В избе, куда зашел он, ругались бабы. Протопопица Марковна стояла у печи в красном ватном шугае, стучала в пол рогами ухвата, с потным лицом, красным и злым, а против нее тоже с крюком печным топталась в пестрядинном сарафане растрепанная хозяйка избы Фетинья. Спорили из-за варева. Протопопица поставила чугун к огню, хозяйка отодвинула и в узкое устье топившейся печи всунула свою корчагу глиняную. Фетинья кричала, стараясь перекричать басистую протопопицу:
– Из Сибири нанесло вас, неладных изуверов! Дом мой весь засидели… места самой не стало.
– Лжу плетешь! – басила протопопица, – толстобокая ты охальница… Из Сибири нас сам государь вызволил и воеводу смирил – не смел держать.
– В Медяном бунте летось много вас, заводчиков-староверов сыскалось – кости вам ломали, руки, ноги секли!
– А мы тут при чем? Нас на Москве и не было вовсе!
– Не было… пришли нынь церкви православные пустошить!
Протопоп прошел в передний угол к налою с книгой. Две свечи, прилепленные к налою, были погашены. У черного образа на божнице огня не было – на лавке в том же углу на оленьей шкуре, где спал протопоп, на подголовник вместо подушки было кинуто какой-то чужой рухляди мягкой.
На образ протопоп перекрестился, повернулся к печи, сказал протопопице:
– Чего, петь, гортань открыли, а бога без молитвы и без огня су оставили? На божнице ни свеча, ни масло не горят.
Печь, потрескивая, разгоралась. Лица баб раскраснелись еще больше. Стены розовели, и по заиндевевшим узким оконцам прыгали узоры огня. Бабы не слушали и не унимались. Протопоп повернулся от них на избу. С большого стола сползла на пол набойчатая белая скатерть с петухами в цветах. Протопоп устало нагнулся, поднял скатерть. Еще сказал:
– Дар божий хлеб су, класть будете и брашно, а скатертку в пыли валяете, грешницы!
– Разъехалась, как жаба! Гортань бы и рожу перекрестила, скоро, чай, утреня, а ты похабно лаешь…
– Сама ты, Протопопова кобыла, бесу кочерга, богу не свечка! Бунтовщица… в церковь не ходишь, а про утреню судишь… поп твой за царя-государя здравия не молит!
– Сотвори благо, Марковна, уймись су, Христа для.
– А, нет, батько, чего она, неладная, нас зря корит пустым? Она зачала…
– Уймись, говорю!
– А не уймусь ее раньше!
Протопоп закинул бороду через плечо и, подступив к жене, ударил ее по лицу верхом ладони.
– Чого ты, безумной поп?! – взвыла протопопица.
– Вот тебе, Марковна, и за безумного дача! – он ударил протопопицу снизу в подбородок. У попадьи хлынули из глаз слезы, а из носа кровь. Она, утираясь и всхлипывая, бросив ухват, ушла в угол к дверям.
Стуча крюком печным в пол, Фетинья, заблестев глазами, кричала:
– Квашня толстая, так тебе и надо! Мало еще, мало. Протопоп подошел к хозяйке.
– Беса тешишь! Уймись, вдовица.
– Перед колодниками да я еще молчать буду?! Перед… Протопоп взмахнул тяжелой рукой, удар пришелся бабе по затылку, загремел железный крюк. На шесток печи шлепнулась шитая гарусом кика, и баба сунулась головой в кирпичи печки. Она была грузная, не скоро оправилась, глаза удивленно раскрылись, и Фетинья завопила на всю избу:
– Караул, батюшки-и, староверы убивают!
Протопоп нагнулся, помог ей подняться и выпрямиться, сказал:
– Умолкни! Побью, и суда искать негде будет…
– Окаянные, прости господи… сибирские гольцы… – пробормотала баба, пряча под кику растрепанные волосы. Бормоча, она ушла в угол близ прируба на кровать. Протопопица всхлипывала у дверей.
Протопоп отошел к налою. Вернулся к печи, взял лучинку с огнем, зажег свечи на налое, раскрыл книгу, встал на колени, помолился. Из сеней в избу протопопа неслись матерные выкрики.
Аввакум, перекрестясь, поправил на груди крест; не глядя на протопопицу, прошел мимо, толкнув дверь, и вышел в холодную темноту. Там он нащупал скобу в чужую половину избы. В избе перед печью светец, в нем коптили две лучины. Под образами в большом углу голый, посиневший человек, прикованный к стене; кольца железной цепи стягивали его руки выше локтей. От запястья до локтей руки окровавлены. Лицо искажали судороги, и лицо до дико выпученных глаз замарано испражнением. Баба в сером кафтане и мужик в грязной кумачной рубахе вышли из прируба.
