– Вас цинично обманули: и не красивая, и не француженка. По большей части русская. Ну, да ладно. Скажите мне лучше вот что: вы знаете, кто такие катары?
– Откуда? Понятия не имею. Что-то с церковью связано… У меня исключительно атеистическое образование.
– Катары или альбигойцы – это сторонники гностической ереси в христианстве. "Катари́" по-гречески означает "чистые", но сами себя они называли не катарами, а добрыми христианами, иногда – истинными христианами или просто христианами. Католиков альбигойцы считали еретиками. В XII веке в Рейнских землях жил монах Экберт де Шонау. Хвастаясь эрудицией, в своих проповедях против еретиков он использовал игру слов, называя катаров кацерами, то есть поклонниками дьявола в образе кота. Вероятно, с его лёгкой руки для инквизиции слово "катар" и стало синонимом слова "еретик". В Средние века альбигойская ересь была весьма распространена в Европе, особенно – в Лангедоке.
– Во Франции? – перебил я.
– Лангедок или графство Тулузское тогда ещё не принадлежал Франции, до XIII века территория Франции была куда меньше современной и занимала в основном Иль-де-Франс. Лангедок был лакомым куском, на который претендовали французские и испанские короли, и даже англичане. Победила французская корона, к ней и отошло графство Тулузское. Но отошло не просто так, а в результате Крестовых походов, между прочим, первых в истории походов христиан против христиан. Эти-то походы и получили название Альбигойских войн. Люди в Средние века не отличались гуманностью, а Альбигойские войны были запредельно жестокими ещё и потому, что сопровождались массовыми казнями еретиков – их сжигали на кострах десятками и сотнями – мужчин и женщин, стариков и детей. Так Церковь сводила счёты с отступниками. Расправившись с людьми, взялись за вещи. У катаров не было храмов – они собирались в домах верующих, не было церковной утвари, но были богослужебные книги. Вот за ними-то инквизиция устроила настоящую охоту. До наших дней не дошло почти ничего, так, записи некоторых молитв, разрозненные рукописи. И тут – представляете себе? Удалось найти почти неповреждённый манускрипт! Правда, пока нет уверенности, что он написан альбигойцами, но всё говорит за это.
Нашли его случайно. Дело в том, что в Южной Франции до сих пор бродят легенды о сокровищах катаров, якобы спрятанных где-то в Пиренеях. Происхождение легенд понять можно, ведь у арестованных еретиков инквизиторы не находили никаких ценностей. Куда же они делись? Ясное дело, спрятали! Вот и ищут, уже который век.
Из Марселя приехали кладоискатели или, как у вас говорят, чёрные археологи, и полезли в горы. Места там малолюдные, каждый человек на виду, крестьяне подозрительно относятся к чужакам, поэтому на всякий случай сообщили в полицию. Полицейские, как ни странно, сработали оперативно, и кладоискателей арестовали. Правда, золота и драгоценных камней они не нашли, но обвал в горах открыл ход в засыпанную раньше пещеру. В ней-то и лежал манускрипт. Только он, и больше ничего. Рукопись изъяли и стали думать, что с ней делать дальше. Коротко говоря, она попала ко мне, ведь я – специалист по средневековым ересям. Лабораторные исследования датировали рукопись приблизительно XIII веком, то есть как раз временем Альбигойских войн. Но вот беда: она оказалась зашифрованной. Наши специалисты подобрать ключ не смогли, да, по-моему, особенно и не старались. Зато оказалось, что один математик читал ваши работы и посоветовал обратиться за помощью к вам. Ну, и вот я здесь. Теперь вся надежда на вас, Вадим.
– А на каком языке написана книга?
– Не знаю, и никто не знает, можно только догадываться. В Лангедоке французский язык был не в ходу – ведь это язык захватчиков. Тогда говорили и писали на окситанском, иначе – провансальском языке. Но книга могла быть написана и по-латыни, и на одном из диалектов языка, который в будущем станет испанским…
– Это плохо – работа заметно усложнится.
– Но вы ведь не скажете мне "нет, это невозможно"? – быстро спросила Ольга.
– Не скажу. Сначала попробую поискать ключ к шифру, сделаю, что смогу.
– Слава богу, а то я боялась, что вы сразу откажетесь.
– Ну, у нас впереди ещё полно шансов упереться в тупик.
– Хорошо начинать работу, исполнившись здорового оптимизма, – улыбнулась Ольга.
– Лучше надеяться на малое, а получить больше, разве нет? Кстати, а в каком виде текст?
– Манускрипт написан на пергаменте какими-то значками. Это не иероглифы, не клинопись, они вообще ни на что не похожи. Максимум, что смогли сделать наши специалисты, это оцифровать текст. Они составили таблицу значков, провели частотный анализ и разработали что-то вроде шрифта. Так что мы будем работать не просто со сканами страниц. Пытались сопоставить эти значки с буквами известных языков, но ничего не получилось – значков гораздо больше, чем букв в любом языке.
– А если это иероглифы?
– Вряд ли в XIII веке в Лангедоке было известно иероглифическое письмо, – покачала головой Ольга.
– Если манускрипт написан зашифрованными иероглифами, наше дело совсем плохо, такой текст практически не поддаётся расшифровке.
– Судя по тому, как записаны знаки, это всё-таки не иероглифы, на страницах чётко просматриваются строки. Иероглифами так не писали. Да я вам завтра покажу. Или, если хотите, прямо сейчас, раз зашёл разговор.
– Нет, давайте всё-таки завтра, на свежую голову. А сейчас перед сном лучше немного погулять. Пойдёмте, я покажу вам канал.
Ольга накинула куртку, и мы вышли за калитку.
Стояли прозрачные подмосковные сумерки. Где-то далеко звучала музыка, слышен был только стук ударных. Кто-то из соседей, пользуясь последними светлыми минутами, звенел циркуляркой. Пахло шашлычным дымком, скошенной травой и сырыми опилками.
Я взял Ольгу под руку, и мы не спеша пошли по улице. Тротуаров не было – вдоль заборов тянулись давно нечищеные, заросшие канавы, а посредине – дорога, засыпанная утрамбованным гравием. Гравий лежал неровно, и кое-где на нём виднелись лужи. Уличные фонари в нашем посёлке были только на центральных улицах.
– Не догадался я фонарик прихватить, – с досадой сказал я, – обратно пойдём – темно будет.
– У меня зажигалка есть, – ответила Ольга, – на крайний случай сойдёт.
Улица закончилась заросшим кустами тупиком. Я раздвинул сырые ветки, и мы выбрались на берег.
– Где-то здесь была лавочка, – пробормотал я, – а, вот она. Садитесь, вроде сухо.
Лавочка была старая, отполированная многими поколениями подростков, которые приходили сюда целоваться.
– Странное ощущение, – тихо сказала Ольга, – как будто меня унесло на машине времени. Ещё утром я была во Франции, и вот, день ещё не закончен, а я в другой стране, как в другом мире. Канал, подмосковная дача, старая лавочка, а рядом человек, о существовании которого я ещё совсем недавно не подозревала… Всё-таки в самолётах есть что-то от злого волшебства. Я сижу здесь, в России, под Москвой, а душой я ещё во Франции, и мне тревожно… Вообще, не люблю и боюсь сумерек. В них скрыта какая-то неопределённость. День есть день, ночь есть ночь, а сумерки – время перехода. День ещё не умер, а ночь не родилась.
– "Вы замечали, - едете вы в поезде, спите, поезд останавливается, вы либо проснётесь от неприятного ощущения, либо во сне вас начинает томить. Это потому, что, когда вагон останавливается - во всём вашем теле происходит замедление скорости. Вы лежите в бегущем вагоне, и ваше сердце бьётся и ваши часы идут скорее, чем если бы вы лежали в не двигающемся вагоне. Разница неуловимая, потому что скорости очень малы. Иное дело - ваш перелёт…"
Ольга удивлённо повернулась ко мне:
– О чём вы?
– Это "Аэлита" Алексея Толстого, любимая книга, в детстве я выучил её чуть ли не наизусть.
– Любите Толстого?
– Люблю… Толстой – величайший мастер слова. Он владел им как никто. Ну, разве что ещё Паустовский. В детстве я даже пробовал подражать Алексею Толстому, сочинял рассказы. Когда писал, дыхание перехватывало от восторга, так это казалось здорово и талантливо. А когда закончил, перечитал, разорвал и сжёг на костре, а потом ночью плакал от досады и бессилия. Тогда мне казалось, что в голове столько важных мыслей, которые обязательно нужно записать… А сейчас я думаю: хорошо, что сжёг. Детская болезнь мальчика из хорошей семьи, который много читает. В какой-то момент тебе начинает казаться, что и ты можешь писать солидные, толстые книги в красивых переплётах. Этим нужно переболеть, ну, как ветрянкой.
– И вы больше не пытались писать?
– Ничего, кроме научных и технических текстов. Начальство ругается, говорит, что я пишу чрезмерно сухо и безлико, а я боюсь художественной резьбы по слову. С тех самых пор терпеть не могу архитектурные излишества в литературе, переболел.
По каналу прошёл ярко освещённый теплоход. Палубы были пусты, наверное, туристы сидели в ресторане, как раз было время ужина. За ним прошёл второй, и третий.
– В какой стороне Москва? – спросила Ольга.
– Там, – показал я влево.
– А почему все теплоходы идут в одну сторону?
– Канал узкий, два встречных судна бы не разошлись, поэтому расписание специально составляют так, чтобы теплоходы утром шли в Москву, а вечером – из Москвы. Завтра они уже будут в Угличе. Так удобнее туристам, а гравию и песку всё равно, когда их привезут в Москву.
– А куда можно доплыть по этому каналу?
– Если спуститься вниз по Волге, – в Каспийское море. Если повернуть у Казани, то по Каме можно подняться до Уфы, а у Волгограда через Цимлянское водохранилище можно попасть в Дон, а по нему – в Азовское море.
Ольга помолчала.
– Не знаю, что со мной. Вода между камнями журчит, сыростью пахнет, дымком и почему-то плакать хочется…
Мне стало неловко до озноба. После таких слов полагается обнять девушку за плечи, притянуть к себе и сказать что-нибудь мужественно-глупое, но мне этого решительно не хотелось, потому что было непонятно, как вести себя потом: то ли тащить Ольгу в постель, то ли делать вид, что ничего не произошло. Поэтому я сказал:
– Наверное, это потому, что вы вернулись в Россию, ну как в старый дом, в котором не были много лет, а это всегда грустно. Вот американец может жить где угодно, а русский должен жить в России. Плохо ему на чужбине.
– Вы так думаете? – холодновато спросила Ольга, слегка отстранившись. – Вы здесь, в России, не представляете себе, сколько русских рассеяно по свету. Многие вполне довольны жизнью и вовсе не торопятся на землю предков. Они вроде евреев, которые всем сердцем любят Израиль, но жить предпочитают в Штатах или Канаде.
– Русский писатель, навсегда покинувший Россию, уже не может написать ничего стоящего.
– А Набоков?
– Какой же он русский писатель? В эмиграции Набоков даже писал на английском.
– Хорошо, пусть. Но вот Гоголь десять лет прожил за границей.
– Гоголь знал, что обязательно вернётся, а это совсем другое дело! И Достоевский жил за границей, и Алексей Толстой, но они не перестали быть Достоевским и Толстым, потому что вернулись. Знаете, когда во время Перестройки стали печатать Бунина, Аверченко и Набокова я сначала обрадовался, а потом был страшно разочарован. Не печатали их эмигрантские вещи в СССР, и правильно делали. Неужто "Хроника окаянных дней" – это шедевр, достойный Бунина? Не ожидал от него такой чёрной, подсердечной злобы…
– Русские есть русские, – фыркнула Ольга, – даже ночью, сидя на лавочке в кустах с женщиной, они способны часами говорить о литературе. Ради бога, не обижайтесь, я просто пошутила. Пойдёмте, – она встала, застегнула молнию на курточке и зябко поёжилась, – от воды тянет сыростью, да и устала я после самолёта, вот засну сейчас здесь, придётся вам меня тащить на плече, потом разговоры пойдут…
Глава 3
Под утро мне приснилось, что я всё ещё женат, Ирка, которая всегда вставала ни свет, ни заря, бродит по дому, роняя вещи и нисколько не заботясь о том, что кто-то ещё спит. Она встала – значит, всё, общий подъём. "Сегодня воскресенье, а завтра прямо с утра подам заявление на развод!" – подумал я и проснулся. Остатки дурного утреннего сна постепенно выветривались из головы. Оказалось, что всё не так страшно. Мы с Иркой давно разведены, а на кухне возится Ольга, про которую я совсем забыл. "Блин! В трусах бы из своей комнаты сдуру не вылезти…"
В дверь постучали.
– Хозяин, пора вставать! – послышался весёлый голос, – гости умирают от голода. Через пять минут жду вас за столом, а то всё остынет.
"Все женщины одинаковы, – горько подумал я, натягивая джинсы. – Хотя и правда неудобно получилось: гостья на ногах, а хозяин дрыхнет. М-да… Ну, ладно, придётся будильник включать".
– Завтрак континентальный, – с усмешкой объявила Ольга, – на большее продуктов не хватило. Потом надо будет в магазин съездить, я обед приготовлю. "Визу" у вас в э-э-э… сельмаге принимают?
– Принимают, принимают. Посмотрите, пожалуйста, в холодильнике где-то на дверце горчица была. Ага, спасибо. Посуда, чур, моя.
– Да тут посуды-то…
– Ладно, тогда убираем вместе. Только моем сразу, хорошо? Я не могу работать, когда в раковине грязная посуда. Можно сказать, психологический выверт…
После завтрака быстро убрали со стола и я принёс ноут.
– Ну, давайте смотреть вашу книгу.
Ольга протянула мне коробочку компакт-диска:
– Вот.
С тихим шуршанием привод раскрутился, и на экране появился текст, состоящий из странных символов.
– Н-да-а… Прямо "пляшущие человечки". Сначала нам надо постараться понять, с какого языка зашифрован текст. Старофранцузский и окситанский – это ведь родственные языки, я правильно понимаю?
– В общем, да. Это романские языки, но подгруппы разные. Старофранцузский относится к галло-романским языкам, иначе, язык "ойль", а провансальский или окситанский – к окситанской подгруппе, это язык "ок", отсюда и название исторических провинций – Окситания, Лангедок. По-старофранцузски, "да" будет "oil", а по-окситански – "oc". Вообще-то, окситанский – живой язык, на нём до сих пор говорят кое-где на юге, похож на него каталонский.
– Вы хорошо знаете окситанский язык?
– Надеюсь, неплохо… Только не знаю, поможет ли нам это.
– А каким языком пользовались катары?
– Трудно сказать. Епископы и диаконы альбигойцев были образованными людьми, книга могла быть написана и по-латыни.
– Она написана на греческом, точнее, на койне, то есть средне-греческом, – неожиданно раздалось из-за моей спины.
Глубокий, бархатный баритон, казалось, принадлежал телевизионному диктору. Я сначала даже подумал, что сам собой включился телевизор, но потом вдруг вспомнил, что телевизора в доме давно нет, обомлел и медленно, как в вязком кошмаре, обернулся. В кресле-качалке, застеленном старым клетчатым пледом, неизвестно как оказался незнакомый мужчина средних лет. Мужчина был слегка полноват, имел высокий, залысый лоб, аккуратно подстриженные усы и седеющую бородку клинышком. Незнакомец носил отлично сшитый, но несколько старомодный костюм-тройку в тоненькую полоску, крахмальную сорочку и ленинский галстук в горошек. Кого-то он мне неуловимо напоминал, но кого именно, я никак не мог понять.
– Да Чичерина Георгия Васильевича, наркома иностранных дел РСФСР, – подсказал незнакомец.
– Точно, Чичерина, надо же… В учебнике истпарта, помнится, ещё фото было… – И тут меня пробило.
– Постойте… Вы что, читаете мысли? И вообще, вы кто такой и как здесь очутились? В дом же никто не входил, я бы увидел!
– Кто я такой? Ах, да, прошу меня извинить за вторжение, – незнакомец привстал с кресла и раскланялся. – Я – дьявол. Ну, точнее говоря, его земное воплощение или как у вас сейчас принято говорить – аватар.
– К-кто?!!
– Да-да, вы не ослышались, – ухмыльнулся дьявол. – Велиал, Семихазес, Сатана, Люцифер, Вельзевул – как вам больше нравится. У меня много имён. Когда-то я был Сетом, потом Баал-Зебубом, у мусульман меня называют Иблисом, а майя и ацтеки именовали Тескатлипокой. Ну, а как я сюда попал, не имеет значения. Гораздо важнее то, зачем я здесь.
– И зачем?
– Это, с вашего позволения, мы обсудим чуть попозже. – Человек, назвавшийся дьяволом, извлёк из кармана пиджака футляр для сигар. – Вы позволите? – спросил он у Ольги.
– Пожалуйста… – растерянно ответила та.
– Благодарю, – вежливо кивнул дьявол, достал сигару и стал её вкусно раскуривать. Потянуло ароматным дымком.
– Я вижу, вы растеряны и даже, я бы сказал, испытываете страх. Это естественно и понятно, среди людей у меня неважная репутация. Но, уверяю вас, вы боитесь совершенно напрасно. Я не причиню вам никакого вреда, более того, если мы придём к согласию, помогу вам в работе над рукописью. Шифр там довольно хитрый, и думаю, многоучёный мэтр, – тут дьявол взглянул на меня, – в нём не разберётся, его программа весьма изящна и совершенна, но в данном случае она не поможет.
– Простите, но… но… Как нам вас называть? – спросила Ольга, – не дьяволом же…
– Ну и не Мефистофелем, мы всё-таки не в опере, – кивнул странный гость. – Знаете что? Зовите меня Георгием Васильевичем. И вам привычно, и мне спокойно, не стоит без нужды тревожить библейские имена.
– Плакали мой атеизм, марксизм-ленинизм и материалистическое мировоззрение! – схватился я за голову. – А так было хорошо, спокойно…
– Ну, почему же? – вежливо возразил Георгий Васильевич, – атеизм – теория ничуть не хуже других, а, пожалуй, даже и лучше, тем более что церковники напридумывали столько глупостей… "Нэ так всё было, савсэм нэ так!" – в его голосе неожиданно прорезался тяжёлый кавказский акцент.
– Но ведь материализм учит, что вас нет, и не может быть!
– А вы меня воспринимайте как явление природы, объективное, но пока непознанное, – посоветовал дьявол, – и всё сразу встанет на свои места. Кстати, а не выпить ли нам коньячку? Так сказать, за знакомство. Знаете, вы мне симпатичны, молодые люди, не сочтите за лесть. Не падаете в обморок, не бьётесь в истерике… Это даже по нынешним временам – редкость.
Я встал и достал из шкафчика початую бутылку коньяка.
– Не "Курвуазье", но, по-моему, неплохой армянский. "Ной" пятилетка, вот только лимона нет, уж извините.
Георгий Васильевич небрежно пошевелил пальцами и на столе рядом с ноутбуком возникли хрустальные рюмки чудной и тонкой резьбы с ножками в виде когтистых лап, блюдца с ломтиками лимона и сыра и швейцарский шоколад. – Признаться, люблю Toblerone, – вздохнул он. – У человеческого воплощения, надо отдать ему должное, есть и приятные стороны.
Я разлил коньяк, позолотивший рюмки.
– Не рано ли? – с сомнением спросила Ольга.
– Уверяю вас, мадам, хороший коньяк всегда во благовремении, – приложил к груди руки Георгий Васильевич, – да вы попробуйте! Ваше здоровье!
Дьявол с наслаждением выцедил рюмку и причмокнул:
– Неплохо, весьма и весьма неплохо! Кстати, о здоровье. Я вижу, у вас всё-таки остаётся некая тень сомнения по поводу моей личности. Давайте сделаем так…
У меня внезапно помутилось в глазах.
– Что вы сделали?! – испугался я.
– Очки снимите, – невозмутимо посоветовал Георгий Васильевич.
Дрожащей рукой я снял очки, и мир внезапно обрёл чёткость.
Ольга вскрикнула, вскочила со стула и метнулась в ванную.
– Что это с ней?