- Дело тут на крик пошло. Ты, господин, молод, ломишь, а нс гнешь; казачество соломиной не переломится.
11 весело, не замечая хмурого лица князя:
- Да не дивись, что хлопцы, не обедавши, шумят. У нас на Дону сытно привыкли жить, не взыщи. Так уж дозволь, атаман, покормимся хлебушком и варевом. Без пирога какая беседа!
И тотчас, словно по этим словам, распахнулись ворота куреня неподалеку на улице. То был курень Якова Михайлова. За воротами на дворе виднелись лари, запорошенные мукой - будто побеленные. И еще больше ахнули в толпе, когда вышел за ворота человек со страшно посеченным лицом, вестник, и отчаянно, как утром на майдане, выкрикнул:
- Заходи, казачки, давай торбы и чувалы, Яков - казак богатый, избытка не жалеет!
Иные казаки, из тех, кому особенно подвело животы, кинулись с майдана. Бабы заспешили к михайловскому куреню с ведрами, с торбами, с ряднами, с горшками - что первое попалось под руку.
У ларей оделяли с разбором. Иных ворочали: "Пошарь дома в скрыне".
Казалось, что до всего этого не было никакого дела чернобородому казаку в кругу. Про свои слова он, видимо, вовсе забыл, а может быть, ничего такого те слова и не значили - просто так сказалось да случаем к месту пришлось. А Коза тоже если и дивился чему–нибудь, то все же остался невозмутим. Недаром же он был атаман и знал, что править казацким кругом - это не то, что вести каторгу по тихой воде. Дик и своеволен круг, точно конь, не ведавший узды, - зачем становиться ему поперек? Да и доискиваться смысла иных удивительных его скачков - не к чему, пусть скачет туда и сюда. Отойди в сторонку - в том и есть мудрость. Только, как скакнет в ту сторону, какую выбрал ты, надо подойти и незаметно обротать - так, чтобы пошел он дальше туда, куда ведут атаман и старшина.
И Коза сонно поглядывал узенькими, прищуренными глазками поверх одутловатых кирпичных щек и неторопливо сплевывал. Вон этот прикидывается серячком, а по слову его отворяются неведомо откуда взявшиеся лари на дворе спесивого Якова Михайлова. Муки там, конечно, нс так уж богато, да и откуда взялась она - тоже известно: что ватажка на запаленных конях на рассвете задами въехала в михайловский курень, какая же в этом тайна для атамана! Богат Михайлов, но зоркому давно видать: не одним своим богатством богат; ему бы к старшине льнуть, а он и к гулевым тянет - неспроста! Да и то подумать: не дешево стало в такое–то голодное время нашарить по верховым станицам хоть сколько–нибудь хлебушка. Уж, верно, не одно свое серебро выкладывал, а еще чье–то. Так пусть же Бобыль прикидывается серячком: чего бы ни хотел он и чего бы ни хотел задорный мальчишка–князь, куда бы там в кругу ни гнули, но крик стих, и время выиграно, а это то, чего хотел Коза.
Молодой царский посланец (и любит же молодых царь Иван!) не научился еще владеть собой, как мудрый атаман Коза. Князь все больше хмурил тонкие, красиво изломанные свои брови и покусывал короткий ус. Что удивительные лари спасли, может быть, самую жизнь его, про это он вовсе не подумал и даже в душе не благодарил того, кто этими ларями отвлек толпу. Сколько там было муки и откуда она, князя не интересовало. Он только с сердитой досадой соображал, что хлебная раздача оказалась ловким ходом: много ли значат сейчас в глазах этой легковерной, минутой живущей толпы все неразгруженные будары на реке!
А зипунник, весело осклабясь и блестя глазами, как ни в чем не бывало говорил:
- Слышно, господин, верховые казачки землицу ковырять зачали. И уж будто воеводы лапоточки напасли для них. Только напрасно поспешают воеводы… Еще и другое говорят: немало–де смердов подаются на Дон, от бед освобождаются, а животишки боярские жгут, приказных же… - Тут он совсем озорно подмигнул дьяку: "не про тебя молвить, дьяче", - за ноги подвешивают приказных. Клязьма, мол, подымается. Ока, Тверца да Унжа.