Протопоп двуперстно перекрестил их, склонивших головы. Сказал тихо:
– Светите мне!
– Не можем ладить с ним, батюшко! Чепь ломит… Бесноватый тужился, норовя вырвать из стены крючья с цепью.
– Светите! – повторил протопоп.
Баба зажгла пук лучины, светила. Мужик, кряхтя, тихо прятался за бабой. Протопоп, подняв свой деревянный нагрудный крест, громко заговорил:
– Словом Василия Великого сказую тебе, нечистый! Аз ти о имени господни повелеваю духе немый и глухий… изыди от создания сего и к тому не вниди в него, но иди на пусто место, иди же, человек не живет, не токмо бог презирает!… Дайте воды и покропить чем! – повернулся протопоп к бабе.
Мужик ушел, скоро принес воды в глиняном глубоком блюде и куриное крыло. Аввакум опустил крест в воду, проговорил что-то вроде заклинания и, вынув крест, помочил в воде крыло, стал кропить бесноватого.
Задрожав от брызг холодной воды, бесноватый опустился на пол, поджав ноги… Он притих, тяжело дышал, зеленоватая пена текла из раскрытого рта.
– Рабе божий Филипп, чуешь ли меня?
– Не боюсь тебя, поп! – чуть слышно и хрипло сказал бесноватый.
Взяв в правую руку крест, протопоп подошел вплотную к бесноватому, крестообразно тронул его всклокоченные волосы. Бесноватый, сверкнув глазами, вскочил, зазвенела цепь, кровавыми руками схватил протопопа за ворот и, как младенца, бросил себе под ноги в навоз.
– Попал, попал мне ты!… попал, а! – стал топтать босыми черными ногами.
Зажав в руке крест, протопоп выкрикивал:. – Аз ти о имени господни повелеваю…
– Попал, окаянный поп, а!
– Духе немый и глухий, изыди от создания сего!
– А-а, а поп!
– И к тому не вниди в него, но иди на пусто место…
– Уйди – убью!
Бесноватый оттолкнул ногой протопопа.
Мужик и баба крестились в ужасе. Аввакум встал, перекрестил бесноватого и домочадцев, мужика и бабу, перекрестил.
Бешеный, как бы обессилев, сел на пол. Казалось, он уснул. Огонь большой потушили. Малый в светце оставили.
– Не жгем у образов огня, батюшко! Он роняет тот огонь… пожару для боимся.
– Не надо… бог простит.
У себя протопоп снял замаранную одежду, крест и скуфью. Сел на лавку, опустив голову; потом снял рубаху, обнажив костистое смуглое тело. Босой, в крашенинных синих портках, подошел к лавке, где все еще сидела протопопица; спать в прируб не уходила, видимо ждала его.
Протопоп подошел, встал перед ней на колени; склонив голову низко, сказал:
– Окаянного грешника прости, Настасья Марковна! Обидел су тебя! Прости!…
– Бог простит, Аввакумушко! За дело поучил… за дело, сама вижу.
Протопоп пошел к хозяйке. Она сидела на кровати, на подоконнике окна горела сальная свечка; баба починяла какую-то рухлядь. Перед кроватью Фетиньи протопоп также встал на колени:
– Фетинья Васильевна, прости: согрешил перед тобой… прости бога для!
– Под утро холодно в избе… пошто рубаху-т здел? Прощаю: велик грех – баб поучил мало!
Потом поклонился хозяйке земно; встав, пошел в угол, принес плеть, кинул среди избы, лег тут же, сказал:
– Марковна, взбуди детей, собери по дому захребетников всяких и дворника.
– Пошто, Аввакумушко?
– Бить меня надо, окаянного, по окаянной спине моей… не греши!
– Я, чай, спят все! Покаялся и буде!
– А, нет! Бейте: кто не бьет, тот не внидет со мною в царство небесное…
Собрались люди и били протопопа Аввакума по пяти ударов каждый и дивились его терпению.
После боя плетью, когда все разошлись, протопоп, потушив свечи у налоя, долго молился в углу. Лег на свое ложе на лавку, ныла окровавленная спина, подумал: "Не на оленя шкуру лечь бы грешному тебе, а на камени…", и задремал. В дреме он слышал, звонят колокола к заутрене. Дремал и всхрапывал под колокольный звон, но вот ударили в било, он быстро встал, оделся, пошел в церковь, не тронутую Никоном. Выходя из избы, наведался к бесноватому.
– Как он?
– Спит! – ответили ему из теплого сумрака.
– Покаялся в грехе своем – и исцелил бедного! Так-то су? Бог сподобил…
Царь любил париться в бане и кидать кровь, хотя запрещено было ему такое дворцовым доктором, но он не слушался.
