А сват не слушал его. Он заводил одну и ту же песню и никак не мог кончить её: хрипел, тужился, но выше тянуть голоса не хватало. Тарас дёргал носом и, вытирая пьяные слезы, снова и снова начинал:
Чужи жены хороши, пригожи,
Моя жена, шельма, нездорова.
Нездорова, сидит вечно дома,
Полюбила парня молодого…
Свашка, Митькина тётка, то и дело выскакивала из-за стола: с собою она привезла на свадьбу двух сыновей–близнецов. Все десять дней дети смирно сидели на печи в кухне Заводновых. К ним‑то и выпархивала их озабоченная мать. Приносила от стола куски курятины, сладкого пирога.
Ребята, свесив головы с печи, тоскливо тянули, завидя её:
- Мамка, а мамка! Домой поедем! Надоело на пе-чи–и!
- Подождите ещё немножечко, соколики мои, вот пате! Покушайте, родимые! Завтра поедем домой. Дядя Митюшка нас на салазках на хутор укатит.
В доме, во дворе, даже на улице плясали и пели. Лошади из тачанок не выпрягались: гоняли их по делу и без дела. Веселился каждый по–своему, и никто, кроме родителей, не думал о том, что переживает и чувствует Нюра.
Хмурым сычом сидел около неё Митька. Он знал, что не скоро жена привыкнет к нему, некрасивому. И потому он как‑то сжался весь, ссутулился. Мать Митьки, видя мучения своего чада, уводила его в чулан и уговаривала:
- Ничего, Митюша, это так всегда бывает. Стерпится, слюбится. А жена она ничего будет, видать, тихая да толковая. И–и, дитятко, как ишо жить‑то будете!..
Дед Митькии успокаивал внука:
- Казак ты будешь боевой - весь в своего деда! Ишо как плакать станет, как на службу пойдёшь!
Митька вздыхал. Тихонько от родителей захватывал одеяло, подушку и среди ночи уходил спать в тёплую кладовку.
А в спальне на кровати Нюра, завернувшись в одеяло, плотно прижималась к стенке. Она со страхом ждала чего‑то ужасного. Засыпала к утру тревожным, неспокойным сном и потому за дни свадьбы ещё больше осунулась и побледнела.
Не по себе было постельной свашке и дружке. Не добившись от молодых толку на другое утро после венчания, они долго спорили - вывешивать знак или нет. Наконец махнули рукой. Знак торжественно был вздёрнут на высокий шест. Дружка поднял старое пистонное ружье и выстрелил. Повеселела родня Заводновых - жена Митьки до венца, значит, была непорочной. А те, что в станице болтали про неё да про Архипа, то нехай все теперь заткнут свои глотки!
Нюра и Митька, наблюдая за этой процедурой, невольно переглянулись и впервые улыбнулись друг другу. Митька сжал её руку, и она не вырвала её. Он повёл её в спальню. Покорно Нюра последовала за ним.
На десятый день родня жениха выгоняла загулявшуюся родню невесты. В дом принесли охапки соломы, набили ею печь и зажгли, закрыв предварительно вьюшку в трубе. Из печи повалил дым. Гости заохали, закашлялись, а запевала–сват, размахивая пустой бутылкой, затянул шуточную–прощальную:
Да пора, пора гостям с двора,
Да пора убираться.
Песню подхватила невестина родня:
Уедем мы, уедем мы,
За нами не угнаться.
Рано, рано вам, сватушки,
Рано задаваться!
"Выкуренная" родня с песнями и смехом разъехалась по домам. Затихло в доме Заводновых.
Трудно смирялась Нюра со своею судьбою. Л Митька повеселел - глядел и не мог наглядеться на молодую красавицу жену.
Свекор шутя наказывал:
- Ну, дорогая невестушка Анна Константиновна, порадуй нас старичков внучком–наследничком. Будем, будем ждать!
Все как будто входило в обычную, размеченную казачьими обычаями колею.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В гот же зимний мясоед ещё одну свадьбу сыграли на Козюлиной балке. Атаман станицы Евсей Иванович Колесников женил своего старшего сына Василия, сосватав у косого Кобелева его дочь Дашку.
