- Тогда, может, мне… может, мне лучше не ехать? - спросила она сдавленным голосом.
- Нет, отчего же! Съезди, развлекись; но помни, ты должна быть бережлива. Я сказала тебе о нашем положении для того, чтобы предостеречь тебя от ошибок.
Панна Элена бросилась на шею матери и со смехом сказала:
- А, понимаю! Вы пугаете меня, мамочка, для того чтобы я была рассудительна и думала о завтрашнем дне. Как сказать, может, я уже сегодня думаю об этом, может, моя поездка скорее окупится, чем все проекты Казика? Я тоже умна, - шаловливо прибавила она, - как знать, не привезу ли я вам оттуда богатого зятя. Ведь я, пожалуй, стою миллионера.
Лицо пани Ляттер прояснилось, глаза заблестели; однако к ней тотчас вернулось прежнее суровое спокойствие.
- Дитя мое, - сказала она, - я не стану скрывать от тебя, что ты красавица и можешь, как и Казик, рассчитывать на блестящую партию. Но я должна тебя предостеречь. Я тоже была недурна, была счастлива…
Она поднялась с кресла и заходила по кабинету.
- Да, я была счастлива! - с иронией в голосе говорила она. - Но все оказалось обманчивым, за исключением труда и забот. Чувство остывает, красота вянет, остаются только труд и заботы. На них ты можешь рассчитывать, а больше ни на что. Во всяком случае, - прибавила она, останавливаясь перед панной Эленой и глядя ей в глаза, - ничего не предпринимай и даже не замышляй, не посоветовавшись со мною. У меня такой богатый опыт, что хоть моих детей он должен уберечь от разочарований. А ты настолько рассудительна, что должна верить мне.
Панна Элена обняла мать и, прижавшись головой к ее плечу, тихо сказала:
- Так у нас с вами, мамочка, нет никаких недоразумений? Вы не сердитесь на меня?
- С чего ты это взяла? Мне будет грустно, очень грустно. Но если ты найдешь счастье…
В кабинет постучали. Вошел служитель и доложил, что приехали кареты.
- Камердинер пана Сольского здесь? - спросила пани Ляттер.
- Тот, что должен ехать с барышнями за границу? Он ждет.
- А Людвика готова?
- Она прощается со слугами, а вещи ее уже отосланы на вокзал.
- Попроси панну Аду сесть с панной Магдаленой и камердинером, а мы приедем сейчас с Людвикой.
Служитель вышел, а пани Ляттер увлекла дочь в свою спальню, где над аналойчиком висело распятие из слоновой кости.
- Дитя мое, - произнесла пани Ляттер изменившимся голосом. - Ада благородная девушка, ее любовь много для тебя значит, но не заменит тебе материнского глаза. В минуту, когда ты выходишь из моей опеки, я вверяю тебя богу. Поцелуй крест!
Эленка коснулась губами распятия.
- Стань на колени, дитя мое!
Эленка медленно опустилась на колени, с удивлением глядя на мать.
- О чем мне молиться, мама? Разве я уезжаю далеко или надолго?
- Обо всем молись: чтобы бог тебя не оставил, хранил, тебя от бед и… мне ниспослал утешение. Молись, Эля, за себя и за меня. Может, бог скорее услышит детскую молитву.
Панна Элена все больше удивлялась. Опустившись на одно колено и опершись об аналойчик, она с беспокойством смотрела на мать.
- Разве человек всегда настроен молиться? - робко спросила она. - К чему это, мама? Бог и без молитвы поймет наши желания, если… если он слышит нас.
И она медленно поднялась.
- Боже милостивый, боже праведный! - хватаясь за голову, шептала пани Ляттер.
- Что с вами, мамочка? Мама!
- Несчастная я, - тихо произнесла пани Ляттер, - самая несчастная из матерей, я даже не научила вас молиться. Казик ни во что не верит, смеется, ты сомневаешься, услышит ли бог молитву, а я… я даже не знаю, как убедить тебя. Приходит для меня час расплаты за вас и за все.
Она схватила дочь в объятия и со слезами целовала ее.
- Лучше уж мне остаться, - сказала Эленка с отчаянием в голосе.
Пани Ляттер отстранила ее и вытерла глаза.
