Умоляющая поза Мокки перед возлежащим Урозом, – иначе и быть не могло, – но голос его вовсе не умолял. На его постаревшем и огрубевшем лице чопендоз легко читал побудившие саиса вмешаться чувства. "Джехол не только твой, – говорили глаза Мокки. – Он принадлежит прежде всего Турсуну, сделавшему его таким, какой он есть… и мне тоже, потому что я выходил его и люблю больше, чем самого себя… наконец, он принадлежит нашему краю, нашим степям. И ты посмеешь выбросить его, как кусок мяса, на рынок азартных игр, чтобы увидеть, как его кто-то куда-то уведет!"
Волчий оскал исказил лицо Уроза как никогда прежде. Ибо никогда еще он не ощущал так сильно, так остро, так всеобъемлюще радость и муку от собственной гордыни, от собственной жестокости по отношению к людям, к судьбе и к самому себе. Одним поступком он сейчас объединял в их высшем проявлении риск и святотатство. Он бросал вызов и всему, что было святого в прошлом, и всему, на что он мог надеяться в будущем. И, наконец, он нашел надежный способ, чтобы раз и навсегда разрушить лояльность и верность Мокки.
Уроз крикнул главе района:
– Пусть ваша милость даст мне несколько минут. Я предлагаю в качестве залога в этом бою моего коня, Джехола.
Слова эти произвели самое сильное впечатление. Все, кто видел приезд Уроза, восхищались его жеребцом.
– Но где ты найдешь участников пари? – удивился глава района. Ты же видишь, все желающие заключить пари оказались на одной стороне.
– Да, но я-то на другой стороне, – озадачил его Уроз. Я выбираю, чтобы защищать мою ставку, барана Хайдала, чужеземца.
Шепот, прошедший по толпе, походил на вздох сострадания и тревоги. Люди сетовали.
– Какая жалость!
– Такой благородный конь!..
– Пропадет ни за что…
– Даром достанется…
– Хозяин спятил из-за своей раны.
Мокки, не вставая с колен, закрыл лицо руками.
– Раз такова твоя воля, всадник, то для того, чтобы все могли оценить ставку, – сказал глава района, – прикажи, чтобы привели коня.
Рукояткой своей плетки Уроз коснулся плеча Мокки и распорядился:
– Ты слышал, саис?
Тяжелыми, неловкими шагами, словно стреноженный цепью, Мокки пошел к тополю, к которому привязал Джехола. О, как горестно было ему слышать радостное ржание, с каким его встретил конь, чувствовать теплоту языка, лизнувшего его ладони. Видеть мягкий свет больших влажных глаз, искавших встречи с его глазами.
Он отвязывал повод, когда услышал за спиной самый дорогой для него голос, сказавший шепотом:
– Саис, большой саис…
Обернувшись, Мокки увидел бесформенное существо, завернутое в какой-то темный саван, с лицом, закрытым черной маской.
– Зирех… ты… как? – пробормотал Мокки.
Задыхаясь, она нетерпеливо показала на вершину холма и ответила:
– Я была там… с другими женщинами… Им позволено смотреть… вдали от мужчин и только в чадре… Я выпросила одну для себя…
Она с остервенением дернула за маску, как бы желая сбросить ее с себя.
– Этот мешок и эта тряпка, я в них задыхаюсь. Дочери кочевников, хоть больших, хоть малых, никогда их не носят.
– Я узнал бы тебя по блеску глаз из тысячи. Это мои звезды, – признался Мокки.
Зирех тряхнула капюшоном, торчащим у нее на голове, и крикнула:
– Могут ли мои глаза помешать пропасть навсегда нашей лошади?
– Ты уже знаешь? – прошептал Мокки.
– Ребятишки бегают все время туда-сюда и приносят нам новости. В эту новость я просто не могла поверить. Но увидела тебя… Значит, правда?
– Правда, – ответил Мокки так тихо, что Зирех догадалась о том, что он произнес, только по движению его губ.
Она вцепилась в руку саиса, притянула его к себе, встала на цыпочки. Ее пылающий взгляд сквозь прорезы в ткани встретился со взглядом Мокки.