Удивила многих эта свадьба. И ребята и девки Козюлиной балки были уверены, что до службы Васька не женится. Старший атаманский сын, вечно занятый по хозяйству, редко появлялся на улице. Девчата за глаза дразнили его "зазнаем" и "стоялым жеребцом". Васька дожил уже до двадцати лет, а ни разу не обнял никакую девку, ни перстень с неё не снял, даже невзначай не вырвал ни у одной платочек из рук. Уж как за ним увивалась Аксютка Матушкина, и без толку. Она на батистовом платочке голубыми и розовыми шёлковыми нитками старательно вышила: "Люблю сердечно, дарю навечно". Будто нечаянно уронила как‑то этот платок Ваське на колени. А атаманский сынок отбросил щелчком платок и проговорил:
- Заблудился твой платок, Аксютка! Нам такое не мелится!
Кругом тогда грохнули от смеха. А обиженная Аксютка всплеснула руками:
- Ох, грех тяжкий! Хотела парню подарить платочек, а он попал в жернова к мирошнику.
После этого Ваську все стали звать Мирошником. Кличка оказалась меткой: Василий действительно ми–рошничал на отцовском ветряке. Атаман не доверял по мол муки батраку.
Евсей Иванович Колесников во второй раз на три года прошёл в атаманы, хоть и не был большим богатеем. Ветряная мельница помогала ему, собирала немало голосов среди казачьей бедноты. Стоял ветряк на кургане у самого шляха, что связывал станицу с хуторами. Везли туда молоть главным образом фуражное зерно - ячмень, овёс. Но бывало, что притащится и фура с пшеницей. Это кто‑нибудь из бедных, из многодетных обычно, чтобы дотянуть до нового урожая, вёз помолоть пшеницу на размол. В таких случаях Василий отмер за помол не брал, говоря:
- Евсей Иванович за помол не приказывал с вас брать. Ешьте на здоровье.
Давно уже старший атаманов сын проклинал свою каторжную работу на ветряке. Здесь, по его выражению, пропадом пропадала молодая жизнь. А уже тогда ему запала в сердце шустрая Дашка Кобелева. Но побыть с ней, поговорить было недосуг. Дашку обхаживал младший брат Василия - Алешка. То на выгоне с ней повстречается, то на лугу за речкой, куда Дашка гоняла гусей. Вечерами на улице, стоя рядком, песни заводили. Василий стал недобро поглядывать на брата.
А после свадьбы Митьки Заводнова как‑то за обедом старший заявил отцу, косо взглянув на Алешку:
- Может, посватаемся за Дашку Кобелеву? А то заберут меня на службу и плакать по мне некому будет.
Это заявление как громом поразило Алешку и страшно удивило родителей. Отец даже ложку до рта не донёс. Потом пригладил свои сивые усы и недоверчиво спросил:
- Неужто и впрямь жениться надумал?
Васька смущённо кивнул головой. Мать от печи подала свой совет:
- А што же, Дашка красивая, да и роду хорошего. Он, косой Кобелев, Василий Васильевич‑то, хитрый казак да богатый. А Дашка вся в мать: покладистая и работящая. Валяй, Василий! Только спервоначалу с ней поговори. Может, противиться станет, так мы другую подберём. В станице девок на выданье хоть пруд пруди. Невесту атаманову сыну нетрудно подобрать!
Алешка обрадовался:
- Да она за Ваську сроду не пойдёт! И, ухмыльнувшись, зло прибавил: - Нужен ты ей, как прошлогодний снег. Мирошник, в женихи лезет!
Мать половником стукнула Алешку по лбу:
- А тебе што? С Дашкой расстаться жалко? Подрастешь, другую девку найдёшь. А Ваське в самом деле пора жениться. Не бобылём же ему на службу снаряжаться.
Отец молчал, поглаживал бороду и с ухмылкой поглядывал то на Василия, то на Алешку. Василий поднялся, пригрозил:
- Я тебе, Алешка, за мирошника хребет наломаю. Ты мне ещё попадёшься! А Дашка надысь мне намёк сама дала, чтоб сватов засылали.
