Прежде всего, совершенно невероятно, чтобы юноше, столь незащищенный и изолированный при дворе, серьезно намеревался низвергнуть всевластного наследного принца и его правительство. Как мы узнаем, единственным близким единомышленником Арима был некий малоизвестный господин по имени Сиоя-но Мурадзи Коносиро, мелкий правительственный чиновник, разумеется неспособный обеспечить достаточный престиж и средства, необходимые для любого самого незначительного выступления. Хотя в стране было много недовольных, особенно - местных предводителей, противившихся Великой Реформе, даже в официальной хронике не говорится, что принц Арима имел какие бы то ни было контакты с этими потенциальными сторонниками.
Как же тогда интерпретировать его отношения с Сога-но Акаэ? При чтении записей у меня сложилось впечатление, что Акаэ был агентом-провокатором, сговорившимся с наследным принцем заманить Арима в ловушку, втянув его в фальшивый заговор. У принца Нака были серьезные причины бояться, что его младший кузен в будущем может стать фокусом для оппозиции ему самому и проводимой им политики; то, что он использовал Акаэ для устранения своего последнего потенциального противника, вполне совпадало с его предшествовавшими действиями против таких невиновных людей, как принц Фурухито. Версия агента-провокатора подтверждается тем фактом, что, когда принц Нака в конечном итоге взошел на трон (под именем императора Тэндзи), он сделал Акаэ левым министром - высший пост в правительстве который вряд ли мог быть поручен лицу, не так давно инспирировавшему заговор против трона.
Можно лишь удивляться, отчего принц Арима вообще доверял человеку, настолько близкому правительственным кругам, что наследный принц оставил его официальным заместителем на время своего отсутствия в столице. Возможно, принц считал, что Акаэ непременно должен был ненавидеть принца Нака за его роль в разгроме клана Сога и что, несмотря на свое высокое положение в правительстве, тот готов рискнуть всем, дабы отомстить за свою семью. Более того, принц Арима был молодым, неопытным человеком, который не мог положиться ни на кого из придворных; снедаемый неприязнью к своему властному кузену, отравившему жизнь его отцу, он мог наивно поверить Акаэ, когда тот открыл ему свои притворные сомнения относительно правительства. Отсюда и его радость, когда он узнает, что "Акаэ дружески к нему настроен": наконец-то он нашел хоть кого-то, кто, как он считал, не любит наследного принца так же сильно, как и он сам, и кто даже готов открыть ему свои тайные мысли. Вполне вероятно, поэтому, что на следующий день он пошел к Акаэ.
Однако, тот план действий, который, как передают, он предложил во время своего визита, - очевидная фальшивка. Не было ни "пяти сотен человек", которые бы блокировали гавань Муро, ни флота (фуна икуса), который бы отрезал остров Авадзи. Эти и другие детали были, вероятно, придуманы Акаэ, или даже составителями хроники, чтобы хоть как-то подкрепить неубедительные доказательства вины принца Арима. Среди всех натяжек и подделок в официальной записи, ответ Арима наследному принцу звучит с необычной силой правдивости: "Небо и Акаэ знают, что ответить. Я же не понимаю, что происходит". Вместо того, чтобы объяснять свои мнимые действия, или пытаться оправдать себя, принц Арима выражает замешательство, которое может ощутить каждый, внезапно попавший в искусную ловушку врага.
Конечно, то, что произошло в действительности, навсегда останется неизвестным; все же, затевал ли принц Арима что-либо против правительства, или нет, - очевидна его невиновность, как человека, обреченного на неудачу. Заговор, если таковой вообще существовал, был тщетной попыткой, и сыграл он лишь на руку его врагам. В отличие от своего меланхолического датского коллеги, которому в конечном счете удается опозорить свою мать и убить ее царственного любовника, молодой японский герой потерпел полную неудачу во всех своих намерениях отомстить, и его ранние неудачи привели не к блестящему оправданию, но в петлю палача; принц Нака, прототип Клавдия в этой драме, удачно удалив со сцены своего воинственного родственника, смог жить с императрицей Хасихито, наслаждаясь властью и победами.
Принц Арима стоит в ряду молодых героев с плачевной судьбой, которые на протяжении веков вызывали горячий отклик в японских сердцах. Их неудачи не есть просто "разновидность невинности", но являются фокусом их героического статуса. Это связано с общим взглядом на жизнь, который во многих отношениях диаметрально противоположен доминирующим западным представлениям. Иудео-христианский подход основан на той успокоительной идее, что, до тех пор, пока человек верит, Бог будет на его стороне, и он, или по крайней мере его дело, восторжествует в конце. Таким образом, герой типа Роланда, хотя его и побеждают в сражении, никогда не оставляем Богом, и успешно помогает победе христиан над сарацинами.
