- Еще не по–моему. - Ермак подошел к нему. - Еще будет по–моему.
Он выхватил саблю, помедлил, глядя на выкаченные глаза стоящего перед нпм вдруг ссутулившегося человека, потом замахнулся.
Так он брал в руки гулевую Волгу.
Иногда он разжимал кулак, и птенцы его гнезда летели далеко.
В ясное праздное утро, когда голубоватой сквозной дымкой оплывала даль и только стайки ряби, сверкая, перебегали на реке, "Седла–ай!" - прокатилось по стану. Срезая изгиб луки, верховые двинулись за солнцем. На другой день доскакали до ногайского перевоза. Пусто вокруг; лишь очень острый глаз приметил бы легкое желтоватое облачко в степи…
Ногайцы гнали к перевозу русских полоняников. Скрипели арбы с добычей…
Эта добыча перешла в казацкую казну. Полоняников же напутствовали:
- Ступайте, крещеные.
А казачий отряд через степи поскакал к Яику.
Там стояла ногайская столица Сарайчик. Слишком поздно с невысокого минарета бирюч призвал жителей к оружию.
Вскоре отряд несся уже в обратный путь, прочь от саклей и кибиток, застланных дымом.
11
Дорожный человек шел с подожком, посвистывал и поглядывал кругом себя.
Он видел верши и вентери. Рыбой промышляют. Конечно, охотятся. Наверно, еще и бортничают: места медовые.
Он усмехнулся. Нынче мед, а завтра… Ведь хлеба не сеют, сохи боятся, как бабы–яги. Конечно, какой хлеб по этим уступам! Но что–нибудь здесь могло бы вырасти у настоящих хозяев. Хоть редька или капуста.
Не сеют, не жнут, а… Он увидел бочки и кули на берегу.
Вспомнил, как в маленькую лесную обитель, последний ночлег его на долгом пути с севера, пришла "грамота": "Атаманы–молодцы были на вашем учуге, а на учуге вашем ничего нет. И приказали вам атаманы–молодцы выслать меду десять ведер, да патоки три пуда, да муки пятнадцать мехов. А буде не вышлете, и атаманы–молодцы учуги ваши выжгут, и богу вам на Волге–реке не маливаться, и вы на нас не пеняйте".
Эх, как смутились тогда монашки, нагоходцы, гробокопатели! И от него, дорожного человека, просили совета да пособничества. А он в тот же час и уйди. Своя рубашка ближе к телу.
Он поглядывал и посвистывал. Людей тут хватило бы на несколько городков, ого! Вон там, у костра, лапотные мужичонки. Бурлаки. Прямо деревенька работных людей, если бы были избенки, а не копаные норы и шалаши. Ловко все тут, ничего не скажешь! Головастый вожак, с умом плодит вокруг себя народишко, диву дашься.
Воля! На это сманивает. Ныне здесь, заутра… заутра в дубовой колоде. Воля в парче да в лохмотьях.
Он потрогал то, чем был перепоясан. Не сразу видно, что пояс дут. Взвесил в руке. Тяжек. Пожалуй, нашлось бы там и серебро, если б взрезать.
Он выбирает самого низенького, у чадного костра, чтобы спросить:
- Как бы мне, человеке, к атаману?
Сразу пятеро оборачиваются и смотрят на него.
- Пташечка!
- Откудова залетела?
Спрошенный с улыбкой, нежно:
- АвунАвун - задняя часть штанов (ногайск.). подпорем, не бойсь, поглядим, что ты за синичка.
- Колпак е башки долой!
- Тымала!..
А рядом сидящий исполин птичьим голосом:
- На ангельских воскрылиях припорхнул, грамоту до атамана принес.
Но дорожный не робкого десятка.
- Моя грамота волчья: лапа да пять пальцев.
Это понравилось.
Ему указали пышный, шелком латанный шатер.
- Не, мне поплоше.
Засмеялись.
Но спокойно, с шуточкамн он настоял на своем.
И вот он целый день сидит у Ермака. И никто не может ступить к ним в шатер. Впрочем, уж не раз носил туда казачок вино.
Захожий не сторонился горяченького. В том и веселие бродячей жизни его.