- Брешешь! - взвизгнул Алешка и, бросив ложку, выскочил в сенцы. Дрожа от обиды, он по дробине торопливо забрался на чердак. Там, уткнувшись в груду обмятой конопли, горько заплакал. Плакал долго, навзрыд, жалея Дашку и себя и на чём свет проклиная разлучника - брата.
Кобелевы согласились породниться с атаманом. Свадьба была сыграна не менее шумно, чем у Заводновых.
С первых дней замужества Дашка старалась не встречаться с деверем и прятала от Алешки взгляд. Потом и вовсе затухла в её душе неокрепшая любовь к нему. Загасили её бурные ласки мужа. Постепенно смирился и Алешка - знать, не судьба!
Через полгода проводили Василия служить на самую турецкую границу. Оставил он молодую жену "в казачках". Ушел муле служить… А Дашка расцвела яркой, пышной красою. Свекровь ревниво следила за ней, не пускала на улицу к молодым бабам. А у Дашки и без того почти не было на то времени. Работы у Колесниковых по горло. Куры, утки, огород, четыре дойных коровы, пять свиноматок с кучей поросят. И за всеми усмотреть надо. Всех накормить.
Дашка покорно выполняла наказы свекрови. На то и свекровь, чтобы понукать невесткой! Зато как, бывало, вырвется Дашка к своим родителям погостить, так от Дылевой балки до самой Козюлиной доносится её голос. Мастерица она заводить песни.
В такие вечера бегал Алешка на Дылеву балку, чтобы с гулянки проводить Дашку домой. Крепко возьмутся они за руки и льются над станицей два молодых голоса. Кроме этих песен, роднила их хорошая дружба. Родным братом стал Дашке Алешка.
Мать с отцом после отъезда Василия косо поглядывали на то, как Алешка крутится возле невестки.
Но потом убедились, что Дашка смотрит на Алешку как на брата. И успокоились.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Пошла последняя неделя масленицы. Повеяло весной. На пригорке у церкви, где раньше всего стаял снег, уже совсем сухо. Здесь по–праздничному разряженные девчата и парубки играли в мячи–битку. Тут же вертелись подростки, играя в ярку–баранку и чижа.
В последний день масленицы станичники ходили и ездили друг к дружке на "простины". Просили прощения, мирились перед постом. Обычно мировая запивалась вином или водкой. А завтра - начало великого поста.
После длинной вечерни казаки топтались за церковной оградой, толковали о предстоящей пахоте, договаривались о супрягах, об аренде земли у безлошадных.
Воробьевы, новые хозяева Архипа, заарендовали кусок казённой пустоши на плоскогорье. Хрящеватая, с галечником, никогда не паханная целина хороша была для бахчей и кормовых трав. Архип с Сережкой, сыном хозяина, в первые погожие дни на трёх парах быков выехали пахать эту целину. Степь одевалась в весенний наряд. Пестрели огненные лохмачи, улыбались голубые незабудки, нежно–зелёным ковром ковыля оделись курганы.
Архип, украсив шапку яркими лазоревиками, шёл за плугом, сильно нажимая на поручни. Время от времени он покрикивал на быков:
- Цоб–цобе!
В конце загона, на повороте, он взглянул вдаль на кошары Заводновых. Возле них увидел женщину. На ветру развевалось её платье.
Сердце Архипа оборвалось.
"Она! Тоже на меня глядит. Видно, опознала. Ну что ж, гляди, птаха, вспоминай, как на этом месте в прошлом году маки рвали, любовь затевали!"
К женщине подъехал верховой. Постоял и рысцой поскакал прямо к Архипу. Еще издали Архип опознал Митьку Заводнова и нахмурился. А Митька решил узнать, кто по соседству с кочевьем заарендовал землю и по глупости вспахивает целину, пригодную под пастбище для овец.
Он остановился на краю пахоты, приподнялся на стременах и, козырьком вскинув руку к глазам, крикнул:
- Э–г-гей! Пахари, черт вас побери! Что вы портите степь? Аль другую землю не нашли?
