– С голоду дохнем!
– Когда волками стали, овец меж нас не ищи-и!
– Князь Иван, эй!
– Слушаю вас, детушки! Слушаю, на ус мотаю!
– Мотай, да во Пскове баб не имай!
– Сказовают, как наместником был во Пскове, полгорода баб да девок перепортил!
– Навет, навет, навет! Детушки, старик ведь я, старик! Андрюшка мой таки баловался, так сын большой – где укажешь?
– Ой, бедовый – тоже грешен!
– Черт овец давит – на волка слава идет, на Андрюшку! Князь Иван вспотел, снял с головы стрелецкого начальника шапку, расправил русую бороду лопатой, развеянную на груди, и, пригнувшись, перетянул через седло на гриву коня тучный живот. Чалдар на его вороном коне сверкал лалами и изумрудами, заревом на князе горел под вечерним солнцем золотный парчевой кафтан. Обтерев цветной ширинкой пот с головы, князь сказал ближним, сгрудившейся кругом толпе:
– С женками грех не велик, детушки! Коя женка заветца, ежели ей мужика не надо?
– Верно-о!
– Не надо мужика? Иди в монастырь, а они на глазах и стриженые с монастыря за мужиками бегают.
– Бывает, князь Иван!
– Со всей Сибири да из Тобольска епископы жалуютца патриарху, а паче царю, "что-де многие черницы с монастырей бегут, не снимая чернецкого платья, по избам ходят и детей приживают с приголубниками своими", а за то про то и грех мой кинем о Пскове! Што вот сказать от вас государю? Дело неотложное, детушки! Будете ли смирны?
– Смиримся, как изменников даст!
– Сами придем на Коломну, у него искать будем!
– Бу-удем!
– Налоги, детушки, бойтесь! Своевольство помирите! Заводчиков не слушайте!
– Наша сказка царю такова – сами придем и Шоринова парнишку приведем!
– Он про батьку скажет, изменника, да иных назовет! Крики разрастались:
– Назовет! Назовет!
– Да мы и сами знаем, а царь пущай послухает! Хованский надел шапку, махнул стрельцам:
– На Коломенскую!
Они, повернув лошадей, медленно поехали, толпа расступилась, кто-то крикнул:
– Вот бы, товарыщи! Хованского князя царем – добер князь!
– А живого царя куда денешь?
– Эй, вы! Буде о царях– смышляй телегу. Лучка Жидок в передок.
– Письмо у Лучки Жидкого! Гляди в оба.
– С Шориновым парнишкой и Лучку в телегу!
Толпа лавой потекла на Коломенскую дорогу, но толпа не вся двинулась в Коломенское, на Красной площади людей было довольно. Скамья опустела. Ногаев ушел с толпой в Коломну, пропойца – искать кабака.
На скамью, где читали письмо, встал Таисий.
– Ватаман говорит! Чуйте-е…
– Люди московские! Вы кричали – Хованский, князь Иван желанный вам царь! – хрипло, но громко сказал Таисий.
Все молчали вместо ответа.
– Вы желали Хованского, а не подумали, чего желать хорошего от боярина! Подумайте – кто разоряет вас? Боярин! Пятую деньгу с ваших животов кто тянет? Боярин! Куда же идет эта пятая деньга? Идет она на пиры боярские да на войну… Война – прямой урон и головам вашим и прибыткам!
– Правильно, ватаман!
– Не зови народ на гиль! Худо будет тебе и народу-у! – крикнул кто-то из толпы.
Таисий продолжал, не обращая внимания на супротивников:
– Вы видите сами! Бояре дотла разоряют мужиков, посадских и мелкий торговый люд! Ежели хотите искать – когда тому время придет – иного царя, то ищите того, кто смерду и холопу волю даст! У царя из бояр не ищите счастья себе! Счастье ваше в свободе от кабалы! Боярин той воли дать не мочен… Боярину отпустить вас едино, что лошадь у тяглой телеги отпрячь, – вы та лошадь, отпряг, – телегу тащи на себе-е!
– Хо-хо-хо! Правда!
– Верно, атаман!
– Бояре работать гнушатся… воюют тоже худо, мешают один другому, боятся чужой славы, удачи и головы ваши ронят впусте!