Он видел, как атаман скоро остановил руку казачка:
- Мне не лей.
Но гостя это не смутило. Он только участливо сказал:
- Что ж ты, батька? Посуху и челны не плавают.
И вдруг всей кожей лица почувствовал ощупывающий взгляд впалых глаз.
- Не тебе батька.
Гость уступчиво ухмыльнулся. Стал пить один. Легкая волна уже подхватывала его. И он плыл по ней, плыл по прихотливому узору своего сказа.
- Есть в полуночном краю окиян–море. По тому морю шел - прадеды помнят - мореход свейский. С корабля увидели - берег пуст, леса великие над белой водой. Множество людей повыбегло из лесов. Несли они шкуры оленьи, собольи и кость драгоценную, трое одну еле подымают. А стоит та кость дороже золота, и все в домах у полуночных людей сделано из нее. Лежит она на той земле, ровно лес, побитый бурей. Только уплыл свейский мореход, и след той земли потерялся…
Атаман спрашивает:
- Голубиную книгу чел?
Захожий человек морщится. Он не любит, чтобы его перебивали, когда он воспарит мыслью. Но отвечает уверенно:
- А как же!
- Про Индрика–зверя что разумеешь?
- Про Индри… как говоришь?
- Ходя под землей, подобно единорогу, прочищал он реки и ручьи. Был с гору. Но не допустил его Илья–про–рок тяготить землю. Внушил: "Выпей Волгу!" Он стал пить, да раздулся, лопнул, кости засосало в трясины, прахом занесло.
Дорожный человек улыбается немного снисходительно. Притча кажется ему никчемной и глупой. Он чувствует, что в руках его снова ниточка, и с торжеством восклицает:
- Нашлась, казак, земля свейского морехода! Гюрята Рогович, новгородец, пришел на берег холодного моря - небо с водой соткнулись там! А у моря стоит камень. До неба стоит. Верхи тучами скрыты. И увидел Гюрята - распахнулось окошечко в камне и залотошили там обликом уродливые, малые. Тоиор у Гюряты - руками к топору тянутся. Гюрята и кинь им топор. А они через окошко в горе накидали ему мехов груду. И только задумался - откуда же в камени меха? - задуло, закрутило, и в вихре, в замяти повалили с неба олени и белки…
Он многое видел. Он видел, как меткая стрела поражает прямо в маленький злой глаз пятнистую рысь и капкан ломает лапу соболю в лесных увалах северных гор. Он видел, как люди в огромных мохнатых шапках, горцы с Терека, шли с гортанными песнями, чтобы в войске царя Ивана на песчаных холмах далекого северного прибрежья сразиться с тевтонскими рыцарями за жизнь и долю русской земли. Но об этом он молчал, а сплетал с придумками застрявшие в памяти россказни досужих людей, потому что ему казалось, что только сказку приятно рассказывать и лишь небылицей можно приманить собеседника и заставить сделать то, что хочешь.
Так, не останавливаясь, он пил и плел петельки вымысла.
- А есть там, в стране Югорской, гора. Путь иа нее - четыре дня, и наверху - немеркнущий свет, и солн це ходит день и ночь, не касаясь земли…
…И живут там люди самоядь, пожирающие один другого, и люди лукоморья - на Юрья осеннего засыпают, на Юрья весеннего пробуждаются. Перед сном кладут они товары безо всякого присмотра. Приходят гости, забирают товары, а взамен кладут свои.
- Затейливые страны! - сказал Ермак. - Ну, а довести сможешь туда, дорога?
Тут пришелец помолчал, пожевал губами и ответил:
- Вольному воля, ходячему путь… К тебе добираясь, встретил я порожний челн. Крутит его сверху водой, одно весло сломано, другое в воду опущено, будто греб им гребец да уснул…
И опять помедлил малость.
- Монахи в скитах неводом поймали тело голое, вздутое, без креста, кости на руках–погах перешиблены. А еще попался мне черный плот. На плоту вбиты колья. На кольях телеса. Плывет - на волне колышется…
Он придвинулся. У него были белые заострепные уши.
Ермак вдруг оборвал:
- Горох и без тебя обмолотим… Не про то пытаю.