- И думать об этом не смей! Поезжай, развлекись и возвращайся, умудренная опытом. О, если бы вы преуспели в жизни, я была бы счастлива, даже если бы мне пришлось стать хозяйкой в каком-нибудь пансионе. Едем! У меня нервы разыгрались, и я говорю бог знает что.
- Ну конечно, мама, у вас разыгрались нервы. Я так испугалась! А вам припомнились, наверно, старые времена, когда люди, уезжая из Варшавы в Ченстохов или даже Прушков, заказывали молебны о путешествующих. Нет сегодня ни таких опасностей, ни такой наивной веры. Вы, мама, сами это прекрасно понимаете.
Мать слушала ее, опустив глаза.
Они вышли в кабинет, и пани Ляттер нажала кнопку звонка. Через минуту появилась заплаканная Людвика, готовая уже в дорогу.
- Помоги барышне одеться, - велела пани Ляттер. - Чего ты плачешь?
- Страшно уезжать так далеко, барыня, - ответила та, всхлипывая. - Барышни говорили, что где-то там загибается земля. Если бы я раньше знала, не решилась бы ехать на край света. Одно меня утешает, что паспорт уже в руках и святого отца увижу.
Через несколько минут пани Ляттер с Эленкой и Людвикой сели в карету, простившись с пансионерками, которые, по совету панны Жаннеты, преподнесли Эленке букет цветов и, по собственному почину, пролили потоки слез, хотя и без достаточных к этому оснований.
По дороге пани Ляттер была молчалива, Эленка упоена. Проезжая по улицам, освещенным двумя рядами фонарей и витринами магазинов, глядя на движение карет, извозчичьих пролеток и омнибусов, на вереницы прохожих, ни лиц, ни одежды которых нельзя было разглядеть в темноте, Эленка воображала, что она уже в Вене или в Париже, что уже исполнилась давнишняя ее мечта!
Около вокзала и на самой вокзальной площади сбилось столько экипажей, что карета раза два останавливалась. Наконец она подъехала к подъезду, и дамы вышли, верней утонули в темной людской волне, кипевшей у входа. Пани Ляттер, которой редко случалось видеть толпу, была обеспокоена, а Эленка была вне себя от восторга. Ей все нравилось: продрогшие извозчики, потные носильщики, пассажиры в тяжелых шубах. С любопытством смотрела она на толпу, в которой одни пробивались вперед, другие озирались назад и, наконец, третьи чувствовали себя как дома.
Как радовал ее этот шум, давка, толчея - после той тишины и порядка, которые до сих пор царили в ее жизни.
"Вот он, мир! Вот то, что мне нужно!" - думала она.
Камердинер Сольского выбежал навстречу дамам и проводил их в зал первого класса. Они вошли в тот самый момент, когда Ада и пан Сольский усаживали на диван свою тетушку, с ног до головы закутанную в бархаты и меха, из-под которых ее почти совсем не было видно, только доносились обрывки французских фраз; это тетушка выражала опасения, не будет ли ночь слишком холодна, можно ли будет спать в вагоне и тому подобное.
Пани Ляттер присела рядом со старухой, а Эленку, едва она успела поздороваться с тетушкой, окружили молодые люди, которые хотели проститься с нею. Первым подбежал к ней учитель Романович, красивый брюнет. Он преподнес Эленке букет роз и, меланхолически глядя ей в глаза, вполголоса произнес:
- Так как, панна Элена?
- Да вот так! - смеясь ответила разрумянившаяся Эленка.
- Ну, если так… - начал было пан Романович, но вынужден был уступить место пану Казимежу Норскому, который преподнес сперва букет Аде, а затем коробку конфет сестре.
- Я не прощаюсь с тобой, - сказал он Эленке, - мы увидимся не позже чем через месяц.
- Не позже чем через месяц? - с удивлением повторила Эленка. - Ведь ты не в Рим едешь, а в Берлин.
- Берлин, Рим, Париж, - все они, раз уж ты уезжаешь за границу, расположены под одной крышей.
И он отступил на шаг перед панной Сольской, которая вполголоса спросила Эленку, не слишком ли та легко одета, и шепнула, краснея, что пан Казимеж преподнес ей, Аде, очень красивый букет.