– Говоришь ладно, но ужели боярин сам будет землю орать?!
– Без вас, мужики, холопы и вы, торговые люди, бояре – как тараканы на снегу!
– Бояр не будет, царя тоже, – кто зачнет войско назрить и государить?
– Сами тому научитесь! Меж себя удалых изберете…
– Эй, парень! К смуте народ зовешь!
– Заткните глотки тем, кто мешает для вас правду сказать! Государить зачнет тот, кто с вас кабалу снимет, волю вам даст! Медные деньги вас оголодили, а кто их выдумал? Бояре! Кто кроет тех, что делают фальшивые деньги? Бояре!
– Милославские! Ведомо, кто воров кроет за посулы!
– Бояре думают из веков так – чем вы голоднее, тем плодливее. Самый злой к своему страднику помещик радуется, когда у мужика семья растет. Лишнего человека, ежели самому не надобен, можно продать в кабалу.
– Оно верно – продают!
– Но вы – люди! Имя имеете, вас крестили попы, а вас, как скотину, на Мытном дворе загоняют платить за постой, за труд, и труд ваш отбирают! Захотят – угонят на бойню, и вы, как скот, покорно бредете!
Толпа молчала, кто получше одет – уходили с площади. Таисий хрипло кричал:
– Развели семью! Побежал от боярина мужик, семья осталась. По семье у кого из вас душа не болит! А вернулся к семье, бьют батоги, в тюрьму кидают, потом снова работай на боярина, пока не Помрешь. Идете к царю за правдой – не ищите! Требуйте ее… Царь законом держится, – тот закон царев для вас – тюрьма, дыба и кнут! Для вас, малых людей, у царя правды нет!
– Слышим тебя, атаман! Понимаем!
– Идем громить боярские дома-а!
Таисий устал, и без Сеньки пусто и грустно было кругом.
"Мало отдохнуть, а там на Коломну! Не ладно идут люди, руки пусты, будто с крестным ходом. Эх, будь что будет! Всякая кровь новый бунт родит…"
На белесом горизонте, отводя ветки кустов, подняв голову, Таисий по тропам стороной обходил Облепихин двор. Улька заметила остроносое лицо в дьячей шапке; по короткой бороде клином, по волосам, завитым на концах, и по всему обличью признав Таисия, скрылась в кусты за тын. Спустя час из кустов с того места, где была Улька, раздались удары в тонкое железо:
– Раз! Два! Три!., – Выпей, мужичок, пива, поешь да усни! Глядико-сь, умаялся, волосы мокры, с обличья стал хуже… – уговаривала Фимка, лежа с Таисием на кровати, на столе горела свеча, в подземелье, далеко на столбе, светил огонек лампадки.
Таисий вынул тяжелую кису с деньгами из-за пазухи:
– На-ко вот, баба, спрячь! Жив буду – отдашь… Убьют – тебе на век хватит! Народ несговорной – стрельцы не любят холопей, холопи над мужиком смеются, а торговый люд идет, чтоб при случае всех покинуть…
– Тебе-то забота велика о том! Из веков народ несговорен – каждой норовит про себя…
– Велика моя о том забота! Изопью пива, есть не хочу… Много спать времени нет – высплюсь… Слушай, женка, когда проходил, слышал – стрельцы говорили: "С утра рано бояра ворота в город затворят…"
– Эк, чего спужался! Знаю лаз – мы и без ворот с города уйдем.
– Лошадь наряжена?
– Конь лихой, садись – и все!
– Вот ладно!
Таисий встал, осмотрел пистолеты, они лежали близ свечи на столе… Выпил ковш пива, лег и закрыл глаза, он стал дремать…
Фимка в валяных улядях куда-то скользнула в сумрак.
Таисию стал сниться тревожный сон.
Беззвучно, как во сне, появилась Фимка, бледная, руки у ней тряслись. В руках она держала рухлядь: красный сарафан, шугай такой же и кику:
– Справляйся, мужичок! – тихо, почти шепотом сказала она. – Объезжий, стрельцы – Улька, сатана, довела…
Таисий вскочил на ноги.