Тогда гость швырнул оземь свою шапку. По–дурацки, как считал он сам. Но "с волками жить, по–волчьи выть" было главным правилом его.
- Не жалко, - крикнул он, попирая ногами кунью опушку, - копейку стоит! Люди югорские молятся золотой бабе, в утробе ее злат младенец.
И, понизив голос, зашептал:
- Пришел я с Усолья Камского сюда, к Жигулям, на Усолье Волжское. Государь пожаловал Анике Строганову земли по Каме, и стал Аника богаче всех московских людей. Большие дела удумал, да помощников мало. Перед смертным часом принял он постриг и преставился в городке Сольвычегодске иноком Иосафом…
Льстиво и маслено подмигнул.
- Ох, баб в Перми Великой - что галок на деревах!
Кружево небылей, ощеренная пасть, душа нараспашку, угодничество… Жизнь - игра в чет и нечет, но надо не забывать кинуть все свои кости. Смотри в оба: не на одной, так на другой, а выпадет чет! Только с этим угрюмо–молчаливым трезвенником бродячему приказчику никак не удавалось угадать, куда катятся его кости. И вовсе он не ждал вопроса:
- В Кергедане Микитка?
- Кто, говоришь?
- Строганов Микитка.
- Нет…
- В Чусовую, значит, прибег?
Ошеломленный, он спросил:
- Ты откель… откелева, ваша милость, ведаешь про те дела?
И вдруг услышал в тишине шумное, во всю грудь, дыхание атамана.
Смирясь, дорожный уже не юлит.
- Семен, сын Аникеев, и внуки Максим да Никита кланяются тебе.
- Листы привез?
- Такое дело на листе не пишется.
- Чем докажешь?
Тот покорно снимает пояс, белые и желтые кругляки сыплются из него.
- Это в почесть.
Снова нелегкое молчание, неотрывный взор угрюмых глаз. И под этим взором человечек чувствует струйку холода вдоль спины и говорит:
- Не я тута один от Строгановых. Еще крыжачок, смолокур да соляной человек Микешка.
Глаза его бегают. Он выдал сокровенных строгановских людей, по чьим грамоткам сам прибыл сюда с Камы.
Он не смел выдавать. В делах правая рука не должна ведать, что творит левая. Так учат хозяева. Он лепечет:
- Листы, коль захочешь, будут тебе.
Тогда срыву встал атаман.
- Хребет переломаю, тля!..
Холодпая струя щекочет спину человеку. Он зажмуривает глаза. Что–то мутное, тяжелое подкатывает к горлу. Али он охмелел?
- Моя собачья жизнь, - говорит он жалобно.
Кого он боится? Разбойника, мук, пыток, раскаленных углей, горелого запаха собственного мяса? Или хозяев всемогущих, тех, что за тыщу верст?
Он мелко спешно крестится.
12
Ермак повел войско вниз по реке.
Струги неслись мимо пустынных берегов, голых, безлесных, мимо развалин старых городов - на час пути тянулись остатки стен и улиц, кучи битого кирпича в лебеде и чертополохе. Плыли мимо соленых озер в ломкой кроваво–красной траве, мимо выжженных степей, где росли горькая полынь и лакричный корень.
Круглые дома–кибитки, табун коней, войлочные кошмы, пестрые тряпки - летучий татарский город остановился в степи. Удары молота по наковальне. Татары ковали железо.
Когда–то с этим обычаем - ковать раскаленное железо в годовой праздник - пришли из Азии завоеватели монголы. Они знали, как сделать лучший клинок и лучшую стрелу. Где–то за степями высились Иргене–Конскпе горы. Говорили - там есть долина: два всадника могут перегородить ее. Эта долина железная. И бока ее, как магнит, притягивают копья.
Великая орда завладела землями, пародами и их добром.
Ногап тоже ковали железо - они помнили обычай. Но они уже не знали, где ход к Магнитной горе…
Летучий город срывался с места, едва появлялись на реке казачьи струги. Оп несся в пыльных вихрях по равнине, покрытой бесконечной и однообразной рябыо мелких бугров, к затерянным в степях и одним татарам ведомым колодцам солоноватой воды.
