал за знахаркой. Придирался к невесткам и работнице–доярке, утверждая, что кто‑то из них испортил корову. Знахарка же уверяла старика, что корову испортили не иначе как зловредные соседи. Кто же из соседей мог испортить коров? Матюха Рыженков или завистливый Илюха Бочарников? Дед Лексаха решил, что вернее всего, это сделал Матюха, потому что двор Рыженковых рядом со двором Ковалевых.
Рыженковы не значились среди богатеев, но и нужды не знали. Обшитый досками и окрашенный в голубую краску домик Рыженковых окружали все необходимые хозяйственные пристройки: деревянные амбары, каменная конюшня, саж для свиней, лабаз для сбруи. Ко двору примыкал огород и небольшой сад. Сам хозяин-сухой, рыжий, маленький, с редкой козлиной бородкой, был большим любителем садоводства. И чего только не росло в его небольшом садике! На свои поля Матюха вывозил золу и навоз, а на загоны сортовые семена выписывал. У Рыженковых и ячмень шестирядный, и пшеница безостая давала хорошие урожаи. Злые языки утверждали, что Рыженков знается с нечистиком и тот ему помогает в хозяйстве. И ещё потому Матюха был на подозрении, что умел с помощью травы зубы заговаривать, какие‑то корешки отваривал и давал пить их от болезней. И ещё был Матюха Рыженков страшно жаден, настоящий скопидом. Семья ходила в обносках, ели всё больше постнятину. В церкви просил Матюха у богородицы множество милостей, но дороже чем за копейку свечку не покупал. Соседи, смеясь над скопидомством Матюхи, говорили:
- У Рыженковых круглый год великий пост.
Казалось, по пустяку, но между Рыженковыми и Ковалевыми завязалась давняя вражда. Причиной тому были проказы младшего сына деда Ковалева - Миколки. А дело было так. Смолоду Матюха пристрастился раскапывать курганы по степи: искал в них клады - кубышки с золотом. Все - и близкие и дальние от станицы курганы были разрыты его руками, но клад никак не давался. Оставался неразрытым только один курган, поблизости от станицы. Уж больно он был на виду, а копать нужно тайком, без посторонних глаз, с молитвой. И дожидался Матюха тёмной–тёмной ночи.
Соседские хлопцы давно мечтали о том, чтобы подшутить над Матюхой. В ближнем кургане они давно закопали старый надтреснутый котёл со всяким дерьмом. И слух распустили, будто бы каждую ночь на кургане том свеча горит и отсвечивает та свеча бледным голубоватым пламенем. Только не всякому то пламя показывается.
И вот в ночь на страстную пятницу Рыженковы, отец с сыном, крадучись отправились к кургану. И соседские хлопцы тут как тут. Захватили ходули, длинную бабью рубаху, пустую кубышку с вырезанными отверстиями для глаз и рта, заклеенными красной тонкой бумагой, и следом за Рыженковыми. Хоть и темна была ночь, а все можно было разглядеть, как отец с сыном трудились в поисках клада. Вот они присели, исчезли в яме, снова появились и, неся в руках что‑то тяжёлое, пошли в станицу. В это время в яру кто‑то завыл на разные голоса. Белое привидение с горящими глазами и с широко открытым светящимся ртом двинулось наперерез кладоискателям. Не бросая добычи, отец с сыном бросились бежать. Задыхаясь, Матюха читал молитвы.
Дома, при свете лампадки, дрожащими руками старик опрокинул на стол содержимое котла. Из него вывалилась всякая дрянь.
Наутро вся станица знала о находке Рыженковых, хотя ни отец, ни сын о ней никому не говорили.
Над Матюхой смеялся и стар и млад. А потом Рыженковы узнали, что "привидением" был Микола Ковалев. С тех пор Рыженковы и Ковалевы непрестанно враждовали, подозревали друг друга в самых злых подвохах.
