* * *
Если и раньше Мисочка не любил Зверева, то теперь люто возненавидел его. Неотступно думал: как ему отомстить? Может, крикнуть при офицере "слово и дело", сказать, что Зверев за порушенную невесту заступался? Так самого же потащат в Тобольск, начнут пытать - правильно ли кричал?
Мисочка исходил лютой злобой, искал, на ком ее сорвать. Люто избивал солдат. Поймав Сибирька, содрал с него шкуру, променял на водку Корепанову. А когда дети Меншикова облазили весь двор острога, криками изошли в поисках любимца, сказал им:
- Не иначе пошел родичей шукать.
Потом ночью оторвал головы уткам и гусям, что плавали в сажалке, сделанной Меншиковым для детей.
Но и это не помогло, все внутри у Мисочки продолжало клокотать. В конце концов решил послать анонимный донос, так оно безопаснее. Долго обдумывал и написал, что ссыльная Марья из черники сделала чернила, Зверев видел и не отнял, даже бумагу ей достал. Что оберпреступник не иначе козни диктует, а дочь его записывает в зловредные тетрадышки. И Зверев опять-таки не отнял их, только капитан это сделал.
Донос свой подбросил под дверь воеводе, надписав: "Государево дело. Передать губернатору".
Бобровский, найдя письмо, заколебался: не вскрыть ли, может, на него пишут? Но потом решил, что, если бы на него, не стали ему же подбрасывать, и отправил в Тобольск вместе со своими донесениями. А Мисочка, немного успокоившись, стал выжидать, как теперь все повернется.
Смерть Меншикова
Меншиков к самоубийству Глафиры отнесся безразлично. Его заботило иное. Генерал-губернатор прислал в Березов надворного советника Опочинина, и Александр Данилович ломал голову: для чего бы это? Может, в Москве, где ныне двор, прояснилось? Ведь возвращали иногда и при нем из Соловков, из Сибири и одаривали, осыпали новыми милостями, почестями. В конце концов Меншиков решил, что хуже, чем сейчас, быть не может.
Опочинин въехал на воеводский двор в кибитке, запряженной взмокшими лошадьми, в сопровождении солдат и писаря. Сильно прихрамывая, опираясь на трость с янтарным набалдашником, поднялся на крыльцо, где его встретил Бобровский.
Наделенный чрезвычайными полномочиями, Опочинин с первых же шагов дал почувствовать это воеводе: своим начальственным видом, разговором свысока, а позже - недовольством отведенными покоями, скудностью корма для лошадей.
Вызвав капитана Миклашевского и протягивая ему анонимку, надворный советник спросил надтреснутым голосом:
- Не ведаешь, кто сие писал?
Капитан сразу узнал руку сержанта Мисочки, однако говорить об этом не стал, опасаясь навлечь на себя беду. Он знал о распрях сержантов, но старался не вмешиваться, потому что перекладывал на них большую часть своих обязанностей.
Опочинин потребовал денежные расписки на получение жалованья и легко установил по почерку автора анонимки.
На следующий день надворному советнику стало известно о приглашении Меншикова на блины к воеводе, о подаренных им ссыльному пимах, о поездке к остякам и еще о многом другом.
- Потворство! - зудливо выговаривал Опочинин Бобровскому, решив, что от воеводства его следует отстранить. - Никаких церковных старост!
Пергаментное лицо Опочинина стало еще желтее.
Допрошенный Мисочка признался, что это он написал истинную правду, да еще добавил: Зверев злопакостный называл эту Меншикову девку - а она от гнилого древа - порушенной ампиратрицей и, значит, ампиратора хулил, А с девкой той говорил, о чем, подлинно не знает, но тайно. Бумагу и чернила доставал. И надо того Зверева казнью казнить, как вражину, а сам он, Мисочка, усердный приставник и снисхождения ждет.
- А какие записки диктовал дочке ссыльный Меншиков? - строго спросил Опочинин Миклашевского после допроса Мисочки.