Вон про что скоморошит смерд–зипунник! Година неимоверных страданий пришла для родины, для Руси. Тяжко метался дивно светлый разум царя, чтобы найти исход из бед, часто изнывал в тоске царь, надрывались в непереносимом боренье его силы, темный гнев омрачал его… Гибли на западе, в Ливонской войне, русские рати. Паша и крымцы шли не только на Дон, но и на Астрахань: верно, решили, что самое время ударить по становому хребту новой Руси, по реке Волге. В сердце же страны страшную, неслыханную крамолу ковали княжата. Вот от нее зашатался Новгород… А мужичий люд - руки государства. В суровую годину работать, работать рукам - в том спасенье, помимо того - гибель. Г олову ль тут винить? И о чем скоморошья радость зипунника: о бунтах? Праздные разбойные души, сытые чужим хлебом!..
- …Не знаем, господин, верно ли то, от нас далеко, мы степняки. Только, думаю, не время вам с Доном переведываться. Низовые, сам смекаешь, вор на воре, чуть недоглядишь - ищи–свищи бороду под мышками!
И он присвистнул и, расставив ноги, захохотал, играя раскосыми глазами.
С высокого майдана через шедший ниже по кручам вал в речной стороне князь видел часть огромного, словно приподнятого по краям круга земли, у дальней черты бежали струи воздуха, где–то поднялся ветер, и медленно двигался столб праха. Ярким солнечным светом залиты очеретяные крыши, подсолнухи в рост их, землянки–копанки. Человек мало построил на земле, строение его непрочно, вот на ней, как искони, пустота, тишина, и ветер, и порождение их - эти люди, живущие в норах, как суслики, ярые, как вепри.
И с юношеской нетерпимостью высоким, дрожавшим от гневной обиды голосом князь крикнул:
- А вы не Русь?
Зипунник вдруг погорбился:
- Как же не Русь? Эко слово сказанул… Аль мы без креста?
И сразу неузнаваемо выпрямился, скинул долой, к шапке, и зипун.
- Твои, что ли, полки стерегут поле? Не–ет! Мы стережем! Мы оборона вам. И вам бы встать на защиту нашу!
Поднял сжатый кулак, оборотился к народу, затем, в два шага подойдя к князю в упор, зычно, как бы от всего народа, не прося, а точно веля, сказал:
- Вооружи войско. Всю реку подымем! В степях заморим Касимку!
И сразу же опустил плечи, тихо, ласково прибавил обычное на Дону присловье:
- Зипуны на нас серые, да умы бархатные.
Чуть заметно поморщился Коза: дикий конь опять готов скакнуть в сторону, настала пора его обротать.
Коза сплюнул в последний раз.
- Ии ладно. Казаки - под рукой государевой. Нас не обидьте, а мы отслужим но обычаю своему, ты, князь, не бойсь. Вы - нам, а мы - вам.
Он сказал ото как раз вовремя. У михайловских ларей народ смешался, бабы орут. Звонкий юношеский выкрик: "Сыночков оделяешь, а пасынков - вышибать со двора!"
А пока Коза говорил, чернобородый казак незаметно вышел из круга. На улице худенький парнишка вскочил - шапчонка так и осталась на земле, - кинулся к нему, видно долго ждал, да оробел, остановился.
- Ты что?
- С собой возьми! - выговорил парнишка.
- Куда ж брать–то? Я - вот он!
Парень проговорил быстро–быстро, как заученное:
- Язык пусть вырвут - молчать буду… Тесно мне. В отваги возьми.
Казак с любопытством смотрел на пего.
- А мне вот не тесно. Марьин сынок?
- Ильин! - Парень вспыхнул. С вызовом спросил: - Мать, что ли, знаешь?
- Знакома. Где гулять собрался?
Мучительно покраснев до корней вихрастых волос, сердито сдвигая белобрысые брови, пролепетал:
- Алтын–гору сыскать…
Казак щелкнул языком.
- Далече!.. Разве ближе службишку?.. - Но так засияли глаза парня, что казак вдруг серьезно сказал: - Ноне сбегаешь к деду Мелентию. Ныркова Мелентпя знаешь?