- А нам тут дюже понравилось. Распрекрасная землица под баштан! - отозвался Архип.
- Тю! Сдурели! - кричал Митька. - Да тут все кавуны ваши чабаны и овцы поедят!
- А мы сторожа поставим! - вмешался Сережка.
Сдвинув шапку, Митька поскрёб затылок и подумал, что овец придётся отгонять теперь подальше.
- Гей, пахарь! Участок‑то чей?
- Воробьевых, што тебе повылазило, что ли? - неласково ответил Архип.
Только теперь Митька понял, с кем он разговаривает, и кровь бросилась ему в голову. Дрожащей рукой рванул из‑за пояса хлыст, больно ударил коня и, повернув, поскакал к себе на кошары.
Сережка крикнул ему вдогонку:
- Митро, баранины нажарь, вечером придём есть! А летом кавунами будем угощать. Чего рассерчал?
Митька не оглядывался. У него родилась невесёлая Думка. Скоро ему на действительную службу. Нюра останется "в казачках". Что, если станет встречаться с Архипом?
На кошарах стригли овец. Нюра следила за упаковкой шерсти, отпускала продукты кухарке. Митька решил отправить её домой с подводами шерсти, но потом раздумал. "Проверю", - решил он. Ловко соскочив с коня, он с напускным равнодушием сообщил:
- Слышь, Нюр! А ведь это Архип с Сережкой пашут целину. Вот ловкач Воробей, заарендовал какой кусок под бахчу!
А сам зорко наблюдал за лицом жены. Но ни одной чёрточкой не дрогнуло прекрасное лицо молодой женщины. Нюра равнодушно пожала плечами и отошла к кухарке. Митька торжествовал.
Слова мужа Нюра приняла так спокойно, потому что ещё утром опознала воробьевских круторогих быков и далеко маячившего на борозде высокого Архипа. Она уже успела потихоньку всплакнуть, спрятавшись за скирдами.
Когда заполыхал закат и синим паром подёрнулась остывающая пахота, Архип и Серега распрягли быков, сняли с них налыгачи и пустили пастись. Горкой сложили кизяки под таганом, подожгли их лучинками и стали варить кулеш.
- Слышь, Архип, пошли к Заводновым на кошары, там девки ночуют. Слышь, уже песню заводят. Весело будет.
- Нет, я не пойду, дюже утомился. Иди один. А вообще‑то тебе рано на девчат глядеть, глаза полиняют, - пошутил Архип, наливая в деревянную миску кипящий кулеш.
Обжигаясь, Сережка торопливо повечерял и бегом помчался к кошарам.
Увидев Сережку, Нюра прикусила губу, пошла к половню, Митька, обрадованный тем, что Архип не пришёл, догнал её, крепко обнял за плечи.
- У меня голова чего‑то разболелась, - отстранила его Нюра. - Я пойду полежу, а ты погуляй и посторожи, чтобы сарай не спалили. Может, потом и я ш иду.
Митька выпустил Нюру, глаза его померкли. Он подсел к чабанам. Девки и молодые бабы веселились до полуночи: играли песни, шутили. А Нюра ворочалась на разостланной бурке.
- Какая тоска… - беззвучно шептали её губы. - Хоть бы дитё скорее родить…
На кошарах всё стихло. Митька неслышно, на носках подошёл к бурке, разделся и лёг, робко прижавшись к тёплой спине жены.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Кончался третий год службы Василия Колесникова, когда пришла от него неожиданная весточка. "Дорогие и незабвенные родители, - писал он. - Во первых строках сего письма спешу уведомить все моё дорогое семейство, что я нахожусь жив и здоров, чего и вам желаю от господа бога. А также сообщаю: в отпуск мне не придётся приехать. Останусь я на сверхсрочную службу на один год. Хочу получить повышение по службе - чин урядника. Сейчас мы стоим в лагерях. Было бы близко, вызвал бы к себе свою любимую жену Дарью Васильевну".
Дашка совсем расстроилась. Вот уже два года, как муж на побывку не приходил, а теперь ещё на сверхсрочную остаётся!