У Илюхи Бочарникова, который жил тут же, по соседству, тоже были свои счёты с Ковалевыми. Завистливый Илюха не мог простить Лексахе Ковалеву его богатства. Сам Илюха, по прозвищу "горлохват", не был из бедных, но до Ковалевых ему было далеко. Стал Илюха позажиточней вскоре после возвращения с военной службы. Ходила молва, что убийство богатых шибаевских скупщиков щетины было делом его рук. Но доказать того никто не мог. Убитые, найденные в пруду, и привязанные в лесу лошади их были молчаливыми свидетелями ужасного преступления, которое совершилось в тёмную ночь на окраине станицы.
Илюха давал деньги взаймы под векселя и большие проценты. А если долг не возвращали в срок, обращался в суд.
В церкви Илюха всегда стоял рядом с ктитором. Завистливо косился на деньги, которые позванивали в чашке у торговца свечами, первый лез целовать крест и причащаться.
Старый Лексаха Ковалев не скрывал своего презрения к Илюхе. Однажды, великим постом, дед Лексаха даже отказался после Илюхи принять причастие. С тех пор Илюха не ломал шапки перед Ковалевыми, а Ковалевы не замечали Бочарниковых.
Так и не разгадал Ковалев, кто из соседей испортил корову. Но вот чудо! С приходом в хозяйство Архипа коровы повеселели. Архип хорошо ухаживал за ними: выводил в огород на люцерну, не ленился приносить им в ясли свежей травы по нескольку раз в день. Может, поэтому и поздоровели симменталки и надои увеличились.
- Добрые руки у Архипа! - говорил дед Лексаха. - Не прогадал я с этим батраком!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Пасха в станице прошла шумно и весело. Много было съедено яиц, масла и мяса, а сдобных куличей, а пасок - высоких, сладких, да мягких - и не перечесть. Даже в Хамселовке меньше ощущалась нищета, чем в обычные дни. На Фоминой неделе снова красили яйца и ещё раз пекли пасхи. После красной горки в поминальный день шли на кладбище, где прямо у могил обедали, вспоминали покойников добрым словом, плакали, а подвыпив, пели.
Отгуляли и начали весеннюю страду. Целыми днями люди, точно муравьи, копались па огородах, в садах, на полях. Оно и понятно: не поработаешь весной - не соберёшь осенью.
Незаметно мчалось время. Подошел и престольный праздник Троица. За несколько дней до него бабы месили крутое тесто на яйцах, раскатывали тонкие, как бумага, коржи, подсушивали их на солнце, мелко–мелко резали на лапшу, жарили поросят, сбивали каймаки, подбеливали, подмазывали хаты. Дел было невпроворот. Девки и ребятишки, захватив мешки и торбы, уходили с раннего утра в степь рвать душистый чебрец и шалфей, чтобы накануне троицы устлать травами полы в домах и хатах.
Нюра Ковалева собрала детвору всей своей родни и выпросила у деда бричку для поездки за травой. Лошадьми правил Архип. Сытые кони легко подхватили дребезжавшую и звеневшую на все лады бричку. Приехали на кошары. Архип выпряг лошадей, пустил их пастись. Ребята с Нюрой бросились рвать яркие, красные, как кровь, дикие пионы–лохмачи, белую глазастую ромашку, голубой шалфей, лиловый чабрец.
Архип сидел в тени у брички, любовался издалека тоненькой, гибкой девушкой. Он знал, что тоже ей не безразличен. Работая во дворе, не раз ощущал на себе ласковый взгляд молодой хозяйки. Его тянуло к ней, но он всё время помнил, что ничего доброго их не ждёт: она внучка первого станичного богача, а он - мужик, батрак, безземельный.
Нарвав чабрецу и набив им мешки, дети разбежались по степи. А Нюра упала в траву, смотрела в высокое небо. В синеве кружила какая‑то большая птица. Все ниже и ниже с каждым кругом. Вот она складывает крылья и камнем падает где‑то рядом с Нюрой. Девушка испуганно вскрикивает. Хищник взмывает в небо. В клюве у него извивается ящерица.
Нюра слышит голос:
- А если бы шулика унёс тебя?
Перед нею Архип. В руках у него охапка маков.
- Тебе нарвал, бери!
