И опять словно вырвался вздох из грудей. Пока не дохнуло это надо всей разношерстной, раздробленной, тревожно мятущейся толпой, пока не пронеслось и не спаяло ее, Яков Михайлов сказал спокойно, даже не подымаясь с пригорка, на котором сидел.
- Что ж меня не кричите? Аль самому?
Но уже Ермак вскочил.
- Кровь… кровь братов дуванить? Волю - по перышку?
- Воля игде ж? В холопы неволишь!
Отыскивая пальцами застежки и не найдя их, он рванул на шее, сорвал с себя зипун, будто тот душил его.
- В холопы? В холопы? В хо… Сам над собой донской закон сполню, коли порушу волю!
И сразу атаман пересилил себя.
Ильин слышал спокойный его голос: ни с кем атаман не рассчитывался, никому не пенял, посчитались - и будет, сейчас надо о деле.
Ведь Кольца Ивана слышали? К силе великой, к мощи небывалой идем.
Тело о многих головах - как безголовое тело. Такова была гулевая Волга. Правда Иванова!
Говорил ли об этом Кольцо? Говорил, нет ли - не вспомнишь, но снова загудели радостно Кольцовы "ребятишки"…
А Ермак вдруг повернулся и, пальцем указывая, начал выспрашивать:
- Ты собрал казну в войсковых сундуках? А может, ты? Или ты?
Войско собрало. Войско. Так и назвал этим словом - не повольниками, не гулебщнкамн. Назвал и мимо прошел, чтоб и подивиться не успели. Уряд казачий, какого не видывали доселе. Так ту голову, коей живо тело, под * топор? (Вон когда вспомянул! И почудилось ли Ильину или в самом деле мелькнул, впился в толпу сумрачный жесткий взгляд атамана. Кого он искал?) Ту казну, коей крепка воля, на дуван?
- Не, не про то, товариство, Ермакова песня поется!
Замолчал, пригнулся, вовсе тихо стало.
Затем негромко, вкрадчиво, как бы меряя глазом поднебесную высь и кошачьим шагом подбираясь к ней:
- Не с великого на малое… не цепи лизать… не по кустам выть… Есть ли сила аль бахвал себя выхвалял: "Я силач", - да надселся, ломаючи калач?.. - Шутейно сказал по–кольцовекп! И вдруг: - Разгонись, жилы все напряги - и дерзни, сигани на самое великое!..
Остановился. Крикнул:
- Дорожкой пойдем, никем не хоженной!
И будто про себя:
- Горько ноне? А что ж? Полынь на языке, желчь в сердце. Да не мимо молвится: казачий ум бархатный. Кто казаки? В нуждах непокоримые, к смерти бесстрашные. Горькое привыкать ли хлебать? Выхлебаем хлёбово (опять кольцовское словцо)" таган переворотим и по донышку поколотим. Выдюжим. Бог свят, выдюжим!
Он говорил о камских непочатых землях, о соболиных краях, о стране, где Белая вода. Не в неволю к Строгановым путь лежит, а на такую волю, какой уж никто не порушит.
И выговорил слово. Неслыханное.
- Казацкое царство.
Как пчелиное жужжание в толпе. Вместе с другими кричал и Гаврила.
Первым подбежал Брязга, вытащил, потряс саблю, заорал хрипло:
- Мечия что ль, ребята, не отточены? "Дунай" давай! Выдюжим! Ех, кладенец, женка казачья…
Медленно поднялся бурлак в онучах и, поддергивая штаны, сказал:
- Нам что Кама, что Волга… Стариковали, значит, мы, старики… дело–то привычное - потягнем… Спина, спаси господи, зажила, крепка–то спина, мать пресвятая богородица!
Пан не спешил, поглядывал кругом, слушал и трудную эту речь, и выкрики кидавших шапки удальцов–атаманов, и пчелипый зум толпы. Поскреб в затылке.
- Хлопцы, та и до дому можно. Только что ж вертаться, не пополудничав? С полдороги, да и коней назад? Эге ж, хлопцы, кажу! Як уж пойихали, так аж пид самисенъку пику.