Этот, в основе своей оптимистический, взгляд особенно бросается в глаза в самой западной из всех стран Запада - Соединенных Штатах Америки, в традициях которых было всегда вытеснять трагические ноты жизни и, зачастую вопреки очевидному, верить в изначальную доброту человечества, или, по крайней мере, той части человечества, которая к счастью поселилась в их границах. "Я знаю Америку, - говорил один из недавних президентов, - сердце у Америки доброе". К этому заявлению нельзя не отнестись с известной долей иронии, особенно припомнив личность его автора; все же, такой сентимент отражает общее допущение, широко и прочно принятое. Разумеется, и американцам знакомо отчаяние, однако оно возникает не из философского осознания экзистенциальной ограниченности человека, но от расстройства, следующего за чрезмерной надеждой на возможность обрести счастье в этой жизни.
Японцы располагаются на другом краю спектра; с древности они имели склонность к мысли, что мир и человеческие условия существования вовсе не должны обязательно быть благоприятными. Несмотря на всю кипучесть и мощь этой страны, ее обитателям свойственна нота глубокого пессимизма, чувство, что по большому счету все против нас и, как бы мы ни старались, мы играем в заранее проигранную игру. Раньше или позже, но каждый индивид обречен на поражение; даже если он обойдет все многочисленные препоны, выставленные жестоким обществом, в конце концов его победят естественные силы - возраст, болезни, смерть. Человеческая жизнь - ё-но нака [ "этот мир"], выражение, так часто ставившееся поэтами первой строкой, - исполнена грустных превратностей; она преходяща и непостоянна, как времена года. Беспомощность и поражение уже заложены во всех делах человека, и тут уж (как напоминает нам самое распространенное японское выражение) сйката-га най - ничего не поделаешь, ничем не поможешь.
Врожденный пессимизм проистекает из комбинации буддизма Махаяны (остающимся основным религиозным и эмоциональным фактором, воздействующим на японцев, гораздо дольше, чем в любой другой крупной стране) со странной предрасположенностью к землетрясениям и другим природным катастрофам. Весьма ярко это обнаруживается в японской очарованности экстремальными ситуациями, которая дала долгую цепь художественных произведений "литературы несчастий", начиная со "Сказания о доме Тайра" и других древних военных хроник и до современных романов типа "Огней на равнине".
Все же, в самом непостоянстве и мучительности условий человеческого существования японцы обнаруживают позитивную сторону. Их признание особой красоты, присущей недолговечности, несчастью в мире и "очарованию вещей" (моно-но аварэ), во многих случаях заменяет беспечную веру Запада в возможность "счастья". Такое понимание lacrimae rerum отражается в инстинктивной симпатии к трагической судьбе проигравшего героя, поражение которого от сил враждебного мира в самой драматической форме дает пример столкновения каждого живого существа с превратностями судьбы, страданием и смертью. В то время, как все мы обречены когда-то уйти под землю, пафос неудач в этом мире особо показателен, когда жертва предстает в виде молодого, чистого, искреннего создания. Его падение являет квинтэссенцию японского образа разлетающихся нежных вишневых лепестков на примере человеческой жизни.
Глава 4
"Божество поражений"
Побежденные герои Японии оканчивали свою жизнь всевозможными мучительными способами. Некоторые вонзали клинок себе в горло, других сжигали заживо, душили, обезглавливали, убивали в сражениях мечами, пиками или пулями, либо разрывали на куски управляемыми бомбами и торпедами; и почти всегда их жизненный финал был ранним и болезненным, причем обычно они сами выступали в роли собственных палачей. Сугавара-но Митидзанэ умер спокойно в своей постели (вернее - на занавешенном помосте, выстланном соломенными циновками) в возрасте пятидесяти восьми лет. Однако, всего несколько десятилетий спустя его героические свершения стали настолько признанными, что он был вознесен в ранг синтоистского божества.
Официально ему поклонялись, как богу поэзии и наук, - областей, в которых он так преуспел за свою жизнь, однако сам по себе его вклад в литературу и ученые дисциплины никогда бы не принес такой славы и всеобщего почитания, которого на протяжении веков удостаивалось его имя. Действительная причина того, что люди так долго поклонялись ему в его храмах, и что даже сейчас, в 70-х годах каждый школьник в Японии знает имя Сугавара-но Митидзанэ, заключается в том, что его достижения в культуре и душевная искренность были повержены маневрами его политических оппонентов.