Нюра неловко взяла цветы. Бросив пугливый взгляд на парня, вдруг побежала к высокому камню, маячившему вдали. Архип, улыбаясь чему‑то своему, не спеша пошёл за ней. Опустив голову, девушка сидела на камне. Архип присел рядом. И сейчас, как тогда, при их первом разговоре, что‑то трепетало в груди у Июры.
Она стала расплетать и заплетать свою длинную косу. Наконец, забросив её на спину, несмело попросила:
- Расскажи что‑нибудь о себе!
Архип взглянул на неё и тихо произнёс:
- Что же говорить‑то? Рассказать о том, кто я, так, что ли?
- Да… Вот живём рядом уже два месяца, а друг о друге ничего не знаем.
Помолчав, он стал рассказывать о том, как ему тяжело пришлось нынешней зимой.
- Мы, можно сказать, самые бедные–разбедные в своей деревне. Избенка на курьих ножках, земли полоска на песчаном косогоре. Пара овец, десяток кур. Да ничего уже того нет. Кое‑как дотянули до весны. Потом мать собрала мне разной хурды–мурды, надел я отцовские лапти (отец‑то умер с голоду), отточил косу и пошёл на Кубань. Ждет меня мамаша с деньгами. Хлебца ей купить надо… Хлеб‑то у нас с корой сейчас едят.
Глаза Нюры светились тёплым сочувствием:
- А ты попроси у дедуни задаток и пошли. Или мать выпиши сюда, пусть едет. Хлеба у нас много.
- Послал я домой три рубля. Письмо от матери получил-радуется. Поживу ещё у вас, заработаю деньжат, а там - поеду к себе в Орловскую губернию. - В его голосе прозвучала невольная грусть. - Видишь, какая у меня нехитрая жизнь. И похвалиться‑то нечем!..
Он сорвал былинку и, покусывая её, задумался. Нюра не прерывала молчания. Вдруг неожиданно для себя она прижалась к его плечу, заглянула в светлые глаза и посоветовала:
- А ты не горюй! Вон у нашей матери дедушка тоже был из иногородних, из России пришёл. А как записался в казаки да как получил землю, так и богатым стал. Ты попроси дедушку, он за тебя поговорит, похлопочет на станичном сходе перед стариками, и тебя тогда припишут к станице. Только большой магарыч надо поставить. На магарыч ты вперёд у деда за работу попроси.
- Эх, Анюта! Добрая ты душа, а не знаешь, что в казаки приписывали лет сто тому назад, а теперь не приписывают. Теперь нашего брата иногороднего столько сюда из разных губерний понаехало, что того и гляди войной на казаков пойдут, землю у них отбирать будут.
Нюра испуганно отодвинулась от Архипа.
- Да ты что, сошёл с ума? Не дай бог дедуня такое услышит… Сразу же со двора прогонит.
- Ну, если ты не расскажешь, так твой дедуня ничего не узнает.
Чтоб уйти от неприятного разговора, девушка, осмелев, спросила:
- Ты вот признайся: у тебя там, Орловской губернии, невеста не осталась?
- Невеста? Да что ты, Анюта! Куда я свою невесту брать буду, в какие такие хоромы? Чем кормить стану. Да и не встречал ещё девушку по душе. Может, на Кубани найду…
С того дня Нюра и Архип стали часто встречаться. Получалось это вроде случайно. То у половня, куда Архип приходил за сеном, то в огороде. Идет Нюра на речку белье полоскать, Архип встречает её на узкой тропке меж высокой конопли. Станет брать у неё белье, чтобы снести к реке, и будто невзначай коснётся маленькой смуглой руки, в глаза заглянет.
Нюра часто вздыхала и просила его:
- Ты, Архип, уходи ради бога! Иди во двор. Ненароком маманя или тётка Гашка увидят.
Он нехотя возвращался.
Вечерами снова как бы случайно встречались у калитки, тихо перешёптывались, украдкой поглядывали на окна.
Мать сердцем чувствовала, что с дочкой творится что-то неладное. Осторожно пыталась отвлечь её чем‑нибудь.
Как‑то она сказала:
- Что‑то ты, доченька, к подругам на улицу перестала ходить? Пошла бы, повеселилась… Што это дома все сидишь?