– И ты дашь его украсть? – гнула свое кочевница. – Ничего не сделаешь, чтобы спасти этого коня, единственный наш шанс?
– Я убью Уроза, – пришел к выводу Мокки.
– Когда хозяином коня станет уже кто-то другой! – воскликнула Зирех. – Нельзя терять ни секунды. Прыгай в седло… А я сяду на круп. И мы помчимся вдвоем как ветер…
Смелый и страстный голос, ослепительный блеск ее глаз не позволяли Мокки думать, прикидывать возможности… Он рывком отвязал уздечку, вставил ногу в стремя. Но тут Зирех уцепилась за полу его чапана.
– Стой, – приказала она. – Даже и этого уже нельзя сделать. Наверное, там догадались, увидели, что тебя долго нет.
К ним направлялся вооруженный полицейский. Зирех скрылась за тополями. А Мокки повел коня в сторону арены.
* * *
Джехол стоял в загоне на фоне камышей, цветущих кустарников и деревьев, обрамляющих берег реки. Время от времени он бил копытом от нетерпения. И тогда его мощь и красота – надо сказать, что конюхи постоялого двора постарались навести глянец на его шерсть, – заставляли пробегать по рядам ропот уважения и восхищения. А Мокки, стоя возле Джехола, сгорал от стыда и горя. Он привел на торги этого коня, свою гордость, свое сокровище, свою душу!
Уроз продолжал улыбаться.
Сначала глава района обратился к зрителям:
– Люди добрые, вы видели жеребца?
– Прекраснее не бывает, – был общий ответ. Глава района взглянул на Уроза:
– Во сколько ты сам оцениваешь его, всадник?
– Пусть назначит цену благородный Амджяд Хан, – повел рукой Уроз. – Он здесь самый знающий, мудрый и честный.
Амджяд Хан, перебиравший свои четки из лапис-лазури, не раздумывая, решил:
– У такого скакуна нет цены. Тот, кто получит его за сто тысяч афгани, – которые я готов выложить сегодня же, – сделает выгодную покупку.
– Я согласен, – кивнул головой Уроз.
– Сто тысяч… сто тысяч… сто тысяч…
Слова эти пробежали по всем рядам, все были ошеломлены, особенно самые обездоленные. Но больше всех – человек в зеленой чалме.
– Как жаль, ах, как жаль, что у меня нет таких денег, – нервно бормотал Хаджи Заман в свою короткую и редкую бороденку. Этот безумец из степей – подарок Всевышнего.
Он закричал через голову Уроза:
– Амджяд Хан, ты один здесь можешь купить эту лошадь. Один можешь пользоваться ею. Тебе надо соглашаться с теми ставками, какие потребует всадник.
– Я согласен, – был ответ Амджяд Хана.
– Я готов принять любое пари, – заявил Уроз.
Глава района приказал сопровождавшему его писарю записать ставки и имена. Заман с жадной торопливостью вытащил все содержимое своего старого портмоне. И первым объявил:
– Пятьдесят две тысячи триста афгани.
Писарь с естественным уважением вопросительно взглянул на Амджяд Хана.
– Запиши на меня, – заверил он, – все те деньги, которых не хватит до назначенной мной суммы, когда все желающие заключат пари.
Воздержавшихся не оказалось. Каждый был уверен, что выиграет. Каждый, кто больше, кто меньше, подчищал карманы. Даже глава района не преминул. Последним записался сам писарь.
Амджяд Хан взял список, положил его на колени, под свои четки из ляпис-лазури, и повернул голову к Урозу:
– Сто тысяч афгани покрыты, храбрый всадник.
– Спасибо тебе, – поблагодарил Уроз.
Вежливость его была чисто внешней и машинальной. Сто тысяч, или пятьсот тысяч, или два афгани – ему было все равно! Главное для него было, что он поставил на кон свое возвращение в Меймене, свою победу над Мокки, самого себя и весь мир, свою честь и свою душу – все отдал на волю случая и своего инстинкта. Один против всех. Королевское могущество. Фантазия богов. И даже если он проиграет, он все равно выйдет победителем. Такая игра с судьбой стоила всей жизни, всей смерти.