Не понял Ильин, как так получилось: батька ни в чем не спорил с Кольцом и все соглашался, а про персидский поход и думать забыли, само собой, без прекословья, вышло - какой там поход, на Каму дорога, по которой ни отцы, ни деды не хаживали! К Строгановым дорога. И выходит, не худо это, а дюже здорово, что к Строгановым, - хоть и неслыханно в казачестве!
14
Душная темь. Дрожит, расплывается звездный свет - ни облачка, а нет ясности, чистоты в воздухе, точно поволока в нем. Низко звезды. Не выдержит бессонного душного жара какая–нибудь, оплавится и скатится. Скатится туда, где льется и плещет вода, моет берега.
Черная ночь.
Масляным пятном расползается по холстине шатра тусклый свет изнутри. Два голоса слышны.
- …Где приткнутся, там и присохнут. Отдирать - оно и больно. Спокон веку так, .знаю. Легче, что ль, человеку, когда голова у него не вперед смотрит, а назад поворочена? Да не раки мы - пятиться.
- Крутить чужие шеи по–своему - ой, и открутить недолго…
- Не поп ты, и похож ты на попа, как… А говорю с тобой, ровно стою на духу. Старому время вышло. Сам пойми. Все вышло. Ни часу не осталось. Срок настал за новое браться, Иван!
- Воля - и старей всего, и новей ее нет.
- Какая воля? Малая воля. Нынче пан, завтра под кустом - господи пронеси, хоть листом укрой… Ватаги, ватажки… Гляди: в одно дыхание дышит гулевая Волга!
- Не слепой…
- Сказать про это на Дону в те поры, как собйра–лпсь мы сюда, - кто поверил бы? За смех бы почли. Дорош потому щедрот своих не пожалел, снасть дал, что и в черпых снах ему такое не снилось. Москва… Москва–то теперь знает; чего не знает - догадывается, а все и теперь до конца не верит. Разве ж так, спрохвала, собирал бы рать царь Иван? Волга десять разов у него меж пальцев утечь успеет. Он на старую Волгу собрался…
- Указать ему, что ль: гляди в оба, тезка, дела тут, вишь, какие - с гору, раздувай и ты кадило, поспешай, мол? Да не бойсь: и встречусь с ним - глаза отведу, я не я, рта не раскрою.
- Эх, что ты знаешь, Иван! Дела, говоришь, с гору… А каки дела? И полдела нет.
- Полдела нет? Ищешь… Чего ищешь?
- Себя самого попытай: воинство это, дыхание одно - зачем? Слышь: зачем? Тут оставаться? Сгинет Волга. Вся сгинет. Теперь уж вся: и смерть ей всей будет общая, заодно. Как и жизнь. Слышь? Так что? Что, Иван? Вот что: сиять ее отсюдова, целехонькую, как ость, ни в чем не расточив, но пролив. Вот что! Одно это! Затем и сплочена, И я сымаю. Царь Иван ратью своей в руку подтолкнул. Полымю этому в ином месте разгореться дам.
- Смотрю я на тебя: кременный ты али так перед людьмп себя выставляешь?
- Каменных людей на курганах росы моют. Других ие видал…
Замолчали. Потом другой голос спросил:
- Молодой у тебя там дожидает. Кто таков?
- Ильин Гаврюшка. С Жигулей гонец. В трубачи его хочу.
- Казацкое царство! Соловьиное слово…
Колыхнулась пола. Кольцо вышел, пригнувшись, потянулся, разминая плечи, затем шагнул к Ильину, посмотрел на него сверху - чуть блеснули в темноте белки глаз, коснулось Ильина его дыхание - и шагнул в темноту.
Исчезло масляное пятно на холстине шатра. Загашен светец внутри.
Уходить? Но горело в мозгу: "Соловьиное слово!" Нынешним днем и вечером Ильин забыл про сон, хоть и немного довелось поспать в пути…
Да и кругом не спят люди. Доносится еще разговор:
- Ты погляди на меня. Хорош парень? Ты не нюхал каленого желаза. А я в гроб с собой тот запах понесу! Не забуду, как клещи рвут тело… Куда тянете? Царство сулите - не прельстите. То мужицкое ли еще царство? На Жигулях станем. Все крестьянство будет к нам.
Злой голос:
- А ты струпья мои считал?
