Обращаясь к нежданным гостям, хозяин произнес почтительно, без приниженности:
- Семья Крушвили милости просит гостей в дом.
Он с достоинством положил одну руку на кинжал, а другой показал на вход. Ладони у него такие широкие - впору печь в них лаваш.
- Нам бы только воды испить, - начал было Грибоедов, но Крушвили попросил:
- Не обижайте отказом, добрые люди. Мы всегда рады гостям.
Грибоедовы вошли в землянку. Посреди нее, под отверстием в крыше, очаг. Резные брусья потолка потемнели от времени и копоти.
Вдоль стен на длинных низких лежанках из досок сложена ветошь, в нишах аккуратно расставлена глиняная посуда.
Резкий чесночный запах, казалось, пропитал стены.
Хозяин пододвинул скамью, жена его, изможденная, грустная женщина, мгновенно накрыла стол чистой скатертью, поставила сыр, кувшины с вином и водой.
- Извини, батоно, чем богаты… - сказала хозяйка, - радость-то нежданная…
Крушвили усмехнулся:
- Кошка не может достать кусок мяса и мяукает: сегодня пост…
Он разлил вино по кружкам:
- За счастливый путь…
Завязался неторопливый разговор. Крушвили рассказывал о невзгодах последних лет: войне, саранче, граде, нашествии мышей, налете лезгин.
- А самым большим злодеем был управляющий Радишпи… Его бы воля - обложил сбором даже крик ишака! Хорошо, князь наш, Александр Гарсеванович, да пребудет с ним благодать, узнал, что делает этот живодер, и выгнал его взашей. Да ведь князь наш - орел, высоко летает… Пусти его - с одним полком дойдет до Эрзерума… - Крушвили, вздохнув, заключил раздумчиво: - Твоего пота другой не осушит… - и, словно спохватившись, не слишком ли много наговорил, добавил: - У нас еще что! Шестую часть князю отдаем. Вон рядом - половину отбирают…
Уже в коляске, продолжая путь, Грибоедов думал с горечью: "Вот и все наши свободолюбивые устремления. Моя маменька вызывала в свое костромское имение солдат подавлять бунт; милый, обаятельный Александр Гарсеванович - счастливый обладатель родовых имений Цинандали, Мукузани, Напареули и тысяч крепостных душ, - хотя и пытается облегчить жизнь этим Крушвили, и отменил телесное наказание в своем полку…"
Грибоедов повернул к Нине помрачневшее лицо. Оно словно бы постарело, от недавнего оживления не осталось и следа. Над правой бровью взбух бугорок, две глубокие складки врезались в переносицу.
- Вдуматься только: садитель без плодов, - глухо произнес он. - Ты понимаешь, родная, народ разрознен с нами… Мы чужие между своими… Может показаться, что господа и крестьяне происходят от двух различных племен… Какой-нибудь скот, но вельможа и крез… Между собой мы произносим тирады, обличая гнусности рабства, а сами живем трудом подневольных мужиков. Чаадаев прав: мы в заколдованном круге рабства, бессильны выйти из него и разбиваемся об эту проклятую действительность.
Грибоедов сжал кулаки. - Ненавижу пребывающих в нравственном сне!
Нина с сочувственной тревогой посмотрела на мужа.
Александр Сергеевич охотно и не однажды приезжал в Цинандали, хорошо знал эту узорчатую чугунную калитку под серебристым застекленным фонарем.
Вправо от калитки шла липовая аллея. Слева виднелись водянисто-зеленые бамбуковые заросли. Вкруг дома торжественно возвышались могучие кипарисы, чинары, похожие не то на темные застывшие облака, не то на шатры. От парадной двери из светлого дуба вела вверх лестница с резными перилами, с подсвечниками на стенах.
Высокий дом Чавчавадзе стоял на обрывистом берегу реки Чобахури, впадающей в Алазань. С широкого деревянного балкона открывался изумительный вид на Алазанскую долину, на синие горы со снежным навершьем.