Злее, желтей становилась земля, словно опаленная огнем. Ночью от нее исходил жар. Цепочкой шли рыжие с поднятыми головами верблюды, медленно переставляя длинные тощие ноги, покачивая вьюками на горбах. Так шли они, может быть, от самой Бухары.
Караван исчезал в степи. Только песчаная пыль завивалась воронками. Проносились стада сайгаков. Вода в реке будто загустела от глины.
Близка Астрахань.
В устьях Волги, проскользнув по одному из бесчисленных рукавов мимо города, казаки остановились на острове Четыре Бугра. Он был закидан водорослями. Мутные валы ударяли о берег, чахлый камыш полз по песку. Над известковым камнем выл ветер. Синь в пенистых клочьях распахнулась впереди.
Не потому задержал повольников перед нею, у персидского порога, казачий вождь, что заколебался помериться силою с кизилбашами, "красноголовыми", военной опорой трона Сефетидов.
Еще, впоследок, хотел оглянуться - что пазадп. А что назади? Да ничего. Черный плот принесла вода: воеводы зубы пробуют над одиночками, над отбившимися. Красноглазый бежал из своей лощины - не нашли, не поймали; промашка, что не скрутили его тотчас. Гаврюха Ильин молодой. Но Мелентий? Сунулся - только спугнул. Против визга бабенки не сдюжил. Ушел красноглазый; ну, а все–таки что? Ништо.
Ништо. Но людей в стане позади себя Ермак оставил, дозорных, "глаза" свои; сам осторожно, с береженьем двинулся. Даже раздумчивый Михайлов считал все это лишним. Сделал по–свойски, не по–михайловски.
И теперь вот дал себе последние дни - оглянуться, прежде чем пуститься через море.
Малая ладейка спешно - весла в помощь парусу - плыла днями и ночами, бессонно, торопилась нагнать Ермака. Ильин (не взятый в поход за дело с красноглазым, оставленный на Жигулях заслуживать вину) - Ильин, едва положив весла, кинулся к Ермаку. Весть верная, на быстрых конях принесли ее из самой Москвы через цепочку городков по Суре в жигулевский стан и, ни часа не промешкав, пригнали на ладейке, передали ее сюда, на Четыре Бугра. Весть нежданная, грозная: готовятся полки. Рать, какой не видывали еще на Жигулях с тех пор, как Волга течет, вот–вот двинется истребить гнездовье вольницы. Навовсе кончить казачью гульбу. По царскому велению!
Торопясь, захлебывался Ильин. Ермак стоял, не перебивая, руку по–мужицки сунув за пояс.
13
Как на Волге да на Камышенке
Казаки живут, люди вольные.
У казаков был атаманушка -
Ермаком звали Тимофеевичем.
Не злата труба вострубила им,
Не она звонко возговорила речь -
Возговорпл Ермак Тимофеевич:
- Казаки, братцы, вы послушайте,
Да мне думушку попридумайте,
Как проходит уж лето теплое,
Наступает зима холодная -
Куда же, братцы, мы зимовать пойдем?
Нам на Волге жить - все ворами слыть,
На Яик идти - переход велик,
На Казань идти - грозен царь стоит,
Грозен царь Иван, сын Васильевич.
Он на нас послал рать великую,
Рать великую - сорок тысячей.
…Пойдем мы в Усолья ко Строгановым.
Возьмем много свинцу, пороху и запасу хлебного.Песня
Почти сразу о том узнали все. Как улей, гудел стан. Вдруг разнеслось диковинное и неслыханное. Головной атаман, тот, что сбил воедино гулевую Волгу, тот, что шел силой меряться с Персией, звал оборвать поход, гнать всем войском вверх, на край земли, к Строгановым в службу!
Никто не созывал круга - сошлись сами. Как на Дону.
- Волю сулил? Вот она воля: курячьи титьки, свиные рожки.
Зашумел весь круг:
- К купцам?
- К аршинникам?
- Землю пахать? Арпу сеять?!
Крикнул один из днепровских:
- Та нам с ними строгалями не челомкаться. Мы - до дому, на Днипро…
- Атамана перед круг!
- Браты-ы, продали!..
Продали! Вот оно… В капкан, как зверя: спереди море, сзади царская рать. Кого–то на миг выпихнули из толпы, он притопнул, глянул остолбенело, рванул шапку с головы.