Капитан побледнел: он до сей поры не удосужился переправить эти бумаги в Тобольск. Миклашевский дознался, что Меншиков дал Звереву полтинник и сержант купил у воеводского писаря, вроде бы для себя, стопку бумаги и пузырек чернил. Обо всем этом капитану донес Мисочка, заключив: "Государев преступник что-то девке своей говорит, а она пишет".
Капитан отобрал исписанные листы, проглядел их и забросил в свой походный сундук. Звереву же дал в зубы для науки.
- Записки его императорскому величеству не вредительны, - сказал он сейчас, - описание баталий, о каких прежде в реляциях печатано, походов… Потому я не осмелился беспокоить его сиятельство генерал-губернатора.
- Подчиненных распустил! Службу плохо несешь! - закричал Опочинин. - Видно, шпагу носить надоело? Так я те помогу на солдатский мушкет ее сменить!
Опочинин приказал немедля отдать ему записи Меншикова, удвоить караул в избе ссыльных, ни шагу без конвоя им не ступать и отбыл, увезя с собой Мисочку и Зверева. Им предстояло пройти в Тобольске пытку с трясками.
…Меншиков сразу же почувствовал, как ужесточился надзор. Ему запретили быть старостой в церкви, вольно встречаться даже с Матвеем Баженовым.
А когда при выходе из церкви новый угрюмый сержант, разломив просфору, что держал он в руках, начал искать в ней бог весть что запретное, Меншиков понял - это конец. Не выбраться из крайсветного горького места, из поругания. Бита последняя карта в последней игре.
Долгорукие - это не Матвей, их на мякине не проведешь. Ни Тобольск, ни Москва не поверят его смирению.
Возвратись в избу, Меншиков слег: лопнула какая-то последняя жила.
Его и до этого одолевала ломь в костях, у него распухали руки и ноги, наливаясь водой, все чаще шла горлом кровь, болела грудь, знобило, трудно было дышать. Кровоточили десны, выпадали зубы. Могильной тоской придавливала бессонница.
Но он противился хворям, не в его характере было сдаваться. Поддерживала работа с топором в руках, заботы по церкви, едва тлеющий огонек надежды, что все еще переменится. Даже смены в погоде, когда зима наступала без осени и приносила клубки молний, стужу, выдерживал он стоически, не думал о смерти.
А теперь знал: до дна кончился прежний удачливый светлейший. Перебили хребтину. Обретается при смерти старик, вдетый в кандалы, и нельзя пошевелиться в них. Только бы набраться сил напоследок, выдолбить себе гроб из того ствола кедра, что валяется у порога.
Зазвонил колокол. "Как набат. Не к бунту ли?" - вяло подумал Меншиков. Но нет, бунтовать было некому. Только ветер с Ледовитого бунтовал.
* * *
Видя, как не по дням, а по часам уходит из жизни отец, скрытно горевала Мария, пыталась помочь ему. Недавно отец часа на два лишился речи, только улюлекал как-то страшно да лицо перекосило. Потом отпустило.
Мария вспомнила, как лекарь Иоганн сказал однажды, что у батюшки загустела кровь и, если не выпустить лишней, может быть паралич. До смерти боясь даже вида ее, Мария тем не менее вместе с Мартыном, прежде помогавшим лекарю, решилась. Но отец воспротивился. Он глядел на нее как-то странно, будто прощался. И Марии становилось еще страшнее.
Вчера она лежала на топчане, ее лихорадило. До тошноты чадила плошка с ворванью, свирепо терзал за окном ставню ветер.
Батюшка подсел, провел усохшей ладонью по ее волосам.
Мария знала, что он по-своему любит ее, но никогда не разрешал себе нежностей, вероятно, полагая, что это - удел матери.
Сейчас он сказал дрогнувшим, незнакомым голосом:
- Не суди меня строго… что судьбу твою порушил…
Он неумело погладил руку дочери, и у Марии навернулись на глаза слезы.
- Зачем вы так, батюшка?
- Нет, нет… Я перед могилой правду реку. Природа задумала меня лучше, чем я себя сотворил… А ты не падай духом, еще вырвешься отсюда… Сложишь судьбу; как захочешь…
После этого разговора Мария не находила себе места: то пыталась читать Библию, то помогала Анне штопать, то украдкой обращалась к спасительной иконке в кованой вызолоченной ризе. Ничего не помогало, все слышала винящийся голос отца.