Он молча напялил на себя сарафан, шугай и кику надел на голову.
– Кика рогатая… в ей я колдую… многи боятся ее…
– Понял…
– Низ повяжи лица… вот плат… Тут, под лестницей дверка, толкни – ползком уйдешь в хмельник, десную о избу, а там задворками в лесок…
Вверху в избе шагали. На лежанке хлопнули откинутые половинки входа в подвал. Таисий схватил пистолеты, один взял в руку, другой сунул за кушак, повязанный под грудями сарафана…
Показались ноги в сапогах, и вниз бойко перегнулась голова в стрелецкой шапке. Таисий выстрелил, человек с лестницы упал, не шелохнувшись. Дым заволок пространство у стола и лестницы. Таисий кинул пустой пистолет, схватил другой, присел к земле, пополз мимо убитого… За хмельником у угла избы в теплом сумраке стоял дежурный стрелец, стоял он там, где указала Улька. Стрелец был молодой парень, суеверный, – он дрожал и пугливо озирался. Когда скакали к Фимкину двору, парня напугали старые стрельцы россказнями:
– Вот хижка! Ее, ребята, берегчись надо! Едем мы, а душа в голенище ушла…
– Да, окаянный дом! Слышал, Фимка-баальница не одного человека волком обернула… ходи да вой!
– Глянь – и вылезет на тебя черт преисподний – рожа, што огонь, рога, тьфу!
По дороге парень испугался, сказал:
– Да што вы, дядюшки! Ужели правда?
– Ей-ей – пра!…
Объезжий Иван Бегичев велел делать все молча.
– Стрельба будет? Отвечайте стрельбой, а голоса ба не было.
Молодой стрелец едва устоял на ногах, когда мимо его из хмельника в сумраке поползло адское чудище, мало схожее с человеком. Помня приказ объезжего "стрелять, ежели что!", он попятился, перекрестился, поднял карабин, худо помня себя и худо целясь без мушки, только по стволу, приставил к полке карабина тлеющий фитиль, выстрелил, уронив карабин, кинулся бежать с молитвой: "Да воскреснет бог и расточатся врази его!"
Он бежал к крыльцу, где фыркала лошадь объезжего, привязанная к крылечному столбу, а сам объезжий, горбясь и гладя бороду, сидел на татуре, у крыльца же смутно краснел кафтан и белела борода.
– В кого стрелил, парень? – тихо спросил объезжий, встряхивая бороду и распрямляясь. Стрелец, едва переводя дух, молчал.
– Куда бежишь от государевой службы? – голос объезжего зазвучал строго.
– Ой, ой! Там, господин объезжий, бес! В беса стрелил я… Парень едва выговорил. Зубы у него стучали.
– Перестань бояться! Тут баба живет мытарка, она те подсунет кочета заместо черта! Веди, кажи, куды, – в белый свет стрелял, как в копейку? Лезь позади меня, ежели боишься…
Они пошли.
– Тут вот, дядюшко! Во, во, вишь?
– Вижу! Бабу саму и ухлестнул…
Бегичев возвысил голос.
– Эй, стрельцы!
Стрельцы все были спешены, лошади их стреножены в кустах. Подошли два стрельца:
– Господин объезжий! Чул стук из пистоля?
– Два стука было – пистольной да карабинной, – оба слышал.
– Так, господин, когда был пистольной стрел, тогда лихой убил Трофима-стрельца!
– Эх, не ладно, парни! Трофим самый надобный стрелец был… А он вот, – указал Бегичев на молодого стрельца, – хозяйку убил. Обыщите дом!
– Да где ёна?
– Вон там, за хмельником лежит, нам не ее – лихого взять надо!
– Тогда, господин объезжий, мекаем мы избу подпалить!
– Пожог? Нет, парни! Пожог – верно дело, лихой укроется… На пожог прибегут люди, а мы не ведаем – може, под избой есть ходы тайные, проберется лихой к народу и сгинет в толпе… Разбирай, кто такой! Все во тьме на лихих схожи!
– Как же нам! Полезем, а лихой в подполье, место тесное, играючи ухлестнет любого, едино как Трофимку-стрельца!