Сколько поэтов придумывало сравнения для этих вершин: их называли белой папахой, серебристым шатром, шлемом, седой головой, снежной тиарой, даже черепом. А была просто ни с чем не сравнимая красота: девственный снег, ледники, холод которых словно чувствовали глаза.
Всякий раз, когда Грибоедов попадал в Цинандали, его охватывало чувство благоговения перед этой первозданной тишиной и красотой. Душа растворялась в природе, хотелось повторять слова, однажды у него родившиеся:
Там, где вьется Алазань,
Веет нега и прохлада…
Река словно выливалась из синевы гор, широким серебряным поясом нежно и вкрадчиво перетягивала стаи огромной долины-сада. Зеленый прибой этой долины захлестывал каменные стены виноградников. Вдали виднелись сакли древнего Телави, стены Аллавердинского монастыря.
Сейчас, стоя на балконе вместе с Ниной, Грибоедов любовался тем, как утренние облака, позолоченные солнцем, обвиваются вкруг гор, жадно вдыхал такой чистый, прохладный воздух, что, казалось, его можно было пить глотками.
Недавно прошел мимолетный дождь, и радуга выгнулась многоцветным мостом над пропастью. "Выполню свой долг в Персии, - думал Грибоедов, - и не долее как через два года поселюсь здесь с Ниной… буду писать… в меру сил преобразовывать Грузию".
Лицо его приобрело мечтательное выражение. Нина особенно любила смотреть на него в такие минуты…
Но вот он возвратился из своей дали, заметил в углу балкона притаившегося черноволосого худенького мальчика. Тот что-то рисовал на листе бумаги. Грибоедов глазами вопросительно показал на него Нине.
- Иди сюда, Гиорг, - ласково позвала Нина.
Подросток подошел, держа лист за спиной.
- Покажи нам, что ты там нарисовал! - попросила Нина.
Гиорг заколебался, его смышленые глаза выражали сомнение и опаску.
- Ну же, не стесняйся…
Мальчик нерешительно протянул лист бумаги. С него, как живой, глядел Грибоедов, даже мечтательное выражение было уловлено, только уши, пожалуй, художник сделал великоватыми.
- Кто его учил? - спросил пораженный Александр Сергеевич.
- Прасковья Николаевна, я немного…
Нина погладила Гиорга по голове:
- Ну иди… Я тебе краски привезла, потом отдам.
Мальчик вспыхнул от удовольствия.
- Спасибо, - бочком вернулся в свой угол.
- Это сын нашего человека - Майсурадзе, - тихо сказала Нина. - Папа хочет со временем послать Гиорга в Петербург…
- У него, Нинушка, несомненные способности… Его надо учить! Я постараюсь помочь…
Грибоедову припомнился разговор с генерал-интендантом, и он мысленно сейчас сказал ему: "Нет, нужны здесь и лицеи, и университеты".
Они спустились в сад. Чуть ли не из-под ног шарахались нарядные фазаны.
Раскидистое ореховое дерево с тремя сросшимися стволами, казалось, ждало Нину. Она подвела к дереву Александра, таинственно улыбаясь, опустила по плечо руку в дупло, извлекла оттуда ларец.
- Мой ковчег свободы, - сказала шепотом.
Здесь были тетрадки со старательно записанными стихами, ходившими в списках, а сверху - письма Грибоедова.
Он узнал свой померк. "Так, значит, в ней это было давно… А я-то, глупый, ничего не понимал!" Он пробежал глазами письма. Одно, другое… В них уже сквозь все эти "усердные поклоны" были и заинтересованность, и преклонение, и желание стать другом… Ему уже тогда все чаще хотелось приписать вольтеровское "целую копчики ваших крыльев".
Он бросил на Нину быстрый взгляд: в белоснежном платье с глубоким вырезом на груди она показалась ему еще прекраснее. Глаза Нины словно спрашивали: "Ну, доволен?" Сверкнули, как две капли росы на солнце, серьги в маленьких ушах.
Он привлек Нину к себе, прошептал росистой капле:
- Я люблю тебя, моя мадонна!
И в жасминовой беседке, шагах в тридцати от дома, повторил.