Третий негромкий:
- Не пойдем! Слышишь? Мужики не пойдут. В лесу утаимся. В пески зароемся. Нет - в омут головой.
Первого и третьего узнал Ильин. Филька Рваная Ноздря, Филимон Ноздрев, мужичий "атаман", и тихий обычно Степанко Попов. Говорили с кем–то из казаков.
Ильин не услышал, как подошел к нему человек. На голову легла рука.
- Волги жалко? А ты не жалей…
- Я не жалею.
- И добро. Гулял ты, гулял, а знаю, нагулял…
Ильин догадался, что атаман усмехается. Усмехнулся и сам:
- Михайловские сколь обозов гоняли на Дон, в курень его…
- Завидуешь? - жестко оборвал атаман. - Чьими словами говоришь? Запомни: нету михайловских. В войске нет михайловского куреня. - Но опять смягчился голос: - Ты, Гаврила, мои сундуки сочти: много ль начтешь?
Плеснет внизу - и снова тишь. Ермак грузно опустился на землю, рукой охватил колено.
- Вести свои, верно, ты все уж выложил. Нету у тебя новых вестей… Расскажи так чего.
"Соловьиное слово!" Горячо заговорил Гаврила Ильин:
- Батька, народ–то прибьется к нам… там, в царстве твоем… аль одни отваги, охотники?
- Что спрашиваешь? Смыслишь ли?
- Народ–то, мужики?
- Что ты видел? Руси не видел. Жизнь ходи по ней - не исходишь. Век считай мужиков - не сочтешь. Я видел… Ночь черпая, безо дней. Не одну неделю ночь, не две - от самой осени за ползимы все ночь, только огнем полощется небо. Горы ледяные на море…
- Где же это? У Зосимы и Савватия наши бывали.
- Подале, подале Зосимы и Савватия.
- Сам ты видел?
- Говорю - слушай… Русь и там. И там она, Русия. Степи казачьи - краю им нигде нет. Восходит солнце в степях и заходит. Скачи по земле с полудня - кончатся степи, лес встанет. И ему краю нет. Ан город стоит. Город не такой, как… Что ты видел? На заре выходи, дотемна шагай - избы и хоромы, дома и подворья, человеческими руками бревна в каждом притесаны, камень к камню уложен. Сколько рук–то клали? Сколько людей живет? Со счета собьешься. Войско… Сила кесаря и королей, сила ханов об него обломилась. А ты - перетянуть все к себе! Своего простора ищи, нетронутого…
- На просторе нетронутом царство строишь, - опять быстро зашептал Гаврила. - Знал я ране, давно уж знал про то. А спрошу тебя: ищут дороги на Реку кабальные, на Волгу бегут. Отчего же, батька, не хотят с нами, простор не манит их?
Тишь. Умолкли голоса. Потом:
- Пустые слова слушаешь. Вижу, нечего тебе рассказать. На трубе сыграешь, а рассказывать… Ляг поди. Маешься…
А сам атаман не встал, остался сидеть. Выдалась у него, видно, одинокая долгая ночка.
Жаркий полдень. Накаленная земля, песок между горькими кустиками полыни - даже черную, даже выдубленную босую пятку привычного ко всему гулебщика прожигает. Не шелохнет на море. И будто нет его - белесоголубоватый туман реет между берегом и небом.
- Ты змея убил. А жачем убил? - шепелявит Селиверст.
- Вредный он человеку, - отвечает сивобородый Котин.
- Мозга в башке твоей есть? Сдунет тебя отсюдова поганым ветром - еще што годов человека здесь не будет.
Котин - вдвое старше. Но он только терпеливо повторяет:
- Все едино. Всякий дракон человеку вредный. Вредное завсегда уничтожать надо. Потому - трудится человек, земле он работник, сам господь поклонился человеку за труд его…
- Тебе от жилана лихо, а жилану ты лихо.
Лицо Селиверста с остреньким подбородком высмуглено загаром, на щеках - пятна, вовсе обесцветились, выгорели глаза. Он повернулся к шатру - никто не входил туда, атаман, как сморил его сон, так де поднялся до сих пор, а прочие шатры уже убраны, стан разорен, у берега суетятся, догружая ладьи, готовя последнее к отъезду.