- По донскому закону!
Но тут же, согнувшись, канул в толпу.
Охнули, замерли. И расступились, когда шагнул в круг тот, о ком произнесены эти три страшных слова: "По донскому закону".
А он остановился, опустив плечи, косолапо, по–мужицки, с виду - окаменев.
Когда загомонили снова, это уже не был слитный рев. Точно выкрик вобрал в себя ярость толпы и ошеломил саму толпу.
И люди точно спохватились. Это про кого ж кричали? Вот он стоит, он, батька; все видят.
И раздались уже иные голоса:
- На Яик веди!
- По долам и степям рассеемся. Всей земли стрелецким сапогом не истоптать…
- Впервой, что ли?
Но по этому слову - не впервой, мол, - рослый, косматый молодец без шапки, в распахнутой черной однорядке, красуясь, потряхивая смоляным чубом, падавшим на лоб, бойкой пружинной походкой вышел на середину. Он был на голову выше Ермака. Еще с ходу зычно пустил он в толпу затейливым, злым ругательством. Силу по степным ветрам развеивать? Не впервой?
- От стрельцов укроетесь? Нету степей таких, чтобы от этого укрыли!
Он потряс тяжелым волосатым кулаком.
Посягнуть на силу казачью, всю ее расточить - да какую силу: не бывало еще такой - все равно что на родившую тебя посягнуть. И чтобы слезы матери не прожгли душу тому катюге! Но не видано такого между казаками! А нашелся бы - лучше земле не носить его… Так неожиданно повернул он.
А была ли у него самого мать? Где жила она? Вряд ли когда поминал он о ней товарищам. Но жила, значит, мысль и память о родном гнезде в душе его.
- А моим ребятишечкам чего хорониться? Мы той дорожкой, что решились, ею и двинем. Посулились в гости, так хоть к чертям на погосте. - Сверкнули его белые, ровные зубы, когда он - уже весело - загнул опять такое замысловатое словечко, что толпа грохнула. - Там; за морем, уже столы ломятся, хлёбова нам наготовили. Не обидим хозяев! Чай, люди хорошие! - выкрикивал он под хохот.
- Дыбы, плахи испугались? Моя аж рассохлась, ждамши. - Он рубанул рукой себе по шее. - Бояре кругом нее ходят, попов зовут - святой водой пока что кропить, чтоб вовсе не скорежилась… А царевы стрельцы постучатся к нам под окошки, пообносятся, поматерятся, пока мы нагостюемся, - животы подведет, у воевод бока без баб простынут, и потопает рать до дому, бухан бурмакан! А ну, соколы–атаманы, взнуздай коней деревянных, встрепенись веселей! Поле хоть сыро, да чего синей! И глядите, чтоб весла и мачты в порядке, - ух, и злы персиянки!
Во все глаза смотрел на него Ильин. Так вот он какой, Кольцо! Бешеный и веселый, безудержный, неукротимый, балагур - и все нараспашку, играючи…
- За тобой! - кричали в толпе.
Он прошел близко, что–то говоря на ходу обступавшим его, - Ильин видел его крепкие блестящие зубы, капельки пота на лбу, у корней густых, круто вьющихся волос.
- Кольцо-о! Кольца в атаманы! - тесно сгрудившись, кричали враз Кольцовы "ребятишечки".
Брязга, придерживая саблю, выкатился вперед.
- Батька! И впрямь! Нам с руки на персидском берегу стрельцов переждать. Верно слово!
Ильин не приметил, когда и кем была поставлена лавка, крыта каким случилось цветным куском, - батька Ермак теперь сидел, слушал, ничем не выказывая, худы или хороши речи. Улыбнулся даже, когда и Брязгу крикнули:
- Богданка люб!
Дробился круг. Бритобородые днепровцы отбились в сторону. А со ската к реке, где держались вместе беглые боярские, донеслось:
- Будя ваших! Нам свой мужик атаман: Филька Ноздрев!
Ясно видел Гаврила: батька ждет.
Но вдруг кто–то - там, где кричали "по донскому закону", - опять взвизгнул:
- Дувань казну!