Она и сама чувствовала недомогание, но никому в этом не признавалась. Ночи наваливались тяжкими бредовыми снами. Под утро назойливо вела короткий счет кукушка. Мария лежала с открытыми глазами и думала, думала о своей неудавшейся жизни, о Федоре… Мимо прошла любовь…
…Мария с тревогой посмотрела на отца, когда он встал и начал точить топор. Потом медленно, видно, через силу, оделся, шагнул в непроглядную ночь. Вскоре послышалось тюканье топора. Что он задумал?
С этого дня отец перестал есть. Никаким уговорам, просьбам не внимал, только лежа отворачивался от пищи. На седьмые сутки начал бредить.
Ему привиделась быль: огонь пожирал слободу суконников… Он примчался на пожар, прихватив небольшой шланг… Полез на крышу горящего дома, спрыгнул в огонь, вытащил из пламени на улицу древнюю бабку…
Потом возникло поле битвы под Полтавой…
- Вынесите на воздух… На лафет… Огонь! Огонь! - Эти команды он едва прошептал и затих.
…В гробу лежал в мерлушковом кафтане, стеганой шапочке, с шейным крестом.
Мария глядела на отца застывшими глазами.
Трещали от мороза стены избы, стволы вековых деревьев на дворе.
Зашел Миклашевский, удостоверился, что Меншиков мертв, тихим голосом, плохо скрывая радость, приказал хоронить.
Матвей Баженов и Мартын стали готовить возле выстроенной покойником церквушки могилу. Так пожелал Меншиков. Мороз все крепчал, забирался через тулупы, валенки, дыхание превращалось в иней. Земля не впускала ни лопату, ни лом. Разожгли костер, стали поливать землю кипятком. Только после этого смогли вырыть неглубокую могилу. Увязая в сугробах, понесли туда гроб.
Неистово билась оземь жгучими белыми крыльями пурга, валила с ног.
Какаулин отпевать покойника не захотел - может, то начальству неугодно, - послал вместо себя младшего батюшку Гервасия. Красноносый старичок хлебнул водки и скороговоркой отправил отмаявшегося раба божьего в царствие небесное.
Кроме дворовых и конвойных, были еще прихожане церкви святого Спаса, богомолки в черном. Пришел кабатчик Корепанов, скорее, из любопытства, поглядеть на похороны бывшего светлейшего.
Дети не плакали, изошли слезой до похорон, а сейчас не хотели показывать свое горе. Жалась к Марии Саня, с опухлыми глазами окаменел Александр. Одна из старушек прошамкала осуждающе соседке:
- Сердца-то у них нет.
Дети подошли ближе к гробу. У отца белые, словно в насмешке сложившиеся губы, седая борода. Они по очереди поцеловали его.
- Скоро приду к тебе, батюшка, - прошептала Мария.
Гроб прикрыли крышкой, опустили на дно могилы.
Корепанов, бросив ком смерзшейся земли, пробормотал задумчиво:
- Вот-то и всех делов… - Подергав меховые уши картуза, медленно пошел в кабак.
Глухо, словно осипнув от мороза, бил колокол.
По-разному держали себя дворовые. Иные делали вид, что безутешны, чтобы показать преданность молодым хозяевам. Втайне же радовались и в клети своей говорили с надеждой: "Теперь скоро возвернут домой из треклятой Сибири". Анна, скорбно глядя на девочек, дала себе клятву не щадить жизни для них. Мартын был искренне огорчен смертью барина, хотя она всколыхнула, как это иногда бывало у него и прежде, тоску по своей деревне, старой матушке, теплой хате, пропитанной запахом жаренного лука. И он сокрушенно думал, что вот ему уже за сорок, а он так и не нагрел собственное гнездо…
Дети Меншикова молча сидели в большой палате. В оконце заглядывала полярная ночь. Обледенелые ветки царапали крышу, Потрескивали к морозу свечи из тюленьего сала, упокойно голосила вьюга в трубе и на чердаке. Где-то по-волчьи выла собака, тявкали лисы. В углу неутешно всхлипывала Анна.