Нюра удивлялась:
- Такое скажешь, маманя. Тебе не угодишь! То попрекали, что много бегаю по улицам, теперь сама гонишь.
- Да я не гоню… Ты бы поменьше тараторила у калитки с батраком! Соседи подметят - молва пойдёт.
Нюра покраснела, убежала в чулан, будто по срочному делу.
Мать только охнула, покачала головой. Знала она, что тут материнское вмешательство не поможет.
Возле хаты Ковалевых, на завалинке и прямо на траве, вытянув ноги и аккуратно подобрав под них широкие юбки, сидели бабы. Говорить уже было не о чем-все переговорено. Пощелкивая семечки, они сплёвывали шелуху прямо себе в подолы. Подхваченная ветром, шелуха летела во все стороны. Поодаль у ворот одиноким сычом торчал дед Лексаха. Маленькая табуреточка–раскладушка на сыромятных ремнях с трудом удерживала его рыхлое, тучное тело.
Был четвёртый день Троицы, но казаки продолжали работать на полях, и в станице оставались только старики да бабы с детьми.
Солнце склонилось к закату, тени удлинились, становилось прохладней. Дед Лексаха неторопливо поднялся со своей раскладушки… И в этот миг вдруг небывалым ослепительным светом вспыхнуло небо, оглушительный треск покатился над станицей. Бабы в ужасе припали к земле. Широко крестясь, испуганно раскрыл свои белесые, выцветшие глаза Лексаха. Его невестка Гарпена истошным голосом завыла:
- Ой, змей! Огненный змей! Конец света! О господи, прости нас, грешных, окаянных!
Разбрасывая синие искры, чуть не зацепив церковный крест, в мгновение ока над станицей пронёсся метеор. Где‑то за садами прогрохотал раскатистый взрыв.
В этот вечер станица шумела, как растревоженный улей. Каждый по–своему воспринял непонятное явление природы. Старики, собравшись на перекрёстке, вдруг вспомнили военные события, связывая их с появлением огненных змеев. Старухи говорили о чуме, которая прокатилась по Кубани после того, как над землёй пронеслась хвостатая звезда.
Дед Лексаха даже отказался от еды. Он вздыхал и, то и дело крестясь, бормотал:
- Господи, господи! Дожили до какого страха! Змеи летать стали над землёй! Скоро птицы с железными клювами полетят, а там и анчихрист появится. Не иначе - конец света приближается.
Гарпена сердито бросила кочергу в угол и зло проговорила:
- Сами про конец света толкуете, а все жадничаете! Хочь бы перед концом света людей как следует покормили. Вон Митька Заводнов анадысь уже гуторил на улице, што Ковалевы косарей голодом заморили. - И вдруг, подняв голову к иконе, она пророчески провещала: - А Николай–угодник и пресвятая богородица, они все видят, все записывают в своей небесной книге!
Свекор не ожидал такого. Раскрыв беззубый рот, он точно окаменел.
Во дворе закричал маленький Колюшка. Гарпена выскочила из хаты. Жена Лексахи - старая Арина, до сих пор молча сидевшая в тёмном углу, тяжело вздохнула. Подняв тусклые глаза на закопчённую божницу, старуха что‑то шептала иссохшими губами.
Потом её осенило. Она взяла тряпицу, стала на лавку и, поплевав прямо в глаза Николаю–угоднику, принялась усердно оттирать копоть.
- Полон дом народу, - ворчала она, - а некому тебя, отец мой, и в порядок привести. Мухи‑то окаянные как засидели.
Бабка поправила поплавок, зажгла лампадку.
Звонили к вечерне. Арина сползла с лавки, поплелась к себе одеваться в церковь. На крыльцо вышел дед и приказал Архипу запрячь копя в линейку. Он тоже не пропускал ни одной службы.
Проводив в церковь стариков, Гарпена вернулась в Дом. Под впечатлением страшного видения, она с тоской Думала о скором конце света. Бросив грустный взгляд на икону, Гарпена обомлела: вытертый старухой чистый и ясный лик чудотворца строго глядел на неё. В ужасе отвела глаза Гарпена, но, не утерпев, снова поглядела на икону. Изможденное лицо святого как будто ещё больше посветлело.
