Вошёл куропалат Лев Фока, толстый, обрюзгший от пьянства с синими мешками под глазами. Он лениво поглядел на Роксолану и вдруг на этом безобразном лице отразилось нечто вроде удивления. Он провёл рукой по груди её, по бёдрам и сказал евнухам:
- Умеет же царица выбирать красоток в служанки. Постарайтесь во время пыток не попортить её прелестей… При случае, если будет упорствовать и не сознаваться, продадим в лупанар, она будет иметь успех и за неё дадут большие деньги.
Он поднял её с полу, усадил на помост и сказал по-славянски:
- Тот молодой и красивый вельможа, которого ты выводила из гинекея потайным ходом, должен быть тебе известен?
- Я рабыня, - ответила Роксолана, - и нам не велено знать больше того, что разрешено госпожой. А повелительница моя - царица и она строго-настрого приказала ни узнавать, ни угадывать, кто к ней приходит, ни того - зачем, ни того, когда уходит.
- Ну ладно. Тогда скажи: тот человек, которого царица велела проводить из гинекея - человек среднего роста, хорошо сложен, обходителен, цвет лица у него белый, глаза голубые, золотистые или белокуро-золотистые волосы, рыжая борода, тонкий правильный нос, смелый взгляд. Не так ли?
Роксолана покачала головой и тихо ответила:
- Рабыням, занятым в покоях, не велено разглядывать никого. Не велено замечать ни их лица, ни походки, ни волос, ни бороды, ни одежды, ни оружия… Тем более, если это мужчина, да ещё молодой… как этот… приятный вельможа…
Лев Фока, у которого трещала голова от безостановочных кутежей и его одолевала досада, что он не сумел, играя в кости, обыграть перед этим своего партнёра, вдруг расхохотался:
- Ага! Значит красотка не утерпела… Зыркнула на приятного вельможу…
Роксолана, поняв оплошку, с воплем бросилась к ногам куропалата:
- Пощади! Умоляю, владыка… Боги тебя за это наградят… А я ничего не знаю. Съехала повязка с глаз и я невольно увидала…
- Сейчас ты распишешь что увидала…
Лев Фока махнул рукой… Евнух-палач зажал голову Роксоланы между колен, одним взмахом содрал с неё наплечную накидку и тунику. Роксолана с ног до головы дрожала мелкой дрожью. Евнух ткнул Роксолану в бок и она склонилась к ногам куропалата.
- Запомните, что я вам сказал, - произнёс Лев Фока, поворачивая ногою распростёртое тело Роксоланы. - На любых невольничьих рынках за подобный товар верные сто номисм.
Евнух подвёл Роксолану к деревянному станку и вложил её руки в железные наручники, так что вытащить их она уже не могла. Наружи оставались одни пальцы. Палач вытащил из ларца иголки и всадил их под ногти девушке. Роксолана истошно завопила, дёргаясь всем телом. Глаза её почти вылезли из орбит, она сделала несколько конвульсивных движений и начала грызть землю.
Лев Фока дал знак, евнух вытащил из-под ногтей иголки и снял с рук железные нарукавники. Искажённое пароксизмом лицо Роксоланы ничего не выражало, кроме муки.
- Это был он? - спросил Лев Фока.
Девушка молчала и трясла пальцами, с которых капала кровь.
- Он вышел из спальни царицы, этот знатный вельможа. Ты вывела его из спальни?
Девушка стонала и высасывала кровь из пальцев.
- Я спрашиваю: из спальни ты вывела вельможу или из какой-нибудь другой комнаты?
- Говорить ли мне это или нет, в этом вольна только царица.
- Я тебя не спрашиваю, вольна ли сознаваться в этом ты или сама царица. Я спрашиваю, видела ли ты как знатный вельможа выходил из спальни царицы или не видела?
- Не видела, - произнесла в отчаянии девушка, и залилась слезами. Она знала, что выдача секрета царицы наверняка чревата смертью.