Зимой как-то после кинутой крови ему занемоглось: кружилась голова, трудно дышалось, и ноги отяжелели, он слег в постелю.
Спальню ему увешали новыми персидскими коврами золотными, по полу, чтоб не слышно было шагов, устлали такими же коврами. Когда он лег, то услыхал далекие выкрики стрелецкого караула: стрельцы грозили оружием толпе. По топоту лошадиному узнал, что толпа конная. Конные люди ругали стрельцов матерно, грозились бить кистенями и пронзительно свистели. Свист был ненавистен царю пуще криков. Он, утопая в подушках, по голосу узнал вошедшего первым боярина Троекурова, спросил:
– Кто там лает матерно?
– Холопи, великий государь!
– Пошто балуют и лаютца?
– С утра ездят – иззябли, ждут, когда бояре кончат дела у тебя, великий государь, с голоду, должно… огню хотят накласть, стрельцы не дают.
Вслед за Троекуровым в царскую спальню стали собираться бояре. Царь, не отвечая на поклоны бояр, приказал:
– Бояре, отпустите холопей: шумят, как в Медном бунте! Пущай за вами приезжают, когда ко всенощной зазвонят.
Царское приказание исполнили, шум затих. Бояре молчали. Царь, казалось, дремал; потом сказал слабым голосом:
– Позвал я вас, бояре, чтоб дел не заронить… а пуще валяться надо и мне скушно. Садитесь все! Укажите, кому лавки не хватит, скамьи принести.
Не тревожа царя, боярин Яков Одоевский махнул слугам молча. Скамьи внесли, покрыли коврами. Царь знал, что из-за мест может быть шум, прибавил:
– Без мест садитесь… время идет.
Царь видел огонь – спальник зажигал в стенных подсвечниках огни. У образов лампады. Бояре, садясь, сердито шептались.
– Я приказывал, – говорил царь, – чтоб были все, кто вхож в мои покои… а Тараруй где?
– Хованский, великий государь, по ся мест не вернулся из Пскова.
– Наместник… чего ему, а Воротынского я сам услал на рубеж, помню… Долгорукий Юрий в Казани. Боярин Ордын-Нащокин здесь ли?
– Тут я, великий государь!
– Подойди.
К шатру над царской кроватью с золоченой короной вверху, с откинутыми на стороны дрогильными атласами подошел просто одетый, почти бедно, боярин с худощавым лицом, с окладистой недлинной бородой.
– Как, Афанасий, наши дела со шведами?
– Ведомо великому государю, что свейский посол в дороге, скоро будет. Перемирие налажено, а договариваться станем здесь.
– Мир у нас учинен краткий, доходить надо долгого мира. Дела наши не красны…
– Кабы, великий государь, иноземцы под Ригой к неприятелю не ушли, то не нам, а им пришлось бы мир тот искать.
– Генералы Гордон и Бовман с нами, Афанасий: в них сила…
– Голов и полковников у нас мало, великий государь… Нынче замиримся, соберем в тиши иные полки, подберем командных людей, тогда у шведа отнимем то, что теперь спустим.
– Город Куконос, отбитый у них, отдать им надо, Афанасий… Знаю, иноземцы учинили измену за то, что не выпускал их за рубеж на родину.
– Волк всегда в лес глядит: не любят они нас… Тощи были – служили, подкормились – побежали.
– Шведа ухитрись, Афанасий, к долгому миру склонить… казна у нас пуста, денег взять не с кого… торговля пала.
– С послом, когда приедет, поторгуемся, как укажешь, великий государь, принять посла, а несговорен будет – отпустить или решить в сей его приезд?
– Тебе на деле виднее будет, Афанасий; гляди, как лучше… Теперь иди, готовься к переговорам, а мы тут обсудим встречу послу.
Нащокин поклонился и, осторожно шагая, вышел.
– Дьяк Алмаз Иванов! – позвал царь.
В стороне, за дьячим столом, который слуги ставили на каждом собрании, встал человек в синем бархатном кафтане, расшитом узорами, с жемчужной цепью на шее. Дьяк казался издали хмельным, а был только с волосами всклоченными и бородой такой же.