Хайдал подошел к Урозу. Баран его, которого он не держал, бежал за ним, как собачка.
– Ты доверился моему барану, всадник, – произнес он отрывисто. – Это большая смелость или безумие чистой воды. Я люблю и уважаю и то и другое. Спасибо.
Уроз внимательно посмотрел на чужеземца с ружьем, украшенным серебряной чеканкой. В глазах у того уже не играли насмешливые искорки. Хайдал вернулся на свое место.
– Пусть уведут коня и хорошо его охраняют, – приказал глава района. – До конца поединка он – наша общая собственность.
Затем:
– Айюб и Хайдал, начинайте бой.
Заждавшиеся зрители с нетерпением одобрили эти слова. Запись ставок была долгой. Солнце припекало все сильнее. Нервы у людей устали от напряжения, вызванного столь сильными и неожиданными эмоциями. Ко всему этому добавлялись азарт и жадность. Выигрыш был бесспорным. А значит, скорее бы положить его в карман.
Первая атака это вожделение разочаровала. Стычки не получилось. В момент, когда она должна была произойти, маленький баран, благодаря своему росту, так быстро и ловко увернулся, что Бич, хотя и был настороже, но промахнулся. Его черно-белое руно пронеслось вплотную к редкой и жесткой шерсти противника, не нанеся ему ущерба. Бич тотчас развернулся и пошел в атаку. Опущенный лоб его, словно летящий молот, был точно направлен в цель. Знатоки радостно и громко обменивались мнениями:
– То была лишь примерка!
– Он прощупывал наглеца.
– Примерялся.
– Сейчас он его уложит.
Две головы, одна великолепная, другая комичная, понеслись навстречу друг другу. Во всяком случае, все в том были уверены. Однако ожидаемого стука не послышалось. Вообще ничего не было слышно. И баран Хайдала, целый и невредимый, легонький и проворный, первым уклонился от удара. В рядах зрителей послышался шепот.
– Опять схитрил, сатана.
– Но как?
– Он подставил бок, где у него нет рога.
– Да! Это так! Я понял!
Голова Бича проскользнула, унесла его.
– Ну теперь-то он знает и накажет его.
И действительно, Бич проявлял теперь все признаки гнева и осторожности одновременно. Он не разгонялся. Против такого малого веса ему не нужна была скорость. Он делал короткие атаки, раскачивая головой, чтобы не дать противнику увернуться, а в прищуренных, налившихся кровью глазах ярость подправлялась проницательностью.
"Атакуй… атакуй, – говорил этот взгляд. – Ну на этот раз я тебя прибью".
А зрители, поскольку они были наделены даром речи, кричали то, что было в мыслях у Бича.
Только вот нападения не получилось. В двух шагах от противника баран Хайдала, хоть и разогнался вовсю, резко остановился. И принялся танцевать вокруг Бича, как собачонка. Оказывался то слева от него, то справа, то спереди, то сзади. И каждый раз наносил головой четкий, резкий удар. Для могучего Бича эти удары были не опасны. Но они его нервировали, злили, постоянно вынуждали к коротким ответам, сбивали ему дыхание.
Гул прошелся по рядам зрителей. Это не был гул удивления или недовольства. Толпой овладел страх. Страх за свои денежки. За свой здравый смысл. Послышались гневные крики:
– Этот дьявол ведет себя не так, как того требуют правила.
– Он только изматывает Бича.
– Это не бой.
– Остановите поединок…
Глава района не успел обдумать трудное решение. Хайдал все так же величественно и вальяжно поклонился, чтобы показать зрителям, что готов сообразовываться с их желаниями. Он заложил в рот два пальца и свистнул. На этот раз свист получился коротким, но ужасно резким. С этого момента действие стало развертываться так стремительно и настолько удивительным образом, что даже Уроз, сидевший в первом ряду, не мог понять, что происходит.