- Да что же это такое? Да на какой прах ему чин урядника? - злилась Дашка. - Иль ему этот чин нужнее меня!
И заплакала Дашка: дитя у неё нет. А убьют её Ваську на турецкой границе какие‑нибудь там турки или татары, и останется Дашка без роду–племени. Свои горестные размышления она открыто высказала свекрови. А потом стала проситься у Евсея Ивановича:
- Отпустите меня, батенька, за Кавказ повидаться с Васей! Нет больше моего терпения кукушкой жить.
Подумал, атаман, посоветовался с родителями Дашки и согласился. Поехала Дашка к Василию под Карс.
Не день и не два тряслась Дашка на вагонных полках, перетаскивала при пересадках оклунки и узлы из вагона в вагон.
Мелькала за окнами чужая, странная жизнь, но Дашка не смотрела на неё: думала только о желанной встрече.
Везла она в подарок мужу сдобные калабушки с запечёнными яйцами, вяленую тарань, орешки мучные из пресного и кислого теста. А самое главное - везла своё сердце, истосковавшееся в разлуке.
Намучилась порядком за дорогу, но все же добралась до лагеря под Карсом. У белых палаток остановил её часовой. Попросила его Дашка вызвать мужа.
Василий никак не ожидал её приезда. Когда ему сообщили об этом, он ахнул и выругался.
По случаю приезда жены есаул отпустил Ваську на трое суток. Дашка поселилась в халупке у одной армянки. С первого же мгновения заметила Дашка перемену в муже: неласков, не глядит в глаза… А ночью оттолкнул её от себя и признался:
- Больной я, Дашка. И не один я по этой причине остался сверхсрочником. Лечимся!
Признание мужа заморозило все чувства Дашки. Она не заплакала, не стала попрекать. Она только отодвинулась к стенке.
Так и пролежали они, не сомкнув глаз, до самого рассвета. И не сказали больше ни одного слова друг другу.
Утром Дашка соскользнула с жёсткой постели и поспешно оделась.
- Даша! Ты куда? - шёпотом спросил Василий.
По Дашка ничего не ответила.
Сквозь тонкую стену Василий слышал, как жена прошла в комнату хозяйки и о чём‑то заговорила с нею. Потом голоса стихли.
Василий около часа ждал возвращения жены. И тут его осенила догадка. Вскочил с постели, выбежал из дома. Василий догнал Дарью на станции. Уговаривал, просил остаться погостить.
Но она словно не слышала его. Ничего не мог поделать Василий, так и уехала Дарья.
И снова пели, перестукивались колеса вагона: "Едем-едем! Едем - так–так!" А сердце молодой женщины замирало от горя.
Дома она ничего никому не рассказала. Только стала задумчивая, строгая.
Евсей Иванович как‑то обратился к ней:
- Что мало у мужа побыла, невестушка? Аль плохо принял тебя, аль гость был не в гостинец?
- На сутки только отпустили Васю, батенька. Маневры какие‑то у них начались. Нельзя было больше задерживаться.
- На сутки? - удивился атаман. - Что‑то больно мало, аль поругалась с ним?
Дарья промолчала. Атаман больше не расспрашивал.
А ночью Дарья в одной рубашке вышла из пуньки , лёгкой тенью проскользнула через двор к амбару, где спал Алешка. Осторожно приподняла ряднушку, заменявшую одеяло, и горячей рукой обняла Алешку за шею.
- Ты что это надумала? - вскочил Алешка.
- Што надо, то и надумала, - горячо зашептала Дашка. У парня застучало в висках.
- Дашутка, желанная! - только и мог выговорить он.
Уходя, Дашка шепнула:
- Утром за сеном не золовку - меня возьми! Дорогой все расскажу…
Дашка спрыгнула с высокого крыльца, незаметно прокралась в свою летнюю спальню.
Старики заметили перемену в Дашке. Свекор подмигивал жене:
- Наша‑то Дашутка как съездила в Карс, так как будто её подменили. Звоночком звенит в подворье. А поначалу после приезда будто бы дюже тосковала по Ваське.