Шагая тихо между сидящими боярами, подошел к царской кровати. Царь, покосясь с подушек, проговорил, кривя губы, шутливо:
– Думной дьяк, и зело разумен править делы… с волосьем же ладить не умеешь, стригся бы, что ли? Не дело говорю! Не о тебе забота нынче… Пиши, Иваныч, воеводе владимирскому, и пиши построже: "От царя, государя…" – ведаешь сам как…
– Начало ведаю, великий государь…
– "Стольнику, воеводе Матвею Сабурову… собачьему сыну…" Собачьему сыну не напишешь, конечно, а он-таки собачий сын! Сколь раз пишем – молчит… "Пишем мы к тебе, воевода, о высылке московских служилых людей к Москве… о том пишем, что володимерские помещики по ся мест на Москве не бывали, а ныне идут к нам, великому государю, свейские послы и будут на Москве в феврале месяце сего года… и ты бы по сему нашему указу стольников и стряпчих и дворян московских и жильцов, володимерских помещиков из Володимера выслал всех, бессрочно, без замотчанья!" Также, Иваныч, пиши в Суздаль о Шуйских помещиках, тако же в Юрьев-Польский и Переелавль-Залесский.
– Вскорости напишу, великий государь! – Дьяк отошел к своему месту.
Царь сказал:
– Бояре, быть послам на встрече в Золотой палате. Вам, честных родов людям, нарядиться при послах и быть в золотах и шапках горлатных, как обычно.
– Повинуемся, будем, великий государь, но кого на встречу пошлешь и кто у кареты посольской едет?
– То обсудим… Теперь же разберем, как стоять во дворце… Едет к нам шведской земли королевский посланник – и имя и звание посланнику Кондрат ван Барнер… кому быть при мне в Золотой палате – боярам и окольничим потом укажу. В рындах стоять в белом атласе стольникам, дородным телом и волосом светлым – Петру князь Иванову Прозоровскому да Александру Измайлову, иных бояр назову. О послах будет довольно-иное есть… Артамон! – громко позвал царь. Подошел в стрелецком красном кафтане пожилой боярин с подстриженной бородой, с умными глазами, неторопливо снял отороченную бобром шапку служилого, поклонился поясно. Царь кивнул ему, косясь с подушки:
– По-доброму ли в приказе, боярин?
– Все по-доброму, великий государь!
– Боярин Матвеев, ты смекай, как лучше устроить стрельцов!
– Разве чем прогневил я великого государя?
– Ничем, но стрельцов нынче же надо снарядить шведского образца мушкетами… наши с фитилями застарели, шведские с кремнем… зелье у курка закрыто накладкой, а у нас фитиль измок и зелье не травит…
– Великий государь, пищали свейского образца делаются: нынче все оружейники к тому приказаны.
– Добро, Артамон! Да… вот… Доводили мне на стрельцов, что они, сидя на Ивановой площади в подьячих, чинят в поборах за купчие лихву… иные бродят по Красной площади с калачами к та же корысть… Думно мне, что оттого в боях под шведскими городами стрельцы были хуже датошных людей и в нетях их немало сыскалось.
– На Москве, великий государь, в лавках многих стрельцы сидят – исстари то повелось… по ся мест худа от того не было, а что в подьячих стрельцы есть, то они казну твою, государь, не убытчат… сядет в подьячих посадской или купеческой захребетник– урона казне будет больше, да и не много их на Ивановой: десять подьячих, из них стрельцов четверо…
Царь засмеялся:
– Иди уж, стрелецкой заступник! А мы тут зачнем прати о боге, Родион!
– И не дождусь, государь, твои пресветлые очи зреть!
– И не дождешься… Наши очи нынче зрят на немощные уды своя…
Тощий, в длиннополом зарбафном кафтане, лысый, держа соболью шапку в руке, к царскому ложу бойко пробрался старик боярин Стрешнев. Царь, не поворачивая головы, спросил:
– Говорил ли Аввакуму, чтоб смирился и не чинил раскола?
– Говорил протопопу, великий государь, я довольно… чтоб смирился, а ответствовал: "С киевскими-де латинцами лаюсь, а о прочем бог мне судья!" Не тот уж он нынче и видом и задором, должно полагать, в Даурии дикой Пашков водил его сурово – во льдах тонул, в снегах мерзнул протопоп…
– Помолчит, смирится и жить живет, по его челобитью знаю о Сибири, а только боюсь – неистовый он поп! Масляной гарью пахнет! – потянул носом царь. Боярин Троекуров шагнул к образу спаса за царским изголовьем; марая пальцы маслом, убавил пылающее светильно. Пальцы обтер о волосы. Вернувшись, встал сзади за Стрешневым. Старик, сгибаясь в поклоне, норовил заглянуть царю в лицо:
– Едино лишь, великий государь, забредает Аввакум к Федору Ртищеву и со старцами кричит о старой вере, правку книг церковных лает и то маленько…
– Старцы киевские ему отпор дадут! Бояться надо, чтоб простому народу свою веру не внушал…
– Того грех молвить, великий государь; с простым народом не говорит Аввакум… не видано и не слыхано.
– Тебе, боярин, а мне кое-что доводили… и ты бы его покрепче смирению поучил, пригрозил бы от имени моего – матерно бы полаял, коли добром неймется.