Лев Фока махнул рукой. Евнух молча сгрёб голую девушку, бросил её на помост, запер ноги в деревянные колодки, так что наружу выходили только ступни ног. Девушка решила умереть, чтобы не подвергаться новым мучениям уже от самой царицы. Палач развёл огонь в очажке со смолой и подставил очажок к пяткам девушки. В подземелье запахло жареным.
- Хватит, - сказал куропалат, - вы и в самом деле испортите товар.
Колодки сняли с ног Роксоланы. Сняли и верёвки с тела. Она продолжала извиваться на помосте.
- Теперь записывай, - приказал Лев Фока другому евнуху с пергаментом и с камышовым пером в руке. И строго Роксолане:
- Царица приказала тебе привести знатного вельможу прямо в спальню?
- Да, - выдавила из себя девушка, стеная и извиваясь.
- И дала указания как его провести?
- Да, - ответила девушка.
- И около часа оставался знатный гость с царицей наедине?
- Да.
- Потом ты получила тайное приказание царицы вывести его незамеченным?
- Да.
- Записывай точно, - опять приказал куропалат евнуху.
И строго Роксолане:
- И с тебя взято было слово, что ты никому и нигде не говорила, кого ты пускала к царице? И ты провожала его уже не в первый раз?
- Нет, нет, - завопила Роксолана. - Это ложь!.. Это… О, боги, пошлите мне смерть.
Лев Фока махнул рукой и евнух-палач взялся на очажок.
- Да, да, да! - закричала в ужасе Роксолана. - Я провожала его уже не один раз…
- Кто он был?
- Он был молодой, красивый вельможа, белое лицо, голубые глаза, рыжая борода…
- Подробно, подробно записывай, - приказал Лев Фока писарю, - потом позовите лекаря, пусть он травами и мазями залечит ей ноги. И пусть это останется втайне от царицы. Подлинник допроса немедленно направить василевсу. Копию - мне.
Куропалат оживился, он был доволен исходом дела. Он заблаговременно предвкушал удовольствие, которое он испытает, докладывая царю о ночных визитах к царице ненавистного Льву Фоке полководца Иоанна Цимисхия.
- А среди евнухов двора, - приказал куропалат, - распространить слух, что рабыня хотела покончить с собой, обожглась и потревожила пальцы… Стража предотвратила её смерть.
Счастливым куропалат вышел из подземелья. Он торопился доигрывать партию в кости, надеясь ещё оттягать у партнёра богатую виллу с прислугой из рабынь и рабов на берегу Босфора.
Глава X.
ДРУЗЬЯ - ВРАГИ
Придя домой, Цимисхий хорошенько выспался и вспомнил подробности прошедшей ночи с завидным удовольствием. Он замечал и раньше, что царица смотрит на него влюблёнными глазами, но никогда не рискнул бы пойти на сближение с ней, если бы не этот старый ревнивец, который прямо-таки Исходил весь такой свирепой подозрительностью, что даже его, родного племянника, остерегался держать в столице и постарался выдворить на Восток.
- Ну, старая ханжа, - выругался Цимисхий добродушно, - вот я тебе и отомстил за это.
И он заранее тешил себя тем, как станет рассказывать об этом своим верным и близким друзьям, которых почти всех он пригласил сегодня на пирушку. Стол был роскошно сервирован отборными винами и изысканными кушаньями. Но пришло время гостеванья, а ни один не явился. Первый раз в жизни Цимисхий ощутил холодное дыхание надвигающейся катастрофы. Томительное ожидание сменилось тяжёлой тревогой. Сперва он заказал повозку, потом передумал, велел подать паланкин, несомый десятью рабами. Паланкин - это торжественнее и великолепнее. Только цари да особо знатные персоны им пользовались. Он велел проносить себя по фешенебельным и богатым улицам и останавливаться у домов самых близких и сановных друзей. И тут же посылал слугу доложить о своём прибытии. На этот раз даже самый закадычный друг не оказывался дома. А когда на улицах Цимисхий встречал знакомых, то они притворялись, что его не заметили, хотя в другое время почли бы за честь, если бы он одним только кивком головы ответил на их приветствие.