- Боже ж ты мой! Да никак обновляется! - крикнула Гарпена не своим голосом и вылетела на улицу.
Тотчас в дом Ковалевых набились люди. Увидев действительно посветлевший лик святого, многие в приливе благочестия закрестились и заплакали, а соседка Малашка Рыженкова с завистью прошептала:
- Ив святых делах богатым везёт. Небось у нас Микола чумазый висит уже несколько лет и не обновляется!
От вечерни к Ковалевым валом валил народ. Священник прибыл, принесли хоругви. Начался молебен. На стол посыпались медяки - жертвовали на чудо. Гарпена меж людьми ходила важная, строго подобрав губы, будто божья благодать была воздана ей за особые заслуги.
Только бабка не показывалась из своей спальни да дед Лексаха ходил по двору нахмурившись: они‑то знали, отчего посветлел лик святого.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Отгудели молотилки, отстучали цепы, выбивавшие подсолнечные семечки. Незаметно наступило тихое, ясное, с шёлковыми паутинками "бабье лето". Подошел праздник покрова с недельной ярмаркой. Начались смотрины невест и весёлые свадьбы.
Девки–невесты, ложась в постель в ночь под покров, загадывали: "Приснись жених невесте! Пресвятая дева Мария, покрой меня своим одеялом–покрывалом".
Забеспокоилась семья Заводновых - единственному сыну Митьке пора выбирать невесту. Собираясь на ярмарку, отец велел Митьке надеть алый атласный бешмет и лаковые со скрипом сапоги. Дед подарил внуку искусно сплетённую из конского волоса в мелких волосяных колечках тесёмку, достал со дна сундука часы с длинной серебряной цепочкой, полученные им за отвагу в турецкую кампанию, - и тоже подарил внуку. Тесьма была надета на шею и свисала по спине к поясу чёрными узорчатыми махрами. Серебряная цепочка была зацеплена у тесного ворота бешмета. Сами же часы заправлены в маленький кармашек на левой стороне бешмета.
Узкий ремённый пояс с черкесским серебряным набором туго стянул бешмет, а каракулевая шапка с суконным малиновым верхом лихо надвинута на ухо. Митька поглядел в зеркало и остался доволен. Он прищёлкнул каблуками, сказал сам себе:
- А парень я как будто ничего! Рябоват вот малость, ну да на нашем базаре сойдёт!
И тут Митька призадумался.
"А почему дед сделал мне такой подарок? Не собираются ли меня женить?" - Митькино рябое лицо покраснело.
Он прошёл в горницу к отцу, сел на краешек лавки. Обдумывал, как задать отцу щекотливый вопрос. Ничего не мог придумать, волнуясь, стал покачивать ногой. Отец перестал натягивать сапоги и сердито крикнул:
- Митька, не качай чертей на ногах! Што это ты размахался?
Митька так ничего и не спросил. Досадуя на свою робость, поднялся, пошёл во двор помогать работнику Петру запрягать лошадей в тачанку.
Только что заново окрашенная тачанка блестела черным лаком с золотыми разводами. На задке алели нарисованные умельцем–иногородним крупные розы.
Митька со зла плюнул на розы, выдернул из‑за пояса Петра кнут и забрался на облучок. Батрак, надевая постромки на барки, ухмыльнулся, спросил:
- Ты, Митро, может, без лошадей поедешь выбирать себе невесту? Ведь лошади‑то ещё не запряжены, а ты уже взгромоздился на тачанку.
Митька вспыхнул:
- Да иди ты!.. - Он выругался.
Работник с удивлением взглянул на него. От тихони Митьки такое он слышал впервые.
- Ну, знаешь, дружок, я тебе не мальчишка! Вот скажу отцу, так он тебя за пакостные слова отхлещет как следует. Не посмотрит, что жених.
Митька и сам не мог понять, как у него вырвались скверные слова. Он смущённо потупил глаза и продолжал размышлять. Что его собрались женить, теперь ему и самому стало совершенно ясно.