Баран Хайдала вдруг перестал дразнить Бича, отступил для разбега, собрался и бросился вперед. Не успел его растерявшийся и недоумевающий противник прийти в себя, как тот был перед ним. Но вместо того, чтобы ударить в лоб или в грудь, он лишь расцарапал ему скакательный сустав той стороной головы, где не было рога. Опять было послышались насмешки и протесты, но вдруг наступила настороженная тишина. Из ноги Бича лилась кровь, окрашивая белую шерсть. Бич с удивлением смотрел на эту красную струю. Потом медленно опустился на передние колени. А маленький баран с невзрачной шерстью был уже тут как тут. Невероятно быстрым, точным и сильным ударом он попал рогом между глаз противника, в переносицу, самое уязвимое у баранов место. Потом мгновенно отскочил, словно мячик, и замер, наблюдая с холодным любопытством, как Бич встречает смерть. Первым закричал Айюб. Он вопил:
– Это вероломство! Низкий обман! Без хитрости тут дело не обошлось!
Он подбежал к маленькому барану, который терся о ногу хозяина, как собачонка, провел ладонью по тому месту, где был сломанный рог, и поднял высоко над головой руку, показывая ее зрителям. На ладони был глубокий порез.
– Надлом рога заострен как кинжал, кинжал убийцы, – кричал Айюб.
Глава района не дал толпе излить свой гнев.
– Что ты скажешь, Хайдал? – крикнул он.
Человек с ружьем подошел к Бичу, поставил ногу в сандалии на ногу в белом носке и сказал:
– Пусть Айюб скажет вашей милости, мог ли этот негодяй сам научиться применять свой маневр, как он это сделал только что.
Хайдал выдержал паузу, ровно столько, сколько надо было зрителям, чтобы перевести дух, и продолжал:
– А ты, Айюб, князь среди скотоводов, скажи, почему, вместо того, чтобы плевать на моего барана, ты не подошел и не посмотрел на сломанный рог до начала боя, а не после, как ты это сделал.
Наступила тишина. Все были удивлены, раздосадованы, огорчены и возмущены. Но в то же время они вынуждены были задуматься. В их сознании происходила трудная внутренняя борьба между гнусной скаредностью и честным разумом.
Жители Бамиана были наделены чувством справедливости. И справедливость восторжествовала.
– Если мы и были ослеплены, – говорили люди со вздохом, – то значит, такова была воля Аллаха Всемогущего.
Но вот Хаджи Заман не смог справиться со своими переживаниями и своей злобой. Он стукнул по костлявому колену Хозада и возроптал:
– Почему ты меня не предупредил, лжекудесник? А Хозад все подпрыгивал, сидя на месте и напевал:
– Травка мечтает, травка смеется, травка поет… Ворон приоткрыл свой ярко-красный клюв и нежно каркнул.
– Победило мужество, о всадник степей, – поздравил Амджяд Хан Уроза, – и поверь мне, скажу от всего сердца, я радуюсь этому больше, чем кто-либо другой.
Он приподнял свои четки со списка ставок и передал его главе района, а тот проинформировал Уроза.
– Через час ты в своей комнате получишь из моих рук всю сумму.
– А я вручу тебе то, – сообщил ему Амджяд Хан, – чего будет не хватать до ста тысяч афгани.
Тщетно пытался Уроз обрести радость. Он чувствовал глубокую, бесконечную усталость.
– Коня, – тихо потребовал он.
Мокки подвел Джехола и посадил Уроза в седло.
– Вот видишь, – посмотрел Уроз сверху вниз на саиса.
Мокки тоже посмотрел на Уроза, только молча, посмотрел неподвижным взглядом, не выражающим никаких чувств. Он ему не простил и не собирался прощать. И это было единственное, причем такое мимолетное удовольствие, какое Уроз получил после победы.
Когда они выехали на дорогу, над которой возвышалась красная скала и гигантские Будды, мимо Мокки прошла в чадре Зирех.
– Ты помнишь, – прошептали невидимые губы, – что ты мне пообещал, когда отвязывал коня?
– Помню, – прошептал Мокки.
– Все помнишь?
– Все.
– И о нем тоже? – спросила Зирех порывистым голосом.
При этом капюшон кивнул в сторону Уроза.
– И о нем тоже, – подтвердил саис.
– Тогда доверь мне делать все самой, – предложила Зирех.
Она смешалась с толпой возвращавшихся женщин, похожая, как и они, в своей маске на унылое привидение.
Часть четвертая
ПОСЛЕДНЯЯ КАРТА
I
ВЕДРО
На чарпае, в изголовье Уроза, лежали, сложенные аккуратными пачками, тщательно пересчитанные сто тысяч афгани, принесенные Амджяд Ханом и главой района. Уроз позвал Мокки, едва заметным кивком головы показал на деньги и, слабо шевеля губами, почти неслышно вымолвил:
– Возьми сколько хочешь… Без счета… Купи, что надо в дорогу. Потом поедем.
– Зирех пойдет со мной, – пообещал саис. – Она лучше меня знает толк в базарных делах.
Уроз заметил необычный взгляд Мокки, тяжелый, без былой наивности и светлого сияния. И в словах слуги не слышалось обычного повиновения. Чопендоз хотел было даже порадоваться этому, но не смог. В этот момент ему все было безразлично, ничто не имело значения. Только покоя хотел он, и тишины, чтобы побыть одному, дать отдых разыгравшимся нервам, уставшим мускулам, чтобы прошла адская боль в ноге, которая сейчас наказывала его за то, что в азарте игры он слишком много ею шевелил. Восковое лицо приняло землистый оттенок, а губы стали серыми. Глаза казались провалившимися куда-то за орбиты. От раны исходило отвратительное зловоние.
"Долго он не протянет", – подумал саис.
И опять эта мысль напугала его. Но страх теперь был иным. Боялся он не смерти Уроза. Боялся, что не сможет поучаствовать в ней.
Зирех, сняв чадру, вернулась на кухню. Она сидела в углу, задумчиво и безучастно. На маленьком ее лице, над полузакрытыми глазами, брови сдвинулись в одну резкую черту. Услышав, как саис позвал ее со двора, она не спеша встала и вышла. Брови ее по-прежнему казались сросшимися.
Мокки позвал ее:
– Пошли на базар. Ты выберешь, что нужно в дорогу.
– На какие деньги?
Мокки разжал свой огромный кулак. Сначала Зирех молчала, глядя на них с суеверной недоверчивостью. Потом пробормотала:
– Сколько денег! Аллах! Сколько денег! Все мое племя за свою жизнь и половины этого не имело. Пошли, пошли скорее.
Но когда они подошли к лавочкам, она замедлила шаг и шепнула саису:
– Лавочники не должны видеть, что мы торопимся. Эти жулики тут же удваивают цену…
Брови Зирех опять сошлись на лбу. И до самой последней покупки эта черная полоса не разжималась, подчеркивая бдительность и решительность ее намерений. А саис шел за ней, как послушный ребенок, и восхищенно смотрел на эту незнакомую, новую для него женщину. Такую серьезную! Властную! Так верно рассуждающую о людях, вещах и деньгах!
А Зирех думала только о тех покупках, которые заранее решила сделать, и только о них. Хитроумные торговцы тщетно пытались ее соблазнить, подманить, уговорить, навязать ей кружева, ткани, украшения. В том, что касается цен, она тоже была непреклонна. Прежде чем на что-либо согласиться, она перерывала все, чуть не переворачивала лотки, прилавки, лавчонки, спорила о происхождении товара, принижала их качество, выражала сомнение в пригодности, высмеивала внешний вид, одним словом, торговалась с таким дьявольским терпением и хитроумным азартом, что ей сдавались самые жадные и упрямые. Ведь никто из них не прошел такую школу нищеты, не приобрел привычки знать цену любой, даже самой ничтожной вещи.
Так Зирех приобрела именно то, что нужно было для приготовления пищи и для ночлега: юрту, провиант, теплую одежду.
Когда мешки и сумки были набиты, Мокки вскричал:
– Как же быть? Джехол не унесет всего этого.
– Давай купим хорошего мула, – ответила Зирех. И со вздохом добавила:
– Эту покупку придется делать тебе.