Привыкший испытывать судьбу, и хорошо знающий, что и самые верные друзья иной раз оставляют нас в минуты страшной опасности, он взял, как говорят, быка за рога, и поехал во дворец к самому василевсу. Он был один из немногих, которым позволялось входить в Священные палаты без доклада. Стража знала его, любила его, - он был очень с нею щедр на подачки. Но на этот раз гвардеец, стерегущий ворота во дворец, молча и решительно перегородил мечом дорогу. Цимисхий и сам схватился за меч, намереваясь срезать тому голову. В другой раз он это и сделал бы, но непреклонный вид сурового гвардейца остудил его порыв.
- Немедля доложи василевсу, что его просит принять доместик Востока, - сказал Цимисхий, дрожа от гнева.
Гвардеец удалился, а другой, стоящий на противоположной стороне ворот, подняв меч, держал его готовым к действию. Так ни с кем не поступали, кроме подозрительных лиц и врагов империи. Долго ждал Цимисхий, как самый заурядный чинуша. Наконец дворцовый служитель вышел и бесстрастным голосом сказал:
- Его Величество василевс Царства ромеев, дражайший владыка мой, изволили выразить удивление в ответ на вашу просьбу: такого доместика на Востоке не значится.
Служитель, показав Цимисхию спину, тут же удалился. Доместик Востока знал лучше всех, что это значило, поскорее надо уносить ноги из столицы, пока не настиг тебя кинжал из-за угла, яд за столом, или пожар в доме - способы, которыми издавна расправлялись с недругами византийские владыки. Дома Цимисхия ждал приказ Никифора Фоки - немедленно покинуть Константинополь и жить в своей вотчине в глубинке азиатских владений.
Цимисхий начал спешно собираться в дорогу. Сперва он решил очистить библиотеку от лишних манускриптов, чтобы легче перевезти её на Восток. Для этого он призвал своего друга, молодого и образованного историка - монаха Льва Дьякона. Лев Дьякон писал историю своего времени втайне ото всех, и только Цимисхию это было известно. Дьякон не был служилым человеком, его не опасались опальные люди, да и он не боялся их посещать. Лев Дьякон охотно принял участие в разборе манускриптов, папирусов, пергаментов и кодексов, писанных руками искуснейших каллиграфов.
Прежде всего он отобрал сочинения о других народах.
- Их надо оставить, - сказал Лев Дьякон. - Самодовольное высокомерие наше при полном незнании того, что делается соседними племенами, к общему благу поуменьшилось бы, и мы отчётливее представляли бы себе самих себя. Наше сознание, глядишь, кое-где возмутилось бы при невыгодном сравнении с иноземцами и указало бы нам путь к исправлению.
- Эту мысль я вполне разделяю, - сказал Цимисхий. - Кичливость народов смешна перед фактом исчезновения величайших государств и культур. Где грозный Рим? Он сметён с лица земли варварами в шкурах, вооружёнными дубинами. Где величественная Ассирия? Вавилон, поражавший своим великолепием? Мудрые Афины, крохами со стола учёности которых мы робко кормимся? Всё суета сует и томление духа, изрёк Экклезиаст… Род уходит и род приходит… Вот теперь объявился этот Святослав… Невежественный и дерзкий юноша понаделал громких дел, и кто знает, чем всё это кончится. Во всяком случае наш василевс в страшном испуге…
Цимисхий взял в руки свитки, заново переписанные, стал их разглядывать. Это были извлечения из исторических работ касающихся славян и в частности руссов. Цимисхий подал их Льву Дьякону.
- Что это?
- Оставь, этот народ заявил о себе давно. Нашими хронистами о нём написано немало. А благодаря Святославу русская земля ведома есть и слышима всеми концами земли.
Дьякон любовно погладил свитки и положил их в кучу избранных.
- Чем это было вызвано - неожиданная для ромеев забота о судьбах варварского народа? - подивился Цимисхий. - О них даже пишут, о них хотят знать? Странная забота.