– Перво – тащите убитую колдунью сюды на крыльцо! – Слушаем! Давай, ребята…
Стрельцы подняли переодетого Таисия, из травы и сумрака перенесли на сумрачное крыльцо, Бегичев спросил:
– Есть ли факел?
– Иметца – вот!
– Зажигай!
В безветренном сумраке задымил факел.
– Эк его Филька стукнул! Затылка будто и не было. Только, господин объезжий, он не баба – мужик!
– Пощупай! Глазам не верь.
– Мужик! Филька ему снес весь затылок, потому – карабин забит куском свинца двенадцать резов на гривенку…
Таисия стали осторожно и внимательно разглядывать.
– Свети ближе!
– Кика рогатая, красная… На брюхе, глянь, объезжий, хари нашиты, тоже рогатые.
Отмотали повязку, закрывавшую низ лица. Обнажились: борода клином, усы. Губы плотно сжаты, брови нахмурены, глаза глядели остеклев – прямо. В правой руке, крепко застывшей, неразряженный пистолет.
Бегичев перекрестился, снял шапку:
– Слава богу, парни!
– Ён, што ли? Сам лихой?
– Он, парни, он! От сыскных ярыг узнавал про его обличье: все так – он! Был он, парни, большой заводчик Медного бунта! С ним кончено, великого государя опасли… За бабой потом наедем, а не возьмем – то пусть идет она… Не в ей дело…
– Да баба – черт с ей!
– Теперь лихого доставьте на Земской двор… Ночью дьяка, подьячих там нет…
– Ведомо, нет!
– Пытошные подклети тож на замках, так вы его сведчи положите на дворе к тыну, опричь иных мертвых, а завтра к вечеру я буду… Воеводе все обскажу, и вы будьте видоками… Вам за то будет от великого государя похвальное слово и в чине, мекаю я, повысят… Заводчика великого не уловили, так убили, а то он бы еще гиль творил…
– Господин! А как с Трофимкой?
– Трофима тож заедино с лихим на Земской двор и к тыну с ним рядом…
– Э, стрельцы! Волоки Трофима.
– Я, парни, на Коломну… посплю мало и на Земской оборочу завтре… лошадь к дому ходко пойдет, муха ее ночью не обидит…
– Добро, господин объезжий! Мы так все, как указано, справим.
В щели сгнившей крыши солнце протянуло прямые золотые нити. Как жемчужины в солнечном золоте, сверкали, пролетая, мухи, пылинки, кружась, серебрились…
Без мысли в голове Сенька, ожидая Таисия, глядел на игру солнечных блестков. Тихо шумела вода, пущенная руслом мимо водяного колеса. Из города на мельницу издали доносились крики толпы, иногда молящие, порой с угрозой. Крики то слабели, то вновь становились громкими:
– Го-о-суда-арь!
– Измен-ни-ки!
– Дай их нам!
– Правду! Правду со-о-твори!
На крики ответа не слышно было. Сквозь отдаленный шум слышался звон колокола из церкви.
Рядом с Сенькой на мельничном полу в старой мучной пыли лежал человек, как и он, богатырского склада, только на голову длиннее Сеньки.
Сенька сосал рог с табаком, сосед его плевался, отмахивался от дыма.
– Ужели тебя, брат Семен, на изгаду не тянет?
– Пошто?
– Поганой сок табун-травы сосешь, а ведомо ли, откель поросла та трава?
– Нет…
– Изошла, чуй, сия трава от могилы блудницы, из соков ее срамного места.
– Брат Кирилл! Хлеб и всякий крин червленой та же таусинной растут из земи унавоженной… Все из праха, и мы тоже прах!
– Эге-е! Чуешь, ревут люди?
– Слышу давно…
– Так ведь нам по сговору на кабаке Аникином быть надо с народом!…
– Не двинусь с места без атамана.
– Чего ж поздает? Струсил, должно?
– Што Таисий не струсил – знаю, а почему поздает, не ведаю…
– Время давно изошло! Не пора атамана ждать, больше не жду!
– Без атамана трудно к делу приступить, он знает, с чего начать.
– Я и без атамана знаю – рука горит, топор под полой, свалю окаянного отступника веры христовой, а там хоть в огонь…
Тяжелый со скрипом половиц старовер встал, золотые нити солнца изломились на его темном кафтане. Он шагнул к выходу.
– Пожди, брат! Не клади зря голову на плаху.
– Когда добуду чужую в царской шапке, свою положу – не дрогну!
Кирилка ушел.
Посасывая рог, Сенька думал: "Таисию не учинилось ли дурна какого? Ранним утром хотел быть, теперь уж много за полдень,…"
Он, куря в легкой прохладе заброшенной мельницы, под неугомонное бормотание воды и далекие шумы стал дремать. От дремоты его разбудил отчаянный рев толпы и выстрелы.
"У народа оружия нет. Бьют по толпе стрельцы!…"
К мельнице бежали люди, они пробирались по плотине и кричали – Сенька в окно видел их ноги.
– Теперь беда! Государь озлился, двинул стрельцов!
– Чего гортань открыл? Спасайсь!
"Да, надо опастись!" – подумал Сенька. Он встал, нашел в углу вход вниз, спустился по лестнице к сухому колесу. Прислонясь спиной к шестерне, сел на бревно, стал глядеть в полуоткрытый на Коломенское ставень.
Теперь твердо решил выждать. Ему вспомнились когда-то сказанные Таисием слова: "Дело гибнет – с народом тогда не тянись! Голова твоя в ином месте гожа будет!"
"Да… опоздали, и Таисия нет! Дело погибло… Недаром старик таскал на Коломну Ульку… Ужели взяли друга в тюрьму?"
Сенька слышал: в ужасе ревел народ, содрогалась земля от топота тысячей ног.
– Батюшко-о!
– Щади-и!
– Смилуйся-а!
– Бей гилевщиков!
– Стрельцы! Великий государь…
– Ука-зал не щади-ить!
Слыша голоса стрелецких начальников, Сенька шагнул к ставне, потрогал ее. "Играючи вышибу, коли што…" Он снял с плеч мешок, вынул из него пистолеты, сунул за ремень рубахи под кафтан. Привесил под полой шестопер, подумал: "Батог оставил где лежал? Найдут, кину его, а не заскочат в мельницу– подымусь, возьму; батог – конец железной… гож…"
Толпа, густая, беспорядочная, ревущая, топталась на дорогу к Москве, за ней гнались конные стрельцы, рубили людей саблями.
Глядя в ставень по Коломенке, Сенька прошептал: "Дурак Кирилка! Никакому богатырю тут подступиться не можно… Жаль мужика, убьют!"
Вновь переходили плотину, осторожные голоса переговаривались:
– Сколь людей утопло в Москве-реке!
– Тыщи, ой, тыщи!
– В Москву кои прибегут – тех расправа ждет!
– Скоро в Москву… Ты пожди меня! Плотина гнилая, гляди! Едино, – как в Москве-реке утопнешь…
– Жду… Чего молыл? Скоро в Москву…
– Скоро туда поспевать – смерть! В полях укроемся… поголодаем луч… О, черт, – в сапог зачерпнул!…
– Бойси! Тут глы-ы-боко…
Когда стихло и смерклось, Сенька, захватив батог, вышел из мельницы. Его преследовала неотступно одна мысль – поискать на ближних улицах села Кирилку. "Лежит где – подберу… Знает, что на мельнице… должен сюда бежать, если цел", – думал гулящий, идя знакомой дорогой в гору к караульному дому. Сенька не опасался, он совсем забыл в шуме и заботах, что Бегичев объезжий, не малый чин Земского двора. Идя в отлогую гору, приостановился, взглянул: из калитки в малиновом распахнутом кафтане выходил Бегичев под руку с попом в синей рясе, с наперсным золоченым крестом на шее. Оба были горазд хмельны. Они завернули на улицу, Сенька шагнул за ними, держась в отдалении.
Поп и Бегичев говорили громко, были как глухие.
Бегичев почти кричал:
– Батько протопоп!
– Понимаю! Слушаю. Все одно и то же!… – Нет, радостью моей ты не радошен! Гуляю седни, пойми зачем?
– Неделанной день пал! Господа для – пошто не гулять?