- Замолчи! - резко прикрикнул на нее Александр. - Иди! Да позови Мартына.
Косо, с неприязнью поглядел на Марию. Порушенная невеста… Готовилась стать выше его. А как матушка умерла, схотела ее подменить. "Нужна твоя опека! Теперь я глава рода. Батюшка завещал на прощание: "Ты храни фамилию. Пример мой пусть послужит тебе наставлением". Нечего сказать, хорошее наставление!"
Как только Анна вышла, Александр сказал:
- Ну, дражайшие сестрицы, будем решать, не откладывая, как дале жить.
Мария подняла голову:
- Батюшка перед смертью сказывал: "Ныне нет препятствий для отъезда вашего отсюда. Надобно прошение подать в тайный совет или государю".
- "Препятствий нет", - передразнил Александр. - Думаешь, забыл царь, - мстительно произнес он, - как ты против его воли с ним обручалась? Не простит он тебе сие и нас здесь сгноит.
- Разве ж то моя вина, - едва слышно ответила Мария, - то воля батюшки была, а мне - беда.
На пороге появился Мартын.
- Ты собираешься, нехристь, поминки делать? - набросился на него Александр.
- Дак я…
- "Дак, дак…" Вот возьми, - он протянул Мартыну тридцать копеек, - купи у кабатчика вина и рыбы. Не хватит - заложи батюшкин кисет.
Он протянул было кисет, да, раздумав, положил его в карман.
- Нет, я сам курить буду…
- Дак ведь рано-то, барин, - несмело подал голос Мартын, - одно вредство…
- Не твоего ума дело! - оборвал Александр.
- Воеводиха с девкой пироги прислала, - подал голос слуга.
- Прими, - разрешил Александр.
Отпустив Мартына, он сказал:
- Отсюда вырваться будет не так просто, как ты, Машка, думаешь.
Прежде никогда ее Машкой не называл, а сейчас сделал это, словно грубостью утверждая свое старшинство, грубостью показывая независимость.
- Господи! - воскликнула Саня, и ее темные, с розоватинкой, похожие на каленые орешки глаза наполнились слезами, а щеки в легком пушке задрожали. - Да неужто всю жизнь бобылкой оставаться?! Может, попросить, чтоб дозволили мне хоть за солдата замуж выйти?
Александр брезгливо скривил тонкие губы:
- Ты девка али княжна Меншикова? Батюшка мне признался, - до шепота понизил он голос, - в голанском городе Амстердаме лежат у его банкира Фандербурхова на имя купца Косогорова деньги наши. Два мильена. И доходы на них идут. Мы только выберемся отсюда - так и получим.
Саня глядела широко открытыми глазами, слезы у нее мгновенно высохли.
- А захочешь омужланиться, - жестко закончил Александр, - я от тебя отрекусь, и всего ты лишишься.
- Я буду ждать, братец, - покорно сказала Саня.
- С капиталом тебя любой дворянин возьмет. Вот боюсь… - он запнулся, будто эта мысль ему только что пришла, хотя вынашивал ее давно, - с Марией нас отсюда не выпустят.
Старшая сестра посмотрела вопросительно, ничего не понимая.
- Послушай, Маша, - как мог мягче, вкрадчиво сказал Александр, - отпиши ты в Москву, что хочешь постриг принять. Тогда выкарабкаемся из этого омута. А мы тебя не забудем в монастыре…
- Правда, Машенька, - обняла сестру, заластилась Саня, - спаси ты нас.
Мария долго сидела молча, опустив голову. Впервые брат открылся ей, каким не знала его. Она поднялась.
- Нет, Александр, не стану я в Москву писать. Нужды в том нет. Скоро с родителями предстоит мне встретиться.
Александр растерянно посмотрел на сестру.
- Ну что ты, Маша, - виновато, торопливо заговорил он, - разве желаем мы смерти твоей? Не поняла ты меня. Для твоего же блага прошу - отпиши, а там видно будет. Помнишь, как царевичу Алексею Кикин сказал: "Клобук-то не гвоздями к голове прибит".