- Я люблю тебя…
И возле церквушки за виноградной аллеей - снова и снова:
- Я люблю тебя…
Да, он любил ее.
"Душе настало пробужденье…" И она доверчиво оживала…
Где-то там, в десятилетней дали, была привязанность к чужой жене - унизительная, изламывающая жизнь… Были бездумные увлечения, самоопустошение, словно умышленно хотел загубить себя, сжечь душу дотла.
Сейчас, казалось бы, на пепелище возникло неведомое чувство, поразившее его целомудрием. Оказывается, оно сохранилось в нем. Это было удивительно и непостижимо.
В чем сила вот этих бесхитростных, преданных глаз? В чем прелесть его мадонны? Когда-то он думал, что женитьба засасывает человека в омут, лишает свободы, а сейчас ему захотелось быть несвободным, принадлежать только Нине…
- L’enfant de mon choix, - пробормотал он снова.
- Что, что ты сказал? - встрепенулась Нина.
Он провел губами по ее волосам:
- Я люблю тебя…
Потом они долго стояли на балконе, обнявшись, как тогда, в Тифлисе у окна.
Был солнечный день, серебрились ледяные горы. По их склонам темными щетинистыми пластами проступал многовековой лес.
А внизу, под балконом, цвели гранаты, лежала на боку, как дельфин, выброшенный на берег, огромная амфора.
Нина взяла руку мужа в свою, поднесла ее к губам. Он испуганно отдернул руку:
- Что ты, что ты!
- Я хочу поцеловать простреленный мизинец…
- Поверь, он не стоит того.
Александр Сергеевич осыпал поцелуями пальцы ее рук.
- Вот они стоят… они стоят…
Вечером на скамейке в аллее Нина робко спросила:
- Мне можно знать о твоем аресте?
Грибоедов бросил на нее быстрый взгляд:
- Должно.
Он скрестил руки на груди, сжал пальцами локти.
…Они частенько собирались у Алексея Александровича Вельяминова. Обедали. Вистовали. Там он читал "Горе".
Когда в санях примчался фельдъегерь Уклонский и подал Ермолову тонкий пакет от начальника Главного штаба Дибича, генерал распечатал конверт. Дежурный штаб-офицер гвардии капитан Талызин, словно бы невзначай, прошел позади кресла Ермолова и поймал глазами фамилию "Грибоедов".
Талызин немедля вышел из комнаты, приказал ординарцу - уряднику казачьего полка Рассветову - скакать в обоз, отыскать там арбу Грибоедова и гнать ее в крепость. Здесь Грибоедов успел сжечь все, что следовало сжечь.
Казалось, это было не два года назад, а чуть ли не десятилетие. Конечно же, он ведал, и кто входил в тайные общества, и как они устроены, и каковы их планы.
Александр Сергеевич снова посмотрел на юное, напряженное лицо жены и решил не расстраивать Нину картинами тяжкими, смягчить все, представить в юмористическом свете.
- Взяли меня под арест, как ты, верно, слышала, в крепости Грозной. И пока лысый Уклонский, прозванный мною испанским грандом дон Лыско-Плешивос да Париченца, тащил меня в стужу на перекладных через всю Россию, я обдумал план самозащиты. По военной стратегии: не сдать шпагу при неприятельских атаках, а нападать - все отрицать! Знать ничего не знаю, ведать не ведаю. И даже оскорблен подозрениями! Гонителям не следовало показывать хотя бы каплю страха или боязни. Как у вас говорят: надо уметь плевать в бороду несчастья.
Он хитро, по-мальчишески улыбнулся:
- Ничего не ведаю.
"Значит, знал и ведал", - подумала Нина.
- Меня привезли на допрос к генерал-адъютанту Левашеву… Есть такое мурло в звездах… Оно устрашающе просипело: "В чем считаете себя повинным?" Я прикинулся чистосердечным простаком: "Брал участие в смелых суждениях…"
Генерал встрепенулся, я же продолжал: "Что касается до меня, я, конечно, не способен быть оратором возмущения, завиться чужим вихрем… Много, если предаюсь избытку искренности в тесном кругу людей кротких и благомыслящих, терпеливо ожидая времени, когда моя служба или имя писателя обратят на меня внимание вышнего правительства". В этом месте я даже глаза вот так закатил.
Грибоедов вытянул лицо, придав ему постное выражение.
Нина весело рассмеялась:
- Сущий агнец!
- Не говорить же мне Левашеву, что над всей Русью стоит тлетворный, кладбищный воздух! И я опять генералу: "Русского платья желал я, потому что оно красивее и покойнее фраков и мундиров… И снова сблизит нас с простотою отечественных нравов. И свободы книгопечатания желал, чтобы оно не стеснялось своенравием иных ценсоров".
Гляжу: побагровел мой генерал, не понравилось ему это суемыслие - ценсоров укоротить. Думаю, надо правее брать: "И еще, честно признаюсь, против офранцуживания я нашей речи. Видимое ли это дело, ваше превосходительство: француз из парижского предместья заводит пансион для русских молодых дворян и сообщает через "Московские ведомости", что особливо будет обучать их русскому языку…"
Генерал, соглашаясь, пробурчал что-то, вроде "то - особый вопрос". А я поддал жару: "Даже шутка, обратите внимание, ваше превосходительство, у француза пустяшная, облегченная, ударяет в голову, как шампанское, и тут же улетучивается. А наша - с норовом, живописна, ее всегда в лицах представить можно, потому и живуча".
Генерал почувствовал, что уходит в какие-то дебри литературные, и возвратился к первооснове: "В Обществе вы были?" - "Как же, состою… В Обществе любителей российской словесности…"
Грибоедов провел рукой по волосам Нины:
- И выдали карбонарию очистительный аттестат: "По высочайшему Его императорского величества повелению комиссия для изыскания о злоумышленном Обществе сим свидетельствует, что коллежский асессор Александр Грибоедов, сын Сергеев, как по исследованию найдено, членом того Общества не был и в злонамеренной цели оного участия не принимал". А ты говоришь - ниспровергатель!
Нина обеими руками обхватила руку мужа, прижалась щекой к его плечу.
- Ты когда-нибудь расскажешь мне о своих друзьях? - спросила она серьезно.
И ему стало немного совестно за этот больно уж развеселый водевиль.
Могила у дороги
Один на ветке обнаженной
Трепещет запоздалый лист.
А. Пушкин
У Грибоедова был свой расчет: не спешить с выездом в Персию, пока она не выплатит все 20 миллионов рублей, предусмотренные Туркманчайским договором.
Он хотел из Тифлиса вести переписку, даже угрожать разрывом: мол, полномочный министр к вам не приедет, покуда вы не выполните своих обязательств.
Он считал, что персам издали все будет казаться страшнее, а появись он у них теперь, они превратят его чуть ли не в заложника в своей темной игре.
Но из Петербурга шли настойчивые требования: поскорее обосноваться в Персии, не медлить. И Грибоедов вынужден был подчиниться. Возвратившись из Цинандали, он начал подготовку к выезду. Решено было путь на Тавриз держать через Коды, Джелал-оглы, Гергеры, Амамлы, Эчмиадзин, Эривань. Здесь сделать дня на два привал, встретиться с отцом Нины и продолжить движение дальше, уже без княгини Соломэ, которая останется с мужем. Делая в день 35–40 верст, Эчмиадзина можно было достичь на восьмые сутки. Грибоедов нетерпеливо ждал встречи с Эчмиадзином еще и потому, что в чемодане его лежали наброски трагедии "Родамист и Зеиобия" - о владычестве парфян в Армении, о заговоре против тирании, о событиях, что происходили именно в этих местах. Прав Байрон: трудно найти другой народ, подобный армянам, у которого летописи были бы так мало запятнаны преступлениями.
…Но сейчас следовало думать не о литературных своих делах, а о службе. Непросто было подобрать штат, даже поставщика продовольствия для миссии, охрану… Он старался предусмотреть каждую мелочь, потому что отныне все, что он делал как полномочный министр, связано было с престижем и пользой отечества, с именем его, как россиянина.
После отбора свиты много забот доставила Грибоедову закупка вьючных лошадей и мулов. Себе для поездок частых он приобрел костистого, неутомимого туркменского коня высотой в семнадцать ладоней. "Парадными" конями избрал карабахского - гнедого, с черной полосой от гривы к хвосту, и чистокровного "неспотыкливого" араба.
Нина удивилась:
- Зачем такая пышность?
- Милая госпожа министерша, - поцеловал ей руку Александр. - Надо знать персидский двор. Ты думаешь, их "глаза и уши" уже не донесли принцу Аббас-Мирзе, что русский полномочный министр 24 августа дал Тифлису в честь своего бракосочетания роскошный обед с шампанским, фейеверком, ананасами и мороженым? Что направляется он в Персию с молодой, прелестной супругой, - Александр галантно поклонился, - что с ним движется свита его, помощники - сотруженики на ста десяти лошадях и мулах?.. Такая помпезность действует на персов безотказно, она для них - свидетельство богатства и силы страны.
Представь себе: даже в страшную жару я должен буду являться ко двору в форменном мундире. Впереди меня побегут скороходы в красных шапках, похожих на петушиные гребни, и два фарраша с палками. Охрана - туфендары, повар, лакей - пишхидмет в муаровой тунике - непременные участники этого выезда. А еще - особый слуга будет торжественно нести кальян, главный конюх - мирохор - покрывало для седла; рядом - чинно вышагивать шербетдар - изготовитель мороженого и шербета - и кафечи - приготовитель кофе. Русский же министр в чопорном мундире будет величественно восседать в карете - вот так!
Грибоедов придал лицу такую сановную важность, что Нина, ярко представив весь этот церемониальный кортеж, рассмеялась:
- Понятно, ваше посольское величество!
- Пхе! - недовольно произнес Грибоедов. - Ваше финиковое дерево величия! Вот как надо. Плод сада высоты!
Разговор с вельможами пойдет приблизительно такой. "Хороши ли обстоятельства вашего благородства?" - почтительно станут спрашивать меня. "По вашей благосклонности", - услышат они в ответ. "Исправен ли ваш мозг?" - полюбопытствуют радушные хозяева. "По вашей милости", - успокою я их. "Жирен ли ваш нос?"- Грибоедов потрогал пальцами свой тонкий нос, многозначительно откашлялся: - "По вашему благородию". - "Нет ли у вас недомогания?"- Грибоедов хитро покосился в сторону жены: - "Разве можно болеть в этой стране!" - "Зрачок глаза моего есть ваше гнездо, - важно, подражая голосу вельможи, произнес Грибоедов. - Клянусь вашей головой - вы желанный гость в моем доме, ничтожного раба, недостойного лобызать прах ваших туфель. Да не коснется вас знойный вихрь печалей". При этом, - пояснил Грибоедов, - он будет долго с притряской пожимать мою руку.
Но вдруг лицо Александра словцо бы погасло, и он, оставляя шутливый тон, горестно признался:
- А вообще-то, страна эта чужда моим мыслям и чувствам.
Нина уловила такую тревогу в словах мужа, что невольно приблизилась к нему, будто желая немедля разделить с ним все превратности судьбы.
Стало страшно: что ждет их там? Впервые покинула она родительский кров… Но зачем такие безрадостные мысли? Вместе с ней - ее Сандр, и, значит, все будет хорошо.
Из Тифлиса выехали в сентябрьский солнечный полдень.
Полномочный министр в сияющем золотом темно-синем мундире, в треуголке, со шпагой в лакированных ножнах, окруженный длинными пиками казачьего конвоя, строго сидел в экипаже. Рядом с ним - супруга в европейском платье.
Лицо министра замкнуто, во всем облике сдержанность.
Нос стал словно бы еще длиннее и тоньше, а губы почти исчезли.
Казалось, на проводы вышли все 20 тысяч жителей Тифлиса.
Толпа поглядывала на чрезвычайного посланника почтительно.
- Может, утихомирит персов-то…
- Нино, голубушка, в чужой край отлетает…
- А князей - как на параде! Гляди, и старая Мариам не утерпела…
- Холуев - тьма…