- Дед "Долга Дорога"! В станице он, как же!.. Бродяжит… Нырков? - вдруг смутился парень. - Да я же…
- У меня: говорю - слушают. Отвечают - что спрошу. Передашь Мелентию: хозяин работничков кличет. Быть ему… - Казак глянул на небо, прикидывая: - Засветло - не сберем, до утра прохлаждаться не с руки… В полночь в Грсмячем логу! Укладки мне нужны да юшланы. Понял?
Парень поднял горящее лицо. Казак досказал с ударением:
- Что ныне перемолвим - завтра ветру укажем по полю разнести. Тайны тут нет. А тебя - пробую. Лишнего не выпытывай и болтать не болтай. У меня рука, гляди, во!
- Всё, как велишь…
- Постой, не бежн! Огоньки пусть засветят в Гремячем - половичкам виднее. Повестим их, значит. А Мелентий пущай… тебя, что ли, пущай с собой приведет. Только уж в мамкин шалаш до ночи - ни–ни, гляди!
- Дорогу в курепь забуду.
- Эк ты! Дороги домой николи не забывай, парень. Шапку возьми.
Казак остался один. Рукавом отер пот с лица, оно было пыльным, усталым. Сел. Снял расхоженный сапог, размотал подвертку, - на ноге кровоточила ссадина.
Протяжный, унывный, послышался вдали женский голос:
Ой, там, да на горе зеленой…
Встрепенулся казак. Вскинул голову, глаза сощурились. Лилась песня и сливалась со стрекотней кузнечиков - широкая, как сожженный солнцем степной круг.
Мураву–траву вихорь долу клонит…
Слушал неподвижно, окаменев лицом, сжав губы. Потом обулся, разом поднялся, поправил шапку и сильным, твердым шагом зашагал прочь.
А на майдан донеслись плеск и хохот с реки. Вся она была в ладьях и стружках, парусных легкокрылых и весельных. Табун коней шумно вошел в воду, голые люди сидели на лоснящихся конских спинах. Вот оно, казачье необычайное конное и водяное войско!..
Князь поглядел на будары, которые сейчас он велит разгружать.
Вверху, в нетленной синеве, таяла легкая пена облачков.
РАССТАВАНИЕ
1
Красный одинокий глаз отверзся в ночи, и верховой направил на пего бег коня: дробный топот наполнил смутно темневшую, сильно, по–ночному, пахнущую травами степь, еле уловимой чертой отделенную от густо засыпанного звездами неба.
Скоро стал различаться костер за бугром, дальше зияла черная пустота; там, невидимая под кручами, была река. Несколько человек сидело и лежало у костра.
- Здорово ночевали! - сказал верховой, спрыгивая с лошади.
Зорко, исподлобья он всмотрелся в людей. Признал двоих: деда Долга Дорога, бродяжку, который вот только пожаловал в станицу, после того как все уж и думать забыли, что есть он на свете, и Гаврюху Ильина, сына пищей вдовы. Прочие были не ставичпики, - полевиков теперь полным–полно. Только одного видел раньше - человека со страшно посеченным лицом.
Никто не ответил, никто не подвинулся, чтобы дать место у огня. Лишь одип из лежащих повернул голову и угрюмо покосился.
Путник, не выпуская из рук длинного повода, присел на корточки.
Люди продолжали свой разговор, скупо роняя слова, часто замолкая. Они говорили обиняками, и гость, потупясь, чтобы казаться безучастным, напрасно ловил смысл их речей.
Они считали какие–то юшланы (кольчуги).
- Пять еще, - сказал посеченный, давешний вестник. - Выйдет тридцать два.
Человек с цыганской бородой вдруг захохотал, и все его квадратное туловище заколыхалось.
- Журавли с горы слетели - бусы на речном дне собирать. Там двадцать, в илу… аль поболе!
Лежащий, тот, который раньше покосился на незваного гостя, угрюмо перебил:
- А у сайгачьего камня - запертый сундук, а в сундуке найдешь еще один юшлан. Белу рухлядишку–то сперва повытряси из него…
- Чай, попортилась рухлядишка? - сипло спросил человек, завернутый в конский чепрак поверх холстинной рубахи.
Замолчали. Потом откликнулся вестник:
- Ни, уже и не смердит.