- Обротал вас, - со злобой выговорил Селпверст. - "Одна голова". Слышали? Зевы раззявили. Какая же воля, раз одна голова на всех! "Войско"… в стрельцы вас верстает, божьих коровок. Холуйское царство оборонять бредете… ловко! И чем взял? Что сказал вам, чего не ведали и сами до сладких его речей?
Люди ушли. Взрыта земля, трава потоптана, пятна и кучки золы, ямы с обсыпающимися краями, следы босых и обутых ног, волоком протащенных тяжестей. Ветер развеивает мусор. Ветер темной полосой заходит на безмерную морскую гладь. В одном месте море вскипает, точно там, близко под поверхностью, мели и перекаты. Но мелей нет, усеянное вскипающими пенными завитками море лилово–черно и глубоко, роем носятся чайки: идет исполинский косяк рыбы. Парус вдали, то блещущий на солнце, то, при отвороте, мглисто–белый. Мимо… Ушел, врос в море.
Подземный быстрый звук - что–то царапает, скребется. комочки земли волнуются, вспучиваются, - из прочищенного отверстия норы выходит грызун. Водит ноздрями с волосками возле них, взбегает на кочку, становится на задние лапки, а передними тонкими ручками торопливо чистится, плещет перед мордочкой. Уверившись, что пусто, спокойно вокруг, грызун свищет.
15
Всадник взмахнул шляпой с белым пером.
- Вольга! Знаменитый река! Почему он Вольга, стольник?
Стольник Иван Мурашкин передразнил его:
- Вольга! Вольга! Эх ты, Вольга Святославич!.. Человек в шляпе с белым пером весьма обрадовался:
- Русски конт Вольга Свептославич на русски река Вольга! Я занесу это в мой журналь.
Но когда всадник проехал несколько шагов, ответ стольника показался ему обидным, он ударом кулака нахлобучил шляпу и внушительно произнес:
- Я слюжиль дожу в Венпс и слюжиль крулю Ржечь Посполита, вот моя шпага слюжит крулю Жан.
Войско приближалось уже к Жигулям. Ратники иноземного строя грузно и старательно шагали в своем тяжелом одеянии.
Следы казачьих станов были многочисленны, но нигде ни живой души…
- Смердят смерды, - с пренебрежением сказал Мурашкин: его конь наступил на разбитую винную посуду. Сам стольник потреблял только квас.
Всадник с пером не разделил негодования стольника.
- Вопит vinuni cum sapore, - возразил он, - bibat abbas cum priore, Русский человек пьет порох и водка и живет сто двадцать лет.
И всадник захохотал.
- Шпага капитана Поль–Пьер Беретт на весь земля прославляет великий руа Анри! А воровски казак, ви, стольник, должен понимать, есть замечательна арме. Один казак приводит один татарски раб в Москва и получает серебряну чашу, сорок зверь кунис, два платья и тридцать рубль.
Мурашкин был озабочен. Оставалось неясным, как выполнит он свою задачу - одним ударом уничтожить не в меру размножившиеся разбойничьи ватаги. Надо срезать ту опухоль, которая закупоривала становую жилу рождающейся великой Руси, волжскую дорогу - путь на Восток, путь на сказочно богатый Юг, тот путь, который открыли русским казанская и астраханская победы. И Мурашкин не считал себя обязанным выслушивать болтовню этого попрыгунчика, - довольно того, что, по воле царя, приходилось терпеть его, похожего на цаплю, около себя.
Беретт продолжал разглагольствовать:
- О, Русь - негоциант! Он покидаль пахать земля. Он прекратит глупство и дикость. Я занесу это в мой журналь.
Стольник ожесточенно посмотрел на него. Так вот что он понимает, этот навостривший свою саблю и торгующий ею в Венеции, в Польше, на Москве!
А Беретт вспомнил о фразе из одного письма: "Если расти какой–либо державе, то этой" - и подумал, что дороги здесь дики и невообразимо длинны и что гарцевать перед своим полком и бесстрашно вести его в атаку на врага - это красиво и подобает прекрасному рыцарю и мужчине, а трястись вот так в седле - и даже без хорошего вина - через леса и степи, в которых уместились бы три королевства, подобает скорее кочевнику. Он потер свой зад, отметив в душе, что если московская держава еще вырастет, то, пожалуй, ему, капитану Полю–Пьеру Беретту, придется позаботиться о новом переходе на службу в государство более уютных размеров.