Раздался первый звонок, пассажиры второго класса начали проталкиваться на перрон, в зале первого класса тоже открыли дверь. Эленка увлекла Мадзю в сторону.
- Знаешь, - торопливо заговорила она. - У меня с мамой только что разыгралась сцена, ну прямо тебе эпизод из драмы! Она велела мне стать на колени и молиться, слышишь!
- Но ведь мы каждый день молимся даже перед отходом ко сну, что же говорить о таком путешествии, - заметила Мадзя.
- Ах, ты да пансионерки, подумаешь! Не в этом дело… Мне показалось, что мама очень расстроена, прошу тебя, присмотри за нею и, если что-нибудь случится, напиши мне.
- Эля! - позвала пани Ляттер дочь.
Все стали прощаться. Пан Сольский - на этот раз он был в пальто - преподнес букет цветов Элене, на которую, поглаживая черные усы, бросал грозные и вместе с тем меланхолические взгляды пан Романович. Ада бросилась на шею Мадзе, пан Казимеж занялся отправкой в вагон тетушки в бархатах. Давка, движение, шум стали еще больше, и Мадзя, утирая слезы, которые она проливала по Аде, очутилась в хвосте провожающих, рядом с паном Романовичем.
- Теперь я понял, - сказал красивый учитель, - почему панна Элена издевается над старыми поклонниками. У нее появился Сольский.
- Что вы говорите! - возмутилась Мадзя.
- Неужели вы не видите, какой букет он ей преподнес? Sapristi, такого букета на нашем вокзале еще никому не преподносили.
- В вас говорит ревность.
- Нет, не ревность! - с гневом возразил он. - Я просто знаю женщин вообще и панну Элену в частности. Одно только меня утешает: если я сегодня стушевался при пане Сольском, то он стушуется при каком-нибудь заграничном магнате, или…
Поезд тронулся. К Мадзе подошла пани Ляттер и тяжело оперлась на ее руку. Сольский весьма почтительно простился с обеими дамами, вслед за ним стал прощаться и пан Казимеж.
- Ты не отвезешь меня, Казик? - спросила мать.
- Как прикажете, мама… Правда, я договорился с графом…
- Раз договорился, что ж, ступай, - прошептала пани Ляттер, еще сильнее опираясь на руку Мадзи.
Пан Романович, который смотрел сбоку на пани Ляттер, вежливо, но сухо поклонился и со вздохом ушел. В душе Мадзи пробудилось сомнение, об Эленке он вздыхает или, может, ему жаль потерянных уроков у пани Ляттер по десять злотых за час. Однако она тут же сказала себе, что глупо и некрасиво подозревать пана Романовича, и успокоилась.
Когда они возвращались домой, пани Ляттер опустила окно и раза два высунулась из кареты, точно ей не хватало воздуха, потом она торопливо и оживленно заговорила:
- Ничего, пусть девочка рассеется. Ты ведь знаешь, Мадзя, она никуда не выезжала, а сегодня и женщина должна повидать свет. В путешествии жизнь течет быстрее; наблюдая людей, путник узнает ей цену. Как приятно отдохнуть в постели после бессонной ночи в вагоне и как в гостинице путник тоскует по дому! Ему хочется вернуться раньше, чем он думал перед отъездом…
Последние слова она произнесла со смехом. Но всякий раз, когда в глубь кареты падал свет от фонаря, мимо которого они проезжали, Мадзя замечала на лице пани Ляттер выражение горечи, которое не вязалось ни со смехом, ни с многоречивостью.
- Я очень довольна, - продолжала пани Ляттер, - что ты возвращаешься со мной. Присутствие хорошего человека приносит облегчение, а ты хорошая девочка… Если бы у меня могла быть еще одна дочь, я бы хотела, чтобы это была ты…
Мадзя молча жалась в угол кареты, чувствуя, что ужасно краснеет. И за что ее хвалит пани Ляттер, глупую и скверную, ведь она принимает от подруг золотые часы в подарок и не любит Элены!
- Ты, Мадзя, любишь своих родителей? - спросила вдруг пани Ляттер.
- Ах, сударыня! - прошептала Мадзя, не зная, что сказать.
- Ведь ты уже семь лет не живешь у них.
- Но как бы мне хотелось жить дома! - прервала ее Мадзя. - Сейчас я даже на праздники не люблю ездить, потому что всякий раз, когда приходится возвращаться в Варшаву, мне кажется, что я умру от горя. А ведь у вас мне очень хорошо.
- Ты плачешь, уезжая из дому? - с беспокойством спросила пани Ляттер.
Мадзя поняла, в чем дело.
- Я плачу, - сказала она, - но это потому, что я рева. А если бы я была умной, так чего же тут плакать? Теперь я бы, наверно, не заплакала.
- И ты по-прежнему любишь родителей, хотя так редко видишь их?
- Ах, сударыня, я еще больше люблю их. По-настоящему я поняла, что значат для меня родители, только тогда, когда меня отвезли в пансион и я не смогла видеть их каждый день.
- Мать ласкала тебя?
- Как вам сказать? А потом разве ребенок любит только за ласку? Моя мама не ласкает нас так, как вы Эленку, - дипломатично говорила Мадзя. - А ведь она не работает, как вы. Но когда я вспомню, как мама готовила для нас обед, как с утра давала нам булочки с молоком, как по целым дням шила да штопала наши платьица… Нет, она не могла нанять для нас учителей и гувернанток; но мы любим ее и за то, что она сама научила нас читать. По вечерам мы усаживались подле нее: Здислав на стуле, я на скамеечке, Зося на коврике. Это был простенький коврик, мама сшила его из лоскутков. Так вот, по вечерам мама рассказывала нам обо всем, учила нас священному писанию и истории. Мало чему мы научились, мама не была настоящей учительницей, и все же мы никогда этого не забудем. Наконец она сама смотрела, хорошо ли постланы наши постельки, становилась с нами на колени, чтобы прочесть молитву, а потом, укрывая и целуя нас, говорила: "Спите спокойно, шалуны!" Я ведь была так же шаловлива, как Здись, даже по деревьям лазала. Однажды упала… Ну а Зося, та совсем другая, ах, какая она милая девочка!
Мадзя вдруг смолкла, бросив взгляд на пани Ляттер, которая шептала, закрыв руками лицо:
- Боже! Боже!
"Разве я что-нибудь не то сказала? - в испуге подумала Мадзя. - Ах, я ужасно…"
Карета подкатила к дому. Когда Мадзя, поднимаясь по освещенной лестнице, посмотрела на пани Ляттер, ей показалось, что лицо у начальницы словно изваянное, таким оно было холодным и безразличным. Только глаза казались больше, чем обыкновенно.
"Наверно, я сказала ужасную глупость… Ах, какая я скверная!" - говорила про себя Мадзя.
Глава одиннадцатая
Снова скандал
На следующий день пани Ляттер вызвала к себе Мадзю.
- Панна Магдалена, - сказала она, - приведите сюда Зосю Вентцель и сами приходите с нею.
- Хорошо, пани начальница, - ответила Мадзя, и сердце забилось у нее от страха. Плохо дело, если пани Ляттер называет ее панной Магдаленой и лицо у нее строгое, как тогда, когда она делает выговоры воспитанницам.
"Конечно, дело тут в Зосе", - подумала Мадзя, вспомнив, что, когда пани Ляттер делает замечание учительнице, выражение лица у нее другое. Тоже не очень приятное, но другое.
Когда Мадзя, не сказав ничего о своих опасениях, передала Зосе, что начальница велела ей явиться, та отнеслась к этому равнодушно.
- Понятно, - сказала она, пожав плечами. - Это он на меня нажаловался.
- Кто? Пан Казимеж? - воскликнула Мадзя.
- Конечно. Догадался, что я его презираю, и теперь мстит мне. Они все такие; мне панна Говард постоянно твердит об этом.
На лестнице мимо них прошла панна Иоанна, бросив на Зосю ядовитый взгляд.
- Вот видите! - всплеснув руками, воскликнула Зося. - Ну, не говорила ли я вам, что это дело рук этой ведьмы?
- Зося, ты только что говорила, что во всем виноват пан Казимеж.
- Говорила о нем, а думала о ней.
Когда они постучались к пани Ляттер, внизу раздался шум: это младшие классы возвращались с панной Говард с прогулки. Мадзя заметила мимоходом, что Зося бледнеет и украдкой крестится.
- Не бойся, все обойдется, - прошептала Мадзя, чувствуя, что ее самое тоже берет страх.
Молча, не глядя друг на друга, они минут десять ждали в кабинете начальницы. Наконец пани Ляттер вышла. Она плотно притворила за собою дверь, протянула Мадзе руку, а на Зосю, которая сделала изящный реверанс, даже не взглянула, сделав вид, что совсем ее не замечает. Затем пани Ляттер села за письменный стол, указала Мадзе на диванчик и начала шарить в ящиках стола. Однако ни в правом, ни в среднем, ни в левом нижнем ящике, видимо, не оказалось нужной вещи; задвинув ящики, пани Ляттер взяла со стола несколько листов почтовой бумаги, исписанных мелким почерком, и спросила:
- Что это такое?
Бледная Зося вспыхнула и снова побледнела.
- Что это значит? - повторила пани Ляттер, холодно глядя на Зосю.
- Это… это о "Небожественной комедии" Красинского.
- Вижу. Догадываюсь, что "единственная" и "любимая" это и есть "Небожественная комедия"; но кто же он, "верный до гроба"? Надо полагать, не Красинский, тогда кто же?
Зося нахмурилась, но молчала.
- Я хочу знать, каким путем к тебе попадает этот курс истории литературы?
- Я не могу сказать, - прошептала Зося.
- А кто автор?
- Я не могу сказать, - повторила Зося немного смелей. - Но клянусь вам, - прибавила она, подняв глаза и скрестив руки на груди, - клянусь вам, что это не пан Казимеж.
И она залилась слезами.
Пани Ляттер, сжав кулаки, вскочила с кресла, а у Мадзи все поплыло перед глазами. Но в эту минуту с шумом распахнулась дверь, и на пороге выросла панна Говард; грозная, пылающая, она держала за руку Лабенцкую, у которой на лице застыло унылое и упрямое выражение.
- Простите, что я вторгаюсь к вам, - громко сказала панна Говард, - но я догадываюсь, что здесь творятся хорошенькие дела.
- Что это вы говорите? - овладев собою, спросила пани Ляттер.
- Одна из классных дам, - сказала панна Говард, - небезызвестная панна Иоанна в эту минуту бахвалится наверху, что она… как бы это выразиться?.. что она вытащила у Зоси Вентцель из-под подушки письма и что Зося, которую я вижу у вас, должна за это ответить.
- Уж не хотите ли вы освободить ее от ответственности? - спросила пани Ляттер.
- Это вы освободите ее по справедливости, - в ярости ответила панна Клара. - Зося призналась, чьи это письма?
- Нет! - энергично заявила Зося.
- Ты благородная девушка, - воскликнула с воодушевлением панна Говард, не обращая внимания на то, что начальница начинает терять терпенье. - Эти письма, - продолжала она, - принадлежат не Зосе, а Лабенцкой, которая и пришла со мною, чтобы сознаться во всем и освободить невинную подругу…
Пани Ляттер смешалась. Искры в ее глазах потухли, голос стал менее тверд.
- Почему же Зося сама мне об этом не сказала? - спросила она.
- Зося слышала, что это письма ее подруги Лабенцкой, которая и исполнит свой долг, как надлежит женщине, сознающей свое личное достоинство! - декламировала панна Говард. - Если учительница залезает под чужую подушку…
- Вы сами протежировали панне Иоанне, вы встали на ее защиту, - прервала панну Клару начальница.
- Я встала на защиту независимой женщины, женщины, которая борется с предрассудками. Но такую, какой эта учительница стала сейчас, я презираю! - закончила панна Говард.
Несмотря на все эти филиппики, пани Ляттер успокоилась; показывая на письма, она сказала Лабенцкой:
- Я вижу, это краткое изложение содержания "Небожественной комедии". Но кто дал тебе эти письма?
- Я не могу сказать, - прошептала Лабенцкая.
Панна Говард с торжеством посмотрела на Лабенцкую.
Послышался тихий стук в дверь.
- Войдите! - сказала пани Ляттер.