Зашипел казан, подвешенный на жерди над огнем.
- Эх, ермачок! - сказал вестник. - Уха хороша, да рыба в реке плавает.
- И ложки у хозяина, - добавил Цыган.
Ермак - это было волжское слово: артельный казан. Заезжий спросил:
- Волжские? С Волги, значит?
Его дразнил запах варева. Ответил Цыган:
- Мы из тех ворот, откель весь парод.
- Летунов ветер знает, наездпичков - дол.
Вестник, помешивая в казане, повернул к заезжему свое страшно посеченное лицо:
- Не подходи - пест ударит…
И они продолжали вести свою непонятную беседу, будто забыв о нем.
Сыростью погреба понесло от обрыва. Дед Мелентий, поеживаясь, натянул шапку до самых глаз. А человек в холстинной рубашке оправил конский чепрак, и сквозь распахнутый ворот стало видно, как необыкновенно костляво и широко его тело, когда, вытянув длинную шею, он прислушивался. Звенела и пела степь голосами сверчков, плакала одинокая птица вдали. Человек сипло сказал:
- Хозяин работничков шукает.
Парень Ильин отозвался:
- В полночь обещал…
- Но! - грозно из–под своей шапки прикрикнул на него старый Мелентип. - Огопь поправь, сидишь… нечистый дух.
И Гаврюха поспешно вскочил. Эх, и вывозил же его малкой с крючком дед Мелептий Нырков тогда, когда он пришел к нему от "хозяина", вывозил за сома, за соминые танцы и поклоны на заборе! Гаврюха покорно рогатым суком разворошил костер. Выпорхнул пчелиный рой искр; прыгающая тьма раздалась и, выпустив в пространство света голый, обглоданный куст, заколыхалась за нпм, точно беззвучно хлопающие иолы шатра.
- Студено, - поежился заезжий и еще раз обкрутил конец повода вокруг руки. - Долго не видали тя, дедуся Мелентий, ап ты, значит, всему народу свояк. Хозяину, значит, знаком… Может, и меня признаешь?
Остро зыркнул красноватым, кроличьим, с отсветом костра глазом. Но точно ожегся о злой, колючий, в упор, взгляд круто повернувшегося угрюмого казака.
- Эй, пастушок, не перекормить бы тебе петушка своего!
И тотчас другой, костлявый, в попоне, встал в рост рядом с "петушком" непрошеного гостя, то есть с конем его.
- Ты вот что. Тебе в станицу, я - попутчик. На коня посади, за твою спину возьмусь.
Озираясь, дернул повод, отпрыгнул гость. Вскочив на коня, погнал что есть мочи. Сзади раздалось щелкапье бича и выкрик:
- Ар–ря!
Степь еще не поглотила топота, как со стороны обрыва послышался хруст, и вдруг выступил из тьмы человек; он казался невысок, но коренаст, широкоплеч; блеснули белки его впалых глаз на скуластом плоском лице.
- Добро гостевать до пашего ермака! - приветствовали его.
- Ермаку мимо ермака не пройти…
Ильин метнулся к нему, он не поглядел, поцеловался троекратно с посеченным.
- Богдан, побратимушка!
Мигом опростали место. Застучали ложки. Ели в важном молчании.
Ильин был голоден, но есть почти не мог. Наконец пришедший вытер ложку рукавом и сказал:
- Так сгиб Галаган, Богданушка?
Все вытерли ложки. Богдан, приподняв бровь, рассеченную черным рубцом, стал перечислять погибших атаманов, каждое имя он выкрикивал - будто для того, чтобы слышала степь:
- Галаган!.. Матвейка Рущов!.. Денисий Хвощ!.. Третьяк Среброкопный! Степан Рука!..
Сдернул шапку с головы невысокий казак и молча посидел; потухающий костер бросал слабый медный блеск на скулы его и на ровным кружком остриженные волосы. И никто не выговорил ни слова, пока он не спросил:
- К Астрахани идет Касим? Верно знаешь?
Тогда несколько голосов ответили:
- К Астрахани, батька. Девлета на Дон отрядил, Ермак!
Так звали его здесь: батька да Ермак, артельный котел - не бобыль и не вековуш.
- Савра Оспу пытали, - просипел костлявый. - Не допытались, от кого турецкая грамота.
Ермак поднял на него сумрачные глаза и кинул два тяжелых слова:
- Ушел Савр.
- Ушел!..
- Как же ты доселева молчал, батька?
- Кто ж открутил его от столба?
- Ушел!
- Караул–то что ж?
- Ведь ополночь назначили казнь…
- Измена!
Ермак сидел потупившись, опустив плечи, как он сиживал, выжидая. Сапогом катал подернувшийся седым пеплом уголек. И так же негромко, медленными, тяжелыми словами во враз наступившей тишине заговорил:
- Двум ветрам кланяется атаман Коза. Два молебна поет: Ивану–царю и Касиму–паше.
Угрюмый казак проропил:
- Коза! Я ж понял: это он нюхала вот только что к нам засылал. Да мы песочку ему в ноздрю понасыпали…
Но сурово продолжал Ермак:
- Время не терпит. В Астрахани Касим Волгу запереть хочет. Наша Волга! Так не дадим же паше обротать Волгу! Подымемся все казаки, вся Река! Сколько юшланов сочли?
Цыган сказал, что тридцать два.
- Мало.
Цыган с ухмылкой повторил то, про что говорили раньше: не на речном ли еще дне и не в гробах ли - сундуках искать?
С тою же строгостью ответил Ермак:
- Казачьи укладки по куреням отворяем ради земли нашей. И гроба отворим. Воины там. Не взыщут, что призвали их пособлять казацкой беде.
Тихо, серьезно он вымолвил:
- Будет земля казацкая воевать вместе с нами!
Угас в пепле костер. Туман закурился над обрывом.
Замолкла птица, и седая холодная земля отделилась от мутного неба на востоке.
Ермак поименно называл казаков - кому нынешним же рассветом куда скакать подымать голытьбу, подымать казачество, подымать Реку.
- Ты, Богдан, - тебе на низ… Ты, Мелентий Нырков, Долга Дорога, постранствуй еще - к верховым тебе… А тебе, Иван Гроза, в Раздоры, в сердце донское!
И костлявый Гроза застегнул ворот холстинной рубахи и, скинув наконец свой чепрак, подтянул очкур шаровар, собираясь в путь.
- Ножки–то любят дорожку, - сказал Нырков. - Спокой - он, видать, в домовине, спокой. Дед со мной пойдет еще один…
- Какой дед?
- Тебе–то где знать его, молод ты. А мне он друг сызмальства. Не сидеть ему тут, около подсолнухов… И парнишку отпусти с нами, Гаврилу. Красен мир, ох, красен… нечистый дух! Пусть подивуется!..
Указан был путь и Цыгану, и угрюмому казаку Родиону Смыре. Ермак встал.
- Не бывать же так, как хочет Коза! Время соколам с гнезда вылетать!
Казаки, кто сидел, тоже повскакали, готовые тронуться от пепелища костра.
- Постой! - остановил их Ермак. - Да объявите: волю отобьем, пусть готовится на Волгу голытьба. Погулять душе. Скажи: не Козе, не царю - себе волю отбиваем!
2
Поднялась Река.
По росам одного и того же утра из станиц, городков и выселков на приземистых коньках с гиканьем, свистом и песнями вылетели казачьи ватажки. В степях - где–нибудь у кургана, у древнего камня на перепутье неприметных степных сакм–тропок - собирались они в полки.
Только что вывел Бурнашка Баглай на середину круга черную, плечистую, большерукую женщину, прикрыл ее полой, снимая бесчестье с немужней жены, печаль с горькой вдовицы, только что "любо, любо" прокричали в кругу, а уж сидел беспечальный исполин в седле, кинув жену свою, Махотку, в станице, и чуть не до земли пришлось опустить ему стремена: казалось - задумайся он, и конь проскочит между его ногами, оставив его стоять.
Сладко сжималось сердце Гаврюхи, когда в первый раз поскакал он в широкую степь.
Для грозного удара размахнулся султан - "царь над царями, князь над князьями".
Двумя руками замахнулся: одной - по русской Астрахани, другой - по Дону.
По в Диком Поле вокруг турецкого войска закружили казачьи полки и ватаги.