И он незаметно отъехал от стольника, у которого не хватало любезности внимать самым остроумным речам, и поравнялся с проводником отряда.
- Ти был ermite и был prophète, - сказал капитан проводнику. - Я зналь много занятий. И пошшаль еще больше. Этих занятий я не зналь. Я есть восхищен. Но почему ти не может найти воровски казак?
Проводник глухо пророкотал из своей проволочной бороды:
- Слушались бы меня - выступили к Ильину дню. Всех накрыли бы.
- Победить в баталия целый флотилия с царски орел и царски злото! Подвесить ambassadeur… как говорится?.. посёл персидский шахиншах на рее его собственный корабль, как… как святой Енох, летающий в небо! О, это есть неслыханно! Это достойно бессмертия в анналах истории!
- Я говорил, - буркнул проводник. - Упреждал. Крылья резать надо было на Дону. На Волге стал воровской царь.
- О!
- А что "о"? Не–бывало, так и не будет: по такому рассуждению живем. А его голова - вон она: меж Москвой и шахом всунулась. Где воры? На Персию ринулись, верно говорю - вот хоть на плаху лечь. Опробовали сперва: на царские орленые суда с казной посягнули! Жалованье в Астрахань пропустили, а казну, что государь шаху послал, всю пошарпали. Я вперед говорил: и орел воров не остановит! А после что? Послов побили, что от шаха вверх плыли, к государю, в Москву, - вон что! Меж двумя державами воры переняли Волгу. Не бывало, а вышло, вишь: переняли.
Беретт похвалил:
- Ти умный человек. Ти уважаль анналы истории.
Проводник разговорился:
- Воры супротив свово государя. Супротив персиянской державы великой! Вона какой разбег взял! А дальше? Уж не поманит ли и сама Москва–река? Не нынче, не завтра - и мечты такой, может, ласкать еще не смеет, лишь разбег берет… Но попомните: поманит. Я говорил - на посмех приняли мои слова, - сказал он жалобно. - Как потянутся воры к царскому венцу, царевать на Руси, - тогда, верно, на Москве поверят. Да не поздно ли?
Беретт не все понял, да, в конце концов, не настолько уж его занимали сами по себе все эти домашние московские тонкости и счеты, весь этот разбор причин экспедиции на Волгу, где выросло нечто, что еще не стало жакерией, но тем не менее грозило жакерией. Не настолько занимало это Беретта, чтобы он обрек себя на роль безмолвного слушателя. Он оглянулся. Стольник даже не заметил, что капитан Поль–Пьер Беретт больше не гарцует рядом с ним. И, полный обиды, Беретт ответил проводнику:
- Ти мудрый человек. И ти плаваль на Дон–река - это мелкий плаванье. Вот тп плывешь Москва и Вольта - о, это достойно! Но есть знаменитый плаванье для большой корабль: ти должен покидаль этот страна - ти вирос больше его, - и vous allez au слюжба его величества султан et puis его величества романский имперер. Это есть дорога des hommes de génie. И ти станешь добрый католик. Потому что твой большой дорога доведет до город Пари, и капитан Поль–Пьер Беретт отворит тебе дверь шато Лувр. И там ти будешь понималь, что человек чести слюжит целый свет, чтоб заслюжить умирать в город Пари.
Он произнес эту длинную речь с жаром, но не без затруднений. Проводник отбился от отряда, и теперь Беретт скакал вместе с ним по кручам и буеракам. В лощине с отвесными склонами пришлось даже сойти с коней. Клочья туманной мглы волоклись по вымокшей траве. Была глубокая осень. Ноги скользили и вязли в глине. Мокрое белое перо упало со шляпы Беретта. Он чертыхнулся, увидев на воткнутых палках какие–то облезлые перья. Валялся проржавевший казан, похожий на железную шайку, сшибленную мечом Роланда с головы сарацинского великана. Проводник шевельнул казан ногой - он глухо звякнул.