- Нет, братец, все я поняла, как след, - печально и твердо ответила Мария, - пишите прошение сами. Покуда оно дойдет, меня уж не станет.
Она повернулась и, тоненькая, хрупкая, пошла, а брат и сестра ошеломленно смотрели ей вслед.
И так вдруг стало жаль Александру старшую сестру - в ноги бы ей бросился. Много лучше она его, добрее и чище.
…И впрямь тихо угасла Мария через полтора месяца, в день своего восемнадцатилетия.
Сибирский генерал-губернатор так же, как он недавно писал о Меншикове: "Не стало ноября 12 дня во исходе его жизни", - теперь готовно донес Верховному тайному совету, что "декабря 26 дня 1729 года Меншикова дочь Марья в Березове умре".
Зелен камень
В январе 1730 года в Москве по случаю предстоящего по власти божественной бракосочетания четырнадцатилетнего Петра II с княжной Екатериной Долгорукой собрались члены тайного совета, синода, послы, генералитет.
Дочь князя Алексея Григорьевича волоокая красавица Екатерина - хотя и сохла по дальнему родственнику, красавчику гвардии капитану Юрию Юрьевичу Долгорукому и влюблена была без памяти в графа Мелиссимо, шурина австрийского посланника Братиславского, - довольно охотно подчинилась требованиям отца и дала Петру II согласие на брак.
Алексей Григорьевич жил теперь как в тумане, шутка ли - будет отцом императрицы. Он совал всем, даже близким, руку для целованья.
А невеста прикидывала, какие заморские платья ей вскоре привезут, и не оставляла надежды на продолжение встреч с Мелиссимо.
Все карты перепутала неожиданная смерть Петра.
Одни говорили; утром вскочил мальчишка, открыл окно, наглотался студеного воздуха, другие - что от скоротечной оспы помер, третьи - что оспой болел, да открыл окно, оспа исчезла, а смерть вошла.
Как бы то ни было, но глубокой ночью, за несколько часов до назначенной свадьбы, по-щенячьи скуля, раздирая лицо ногтями, преставился император, успев только выкрикнуть: "Запрягайте сани!.. Хочу ехать к сестре…"
Трон снова осиротел - угасла мужская линия императорской власти. Возмечтали родовитые - боярский афронт, - не возвернулся ли их час, их привычная жизнь по старинке: без геометрий, верфей да каналов, математических школ, гошпиталей и академий, что напридумывал Петр. Будут жить, род храня, не деля власть с черной костью, с выскочками.
В ту же ночь заседал Верховный тайный совет. Князь Дмитрий Михайлович Голицын, с готовностью приняв подсказку Остермана, предложил выбрать императрицей племянницу Петра I Анну Иоанновну, "чтобы себе полегчать и вольность прибавить". На том и решили.
Еще при жизни своей царь выдал восемнадцатилетнюю племянницу Анну - дочь старшего брата Ивана - за курляндского герцога, тоже восемнадцати лет, Фридриха-Вильгельма, потому что Речь Посполитая зарилась на Курляндию, хотела разделить ее на воеводства. Через неделю после свадьбы герцог помер, злые языки сказывали, не выдержал неуемность супруги.
Вскоре Анна приблизила конюшенного покойного Бирона и родила от него сына.
Решив императрицей сделать Анну, тайный совет предложил ей на подпись в Митаве условия-кондиции: без тайного совета не вступать в брак, не назначать себе наследника, не жаловать знатные чины и деревни, не привозить в Россию Бирона… "А буде чего по сему обещанию не исполнено - то лишена будет короны российской".
Остерман на то заседание тайного совета идти не хотел, чтоб не связывать себя, руку правую перебинтовал - "подагра!"- да его настойчиво вызвали. Сутулясь более обыкновенного, Генрих Иоганн твердо сказал, опустив тяжелый подбородок:
- Я иностранец и не считаю себя вправе принимать участие в решении, кто будет располагать короной Российской империи… Подчинюсь мнению большинства… Считаю своим долгом находиться у тела императора.