- Пренебрежение этими сочинениями о славянах, которые известны и сейчас только нам, учёным, скажется, я думаю, в самое ближайшее время. Столкновения с руссами, описанные историками, мало кому известны у нас, и это весьма пагубно. История есть память рода человеческого. Ею опасно пренебрегать, за это она мстит. Двигаться вперёд можно только в одном случае: оглядываясь назад. Мы живём окружённые славянами, которых так много и в нашей империи. Если бы читали про них, то знали бы, что славяне, не раз устрашавшие жителей Константинополя и заставлявшие наших предков метаться и плакать, несомненно заявляют себя народом сильным и загадочным. Но кто об этом хочет знать? О последних отважных подвигах Святослава на Востоке до нас доходят только смутные слухи. Да и то никто не принимает их всерьёз. Пожимают плечами, говоря: "Ах, эти дела варваров! Стоит ли о них думать. А думать как раз и надо бы прежде всего прочего! Невежество - вечный враг людей.
- Как жаль, - сказал Цимисхий, - что наши сановники опасаются умных людей и окружают себя угодниками и искателями тёплых мест. Дела государственные шли бы куда лучше. Я бы на месте василевса сделал тебя, Лев Дьякон, логофетом.
Лев Дьякон пропустил мимо ушей это замечание и подал Цимисхию охапку манускриптов.
- Положи их туда же, пригодятся. Это наши современники: писатели и сатирики. Рассмотрение их творчества убеждает нас, что мы владеем великими сокровищами наших предков, компилируем, подражаем им, но, странное дело, отходим от бесстрашия и тонкости их беспощадного ума. Заметь, доместик, что и современные сочинения мы всё ещё рассматриваем с точки зрения эллинского вкуса… До каких пор жить подражаниями? А всё своё: трагедия, лирика, эрос - у нас безмолвствует. Наши поэты сочиняют загадки, эпиграммы, панегирики и басни, в то время как в их умах ещё звучит гомеровская мелодия, но они сами бессильны подняться до её величия. Подражательность, топтание на месте… робкое чириканье… Прислужничество в поэзии.
- А что тому виною? - обеспокоенно спросил Цимисхий. - Ведь заработки поэтов нашего времени не уменьшились, значит есть чем существовать.
- Заработки увеличились. Верно. Но разве в этом дело? Для творчества нет ничего хуже, чем корыстное, низменное следование суеверию, хотя бы оно и всеми было разделяемо. Очень вредит таланту рабское служение популярности. Низкопоклонная мысль, боясь впасть в ересь, только и ищет случая угодить сильным мира, не заботясь об истине. А между тем, несмотря на сочинения, которые никто не читает, все пишутся, хоть сами авторы и знают, что всё это бесплодно. Но ведь никто не решится сказать, чтобы зря не тратили пергамент, который так дорог.
- Кланяться и льстить, конечно, легче, - заметил Цимисхий, связывая отобранные Львом Дьяконом свитки некоторых поэтов, который он считал не совсем безнадёжными. - Нюнить, пригибать спину, поддакивать писатели учатся у сановников… Да, да, это легче, чем высказывать правду и иметь мужество и решимость поделиться своим мнением с другими…
Лев Дьякон выдернул из кучи связку рукописей, прочитал и поморщился:
- И это называется поэзией. Панегирики в честь василевса или приближенных к ним лиц. Чем значительнее лицо, тем больше лести и похвал. Наши поэты дошли до предела самоуничижения, что отразилось и на стиле, он стал велеречив, бездушен и бессодержателен. Набор красивых слов и фраз: "О, ты моё солнце, превыше всякой простоты, всякого разума, всякой силы…"
Цимисхий засмеялся.
- Даже мне посвящали стихи и так выражались: "сильнейший, храбрейший, добрейший", и ещё какая-то такая чепуха… А дело простое - нужна подачка. И я охотно давал.