Почти в каждый другой период японской истории - и, пожалуй, почти в любой другой части света - человек, неудачно противопоставивший себя правящим силам своей страны, имел очень мало шансов на такую мирную кончину, как у Митидзанэ. Ему повезло с врагами. Одним из достоинств весьма злонамеренного в прочих отношениях семейства Фудзивара, контролировавшего японское общество почти на всем протяжении эпохи Хэйан (конец VIII–XII вв.), было то, что они избегали насилия и физической жестокости. Стабильной политикой лидеров Фудзивара было избавляться от своих врагов не с помощью тюремного заключения или казни, но путем назначения их на службу в отдаленные провинциальные районы, где они и оставались до тех пор, покуда их можно было спокойно отозвать в столицу, если только, как в случае с Митидзанэ, смерть не устраняла их навсегда со сцены. Такая судьба - светская форма ссылки - постигла практически все жертвы хэйанского периода, включая принца Гэндзи, самого блестящего из всех японских литературных героев, который был сослан на побережье Внутреннего моря своими недругами из клана Фудзивара.
Это был век гражданских лиц par excellence, а также единственный период в японской истории, когда в правящем классе отсутствовало какое-либо уважение к воинским достоинствам; на протяжении этой долгой мирной, медленно изменявшейся эпохи, когда политическая власть была сосредоточена в Хэйан-кё ("Столице мира и спокойствия"), милитаризм был совершенно несовместим с превалировавшими культурными ценностями. Противники такого рода, время от времени появлявшиеся, бросали политический, а отнюдь не военный вызов, и, хотя Фудзивара всегда имели возможность применить санкции военного характера, они намеренно этого избегали, полагаясь на мирные средства устранения внешних угроз. В этом они неизменно имели успех; долгое правление "северной" ветви клана Фудзивара свидетельствует об их замечательной политической проницательности на протяжении многих поколений.
Такая, сравнительно мягкая, природа конфронтации на протяжении почти всего периода Хэйан не вполне сочеталась с неистовым, отчаянным типом героизма, порожденным последующей эпохой, поэтому малоудивительно, что Митидзанэ, основной герой-неудачник этих спокойных веков, предстает несколько мягким, даже бесцветным в сравнении с бурными характерами типа Ёсицунэ и Масасигэ, короткие жизни которых были прерваны неистовым самоубийством. Кардинальная героическая добродетель - искренность манифестировалась Митидзанэ в культурной, эстетической сфере жизнепроявлений хэйанского джентльмена; ей не хватало взволнованности и напряженности, ассоциирующейся с макото динамичных героев-воинов в позднейшее время.
Когда в конце IX века Сугавара-но Митидзанэ внезапно достиг высокого положения, Фудзивара являли собой центральную силу в японской политике и уже разработали разнообразные методы контролирования администрации и удержания под контролем императорской семьи, которой оставалось лишь преданно служить им, сохраняя и расширяя их влияние. В середине века Фудзивара-но Ёсифуса, в то время - глава клана, создал бесценный прецедент, обеспечив восхождение на трон императора Сэйва, который, будучи его внуком, был еще и восьми лет от роду, что требовало регента, правящего от его имени. В 858 году этот важный пост, ранее всегда принадлежавший членам императорских фамилий, был занят самим Ёсифуса, установившим, таким образом, наследственный контроль клана Фудзивара над императорами. В последовавших поколениях, когда система была окончательно разработана, идеальным образцом представлялась ситуация, когда глава "северной" ветви Фудзивара правил в роли регента во время несовершеннолетия ребенка-императора, который был обычно его внуком или зятем, а затем продолжал править, как канцлер, когда император входил в возраст. Дабы предупредить опасность, когда какой-нибудь непокорный император пожелал бы бросить вызов сложившейся системе, обычно устраивалось так, что император должен был отрекаться от власти и постригаться в монахи в раннем возрасте; трон и магико-религиозная аура императорства переходила в этом случае к его младшему сыну, политический авторитет которого складывался бы при новом регенте, автоматически имевшем тесные связи с Фудзивара.
Полный переход светской власти к Фудзивара произошел лишь лет через сто. В IX же веке на высших правительственных постах еще были несколько человек не из семейства Фудзивара; было также немало фамилий, готовых при первой представившейся возможности присоединиться к противникам системы Фудзивара до ее полного завершения. Еще большая опасность заключалась в том, что некое высокое официальное лицо из другого клана могло получить поддержку взрослого, независимо мыслящего императора, желавшего ослабить контроль Фудзивара над правительством.