- Что делать? Надо же кормиться. Учитель и поэт у нас самые жалкие фигуры… Ну и играют словами… Да, Иоанн, лучше всего сохранить для потомства самих древних поэтов. Пусть читатели озарятся светом мудрости, исходящим от самих гениев Гомера и Демосфена, Аристотеля, Платона: пусть упиваются историей Плутарха, речами Гиперида, комедиями Менандра и Аристофана, трагедиями Эсхила и Софокла, одами Алкея и Сафо. Пересказчики оглупляют древних, тем самым обманывают и читателей, желая им угодить и приспособить великую мудрость эллинов для людей обиходного взгляда и низменного интереса. Тем самым читатели разучаются понимать границы гения и посредственности, приучаются к высокомерному суждению о предметах, о которых слышали из посторонних уст.
- Ты всё-таки, Диакон, уточни: куда мы, по-твоему, идём? Топчемся на месте?
- Нет. Мы движемся, ибо пребывание на одном месте невозможно не только для государства, но и для отдельного человека. Мы движемся назад или вперёд, но с разным успехом. Мы то приближаемся к уразумению древних образцов, то отходим от них. И это шатание само по себе признак неблагоприятный. Мы то плюём на языческую мудрость, то безмерно ею восторгаемся. Но взамен её даём нашим читателям очень мало своего, вот в чём беда. Впрочем возрождение знаний началось, а вместе с ним и оживление самобытного творчества. Но раздоры и невежество Исаврийской династии пресекли рост образованности. Мрачные иконоборцы стали выдавать за врагов всех, кто интересуется древностью, искусством, живописью, собиранием рукописей с изображением миниатюр. Боязнь впасть в ересь заставляла людей уничтожать свои домашние библиотеки. Лучшая библиотека столицы была сожжена, риторы и философы-учителя были разогнаны и отправлены в подземелье, династия ознаменовала себя грубым невежеством и презрением к литературе.
Спустя столетия вновь начинают появляться первые признаки возрождения знания, ибо оно в людях неистребимо. Может быть, больше из побуждений честолюбия, сановники окружают себя философами. Некоторые из вельмож, тратящихся на причуды и разврат, отделяли частицу для награждения учёных. Открывается Университет, появляются истинные подвижники науки. Незабвенный патриарх Фотий, которому никакие искусства и никакая наука не были чужды, будет восхищать нас редкостной учёностью, глубиной мысли, неутомимым прилежанием и красноречивым слогом. Он сделал разбор произведениям двухсот восьмидесяти писателей-историков, ораторов, философов, богословов. Его "Библиотека" есть произведение выдающееся, вот оно.
Лев Диакон указал свитки пергамента, отложенные отдельно ото всех, и любовно погладил их.
- Фотий был поставщиком царевича, ставшего потом василевсом - Льва Мудрого, - продолжал Лев Диакон, разбирая новую кучу свитков. - И плоды Фотия были всем очевидны. Царствование Льва Мудрого и сына его Константина Багрянородного составляют самую цветущую эпоху в истории нашей литературы. В царской библиотеке были собраны древнейшие литературные сокровища. Учёные переписали извлечения из древних писателей для публики, которая могла удовлетворить свою любознательность без особой на то усидчивости. Эти переписчики распространяли таким образом всевозможные сведения в стране: о земледелии, о врачевании, о математике, о военном искусстве, словом, обо всем: как прокармливать и сохранять род человеческий и как его истреблять.
Движение ума с этой поры не прекращалось. Славные успехи Никифора обещают благоденствие державе и благодатную почву для учёных. Сановники цитируют древних поэтов, собирают библиотеки, а на ипподроме без чтения стихов зрители считали бы представление незаконченным. И это радует нас - оруженосцев науки и искусства.
Лев Диакон увидел, как при упоминании "успехов Никифора" гневная складка появилась у Цимисхия над переносицей, спохватился и замолчал. Молчание было продолжительным и тягостным. Значит слухи об опале над доместиком имеют под собою почву. И желая загладить как-то создавшуюся неловкость, Лев Диакон сказал: