Грибоедов с восхищением посмотрел на коня. Кивнув благодарно Александру Гарсевановичу, взлетел в седло, почти не коснувшись ногой стремени, подобрал поводья. Конь, косо полыхнув глазами, взвился, затанцевал, поцокивая высокими копытами, но, почувствовав опытную руку всадника, вдруг утих, смирился, и только волны возбуждения пошли по его тонкой, атласной коже.
…После семейного круга, на котором Александру Гарсевановичу рассказали подробно о свадьбе, обсудили, как лучше молодым жить дальше; после затянувшегося обеда с офицерами гарнизона Чавчавадзе повел зятя в наскоро устроенный здесь свой кабинет с бамбуковой мебелью зеленой обивки.
- Рад безмерно и соскучился, - возбужденно поблескивая живыми глазами, сказал Александр Гарсеванович, усаживая Грибоедова в кресло-качалку.
- Обо мне и говорить не приходится, - откликнулся Александр Сергеевич. От недавно выпитого шампанского, от этой встречи у него немного кружилась голова. - Да и по стихам вашим изголодался, - Грибоедов детским движением подтолкнул очки на переносицу, - Прочитайте новое…
- Разве что это… - с сомнением произнес Чавчавадзе.
Слегка прихрамывая, прошелся по комнате, источая запах хорошего табака и духов, остановился возле камина.
- Есть озеро Гонча - подобье широкого моря,-
начал Александр Гарсеванович немного гортанным голосом,-
То бурные волны с угрозой вздымает оно,
То зыблет в струях, с хрусталем светозарностью споря,
Зеленые горы и воздуха тихое дно.
Грибоедов слушает внимательно, потом говорит:
- Хорошо!
Похвала его, конечно, приятна Чавчавадзе, он знает, что Грибоедов никогда не льстит, даже из приличия, но Александр Гарсеванович невысоко ставит свои поэтические поиски и поэтому отмахивается:
- Досуги воина на привале… Сейчас пытаюсь достойно перевести Гете.
- Я не так давно тоже перевел отрывок из Гете, - признался Грибоедов и своим тихим голосом прочел:
Чем равны небожителям поэты?
Что силой неудержною влечет
К их жребию сердца и всех обеты,
Стихии все во власть им предает?
Неожиданно прервав чтение, зло сказал:
- У нас же этих небожителей, вдохновенных певцов, ни в грош ставят… Желают огня, что не жжет. Достоинство ценится в прямом содержании к числу орденов и крепостных рабов, - Грибоедов умолк, опершись локтем о ручку кресла, положив щеку на ладонь. Вдруг поднял голову:
- Вы позволите мне прочитать отрывок из новой трагедии? Я назвал ее "Грузинская ночь". Владетельный негодяй променял сына своей крепостной кормилицы на коня…
Грибоедов так же тихо, как и прежде, начал читать стихи. Но дойдя до того места, где мать проклинает господина, он поднял слегка дрожащие пальцы руки и произнес со сдержанной силой, повысив голос:
- Так будь же проклят ты, и весь твой род,
И дочь твоя, и все твое стяжанье!
……………………………………
Пускай истерзана так будет жизнь твоя,
Пускай преследуют тебя ножом, изменой
И слуги, и родные, и друзья!
Грибоедов давно уже окончил читать, а Чавчавадзе, потрясенный услышанным, молчал.
- Не угрюм ли слог? - с сомнением в голосе спросил Грибоедов, - Я прихожу в отчаяние от того, что понимаю больше, чем могу…
- Что вы! - горячо воскликнул Александр Гарсеванович. - Мне "Горе" казалось недосягаемой божественной вершиной. А сейчас я за ней увидал новую, еще значительнее и величественнее.
Грибоедов, чувствуя неловкость от таких похвал, повел разговор о своей миссии в Персии, о Паскевиче и снова о поэтах.
- Я высоко ценю гений Гете, - остро поглядел он на Чавчавадзе из-под непомерно маленьких, с резким изломом дужки, очков, - Но, дорогой Александр Гарсеванович, меня всегда смешит и коробит, когда его поклонники беспрестанно превозносят до небес каждую его даже поэтическую шалость, не стоящую выкурки из трубки, и в наудачу написанной строке ищут - и находят всяк на свой лад! - тайный смысл и вечную красоту.
- А может быть, это правомерно, когда речь идет о властителе дум? - возразил Чавчавадзе.
- А может быть, постыдное болтовство, и недостойно так усердствовать, лебезить даже перед титаном, которого любишь?! - воскликнул Грибоедов. - Я восхищен истинной народностью Шекспира, его простотой, преклоняюсь пред неукротимостью Байрона, спустившегося на землю, чтоб грянуть негодованием на притеснителей. Но значит ли это, что должно восторгаться буквально каждым их словом? Неизвинительно быть пасынком здравого рассудка!
Получасом позже снова стали обсуждать будущее житье Грибоедовых в Персии.
Министром иностранных дел у шаха был его сын - Аббас-Мирза. Он жил в своем дворце в Тавризе, и Грибоедов решил задержаться, насколько разрешат обстоятельства, в этой второй столице Персии и резиденции наследников каджарских венценосцев.
- Позже я наведаюсь в Тегеран, а Нину на некоторое время оставлю в Тавризе. Не хочется ввергать ее в самое пекло, не осмотревшись…
Отец согласился:
- Это разумно. - Меж бровей его пролегла морщина, лицо посуровело, - Там сейчас действительно пекло… Вам одному придется ратоборствовать со всем царством…
- Какую охрану оставить при Нине? - словно уходя от мысли, высказанной Чавчавадзе, советуясь, спросил Грибоедов.
Чавчавадзе помедлил с ответом. Страшно было за девочку.
- Небольшую, но из самых верных людей…
- У меня есть отменные казаки из Потемкинской, - сказал Грибоедов, вспомнив Митю, дядю Федю и разговор с ним на бивуаке.
- Ну вот и ладно… А кто беглербек Тавриза?
- Зять принца Аббаса - Фетх-Али-хан… Он как-то бывал у нас в Тифлисе. Редкостный хитрец. - Грибоедов улыбнулся. - Хотя и поэт.
- Надобно внушить сему поэту мысль, что супруга министра, кроме Аббаса-Мирзы, поручается его личным заботам и он в ответе за ее полное благополучие.
Грибоедов шутливо сомкнул ладони над лбом:
- Аллах-акбар!
- Худшая из стран та, где нет друга, - задумчиво произнес Чавчавадзе.
Тавриз
Во тьме твои глаза
Блистают предо мною,
Мне улыбаются, и звуки слышу я:
Люблю… твоя… твоя…
А. Пушкин
Все мрачную тоску
На душу мне наводит.
А. Пушкин
Они давно уже миновали прекрасную в эту пору Лорийскую степь, окруженную лесом, огражденную сумрачными Акзабиюкскими горами, перевалили через Волчьи Ворота и серебристый Безобдальский хребет - его утесы походили на седых, с непокрытой головой солдат в накидках, а вершина скрывалась в заоблачной выси.
Молочный туман, до отказа наполнивший пропасть под ними, перелился на горную дорогу, но когда караван вышел к равнине, туман словно отрезало.
Чем ближе к персидским землям, тем разительнее менялись картины теперь уже какой-то вялой природы: потянулись песчаные холмы, безжизненные плешеватые горы со скудной растительностью, заросшие бурьяном кладбища с длинными красными и серыми могильными камнями, стоящими торчком. Издали казалось - то выгоревший лес, и душой овладевала тоска.
Потом стали попадаться деревья фиолетовой "бесстыдницы" с оголенными стволами, ватные стога собранного хлопка, индюшиные стаи, мальчишки, гарцующие на неоседланных конях, одногорбые верблюды - дромадеры.
Переправившись через быстроводный Аракс, караван оказался на персидской земле, в Дарадатском ущелье. Он обошел город Маранду, "где была погребена жена Ноя", и стал продвигаться мимо красноватых, обожженных солнцем гор.
Еще из деревни Софиян завиднелся вдали, как безрадостный мираж, Тавриз.
Верстах в двух от него перешли вброд речку и, оставив позади смрадные бойни, очутились у рва, над которым возвышалась зубчатая стена с башнями.
Миновав подъемный мост у одних из семи ворот города, они, держась ближе к крепостной кирпичной стене, тянувшейся до цитадели на холме, повернули к центру Тавриза.
Кто бы мог подумать, глядя на этот шумный, поглощенный сейчас исключительно собой город, что всего лишь год назад он подобострастно встречал русских победителей!
Старшины, почетные беки, главный мулла Мирфеттах-Сеид вынесли тогда им ключи от города. Русские вошли через константинопольские ворота, пронесли знамена по улицам, только что политым горячей кровью быков, усыпанным цветами.
Их трофеями стали 42 орудия, трон и жезл Аббаса-Мирзы.
…Грибоедов нахмурился, поджал губы. Небывалое небрежение ритуалом! Коротка у них память… И Аббас-Мирза, и беглербек умышленно не торопятся со встречей, давая понять, что время отодвинуло покорность побежденных и здесь хорошо могут обойтись без русского министра… После торжественных и даже пышных встреч в Кодах, Шулаверах, Гергерах это тавризское небрежение вдвойне оскорбляло. Его не умаляло даже то, что от Эривани Грибоедова сопровождал сын беглербека.
Впервые Грибоедов приехал в Тавриз двадцатитрехлетним секретарем при главе миссии, и тогда это тоже была, по существу, ссылка, за участие в дуэли. Он нисколько не кривил душой, когда писал отсюда другу: "В первый раз от роду задумал подшутить, отведать статской службы. В огонь бы лучше бросился Нерчинских заводов и взывал с Иовом: "Да погибнет день, в который я облекся мундиром Иностранной коллегии, и утро, в которое рекли: "Се титулярный советник""."
Но время шло, он прожил в Тавризе почти три года и кое в чем разобрался и кое-чему научился. Именно здесь совершенствовался он в персидском языке, изучал обычаи страны. Именно отсюда вел на родину целый месяц 158 русских пленных солдат, и под градом персианских камней, терпя дорожные муки, они весь путь до границы пели "Как за речкой слободушка" и "Во поле дороженька"…
Да, нравы этой страны для него не секрет…
…Он видел как-то казнь на площади. Палач, мир-газаб, неторопливо подошел сзади к жертве, всунул ей в ноздри два пальца и, запрокинув голову, резанул ножом по горлу так, что кровь хлынула красной дугой. Получасом позже мир-газаб таскал труп по базару, настойчиво собирая от населения поборы за избавление от преступника.
Здесь особенно не утруждали себя в выборе приемов расправы: закапывали живых в землю, расстреливали из пушек, заворачивали жертву в ковер и топтали, пока человек не умирал.
Неужели и теперь так же бьют палками несостоятельного должника, как несколько лет назад? Должника тогда клали на землю, приподняв ноги, всовывали их в петлю, привязанную к шесту, и со словами "Откушай палок!" били по пяткам.
…Нина с любопытством и невольным страхом приглядывалась к жизни чужого города. Он почти весь был одноэтажным, глиняным, с безглазыми, глухими стенами цвета пустыни. Посреди улицы валялся труп верблюда, и собаки, рыча, вгрызались в его внутренности, а над этой свалкой нависали коршуны.
В проложенных по улицам канавах с горной проточной водой женщины в чадрах стирали белье, набирали воду в кожаные мехи. Здесь же, рядом, умывались мужчины, купали коней, собирали в повозки нечистоты отхожих мест, увозили на удобрение. На высоком копье, воткнутом в землю, виднелась насаженная голова…
…К Грибоедову подскакал Фетх-Али-хан на сером коне, до половины выкрашенном оранжевой краской. На беглербеке поверх кафтана, выложенного галунами, - лепта с орденами, сабля в драгоценных камнях. У всадников, составляющих его свиту, - островерхие барашковые шапки с черными султанами, похожими на крохотные полураскрытые веера, дорогое оружие, в руках семихвостые плети, на статных скакунах - роскошные седла и сбруя.
Особенно величественно выглядела охрана из куртинов - бритобородых, длинноусых великанов в тюрбанах и красных куртках, расшитых золотом, с гибкими тростниковыми пиками, украшенными страусовыми перьями. Вместо поясов у куртинов - цветастые шали, скрученные жгутом, из-за них виднеются рукоятки длинных пистолетов. При взгляде на широченные шаровары куртинов Грибоедов, усмехнувшись, подумал: "Скифские послы говорили о них Александру Македонскому, что один карман таких шаровар может коснуться Балкан, а другой - Арарата".
Словно по мановению жезла беглербека, на улицах началась стрельба, дико заревели длинные трубы, тяжко зарокотали барабаны. "Спектакль изрядно отрепетирован, - неприязненно подумал Грибоедов. - А принц-то не изволил показаться. И дело вовсе не в моем самолюбии".
Нина увидела, как сузились глаза мужа, а подбородок словно бы окаменел.
Фетх-Али-хан стал витиевато извиняться: Аббас-Мирза вот-вот возвратится в город, а сам он непростительно запоздал со встречей.
- Рад приветствовать тебя в землях шаха, владетель храбрости и ума, столп учености и благоразумия! Чувствами шаха проникнуты и сердца его подданных… Гвозим усти, мы почитаем вас так, что наше почтение способно сделать друзьями врагов, если бы они где-либо были. О святой пророк, о завет пророческий…
Далее следовал полный и хорошо известный Грибоедову велеречивый набор фраз с упоминанием льва, звезд, соловья и аллаха.
Грибоедов слушал с каменным лицом. Странно, у этого перса белые ресницы. Они нависали над глазами, казалось, мешали ему смотреть.
Беглербек повернул посольский караван на улицу, обсаженную апельсиновыми деревьями в ярко-оранжевых плодах.
Впереди отряда огромный рябой курд держал над головой медное блюдо с дымящимся пучком пахучей травы.
"Выкуривают несчастья, расставленные нечистыми силами на нашем пути", - усмехнулся Грибоедов.
Они остановились возле довольно красивого маленького дворца с арочными воротами, над которыми знакомо возвышались кипарисы и приветливо вытягивались персидские сосны. Дворец обнесен галереей, по бокам - куполообразные голубые башенки. Позади дворца - сад с мраморным фонтаном и узорчатым бассейном.
"Ба! Здесь неподалеку жили в собственном особняке ярые католики и авантюристы венецианского происхождения - братья Мазаровичи" - узнал место Грибоедов.
Старший - Симон - числился доктором медицины, младшие - Осип и Спиридон - основным занятием своим сделали взяточничество. Притворно-добродушный Симон брезгливо отплевывался, глядя на азартные карточные игры, в которых участвовал и Грибоедов, сам же был не прочь погреть руки на незаконных сделках. Когда Симон, как глава русской миссии, уезжал из Тавриза в Тегеран, Грибоедов замещал его.
…Фетх-Али-хан приказал помощнику показать, где разместить свиту полномочного министра, а его самого с женой почтительно ввел через застекленную дверь в дом, отведенный для них.
- Хош-гельди.
Но в седле беглербек напоминал грушу на коротких ножках.
Стены всех комнат чисто выбелены, украшены дорогими шалями и гобеленами. В большой комнате, правее камина с лепной рамой, висит овальное зеркало, по бокам стиснутое канделябрами. В нише стоят книги на русском, грузинском и персидском языке. "Все-таки подумали и о Нине", - с удовлетворением отметил Грибоедов, несколько смягчаясь.
Свет в комнату проникает через цветные, расписанные изречениями из Корана стекла широких окон, ложится на ковер под ногами, делая его еще праздничнее и цветастее. Особенно поразил Нину платан, растущий здесь же, в комнате. Он словно вышиб своей верхушкой кусок потолка из осколков зеркала и уже на воле раскинул ветви. Ствол казался коричневой колонной в углу. В узкой, высокой нише напротив платана стоял в причудливо изогнутом сосуде букет. Кольца из разноцветной бумаги нанизаны были на каждый цветок.
Когда Грибоедовы остались одни, Нина забралась на тахту, поджав ноги под себя, Александр же сел рядом, прислонившись спиной к ковру. Нина тревожно спросила:
- Ну как твоя лихорадка?
- Будто и не бывало! Недаром "Тебриз" означает "прогоняющий лихорадку", "сбивающий температуру". Здесь очень здоровый климат.
Он сказал это так, словно подбадривал ее, извинялся, что затащил в такую даль.
Грибоедов пододвинул ближе столик с фруктами, хамаданским белым вином в грубом пузырьке, закупоренном воском. Наполнив ледяной водой из кувшина мгновенно запотевший стакан, протянул его Нине.
- Ой, холодная!
- Персы говорят: "У нас даже собаки пьют воду со льдом".
- Но откуда они берут лед?
- Сделали погреба под землей. Над этими ледниками саженей на десять воздвигли башни охлаждения. Не заметила? Из серой глины, с крышами, похожими на конусы…
- Кажется, видела, - Она сморщила нос. - Здесь как-то странно пахнет, не пойму чем?
- Мускатным орехом и корицей. Главные запахи Тавриза. И еще мускусом: может быть, от душистой мечети. Она неподалеку отсюда… Когда ее строили почти пятьсот лет назад, то в раствор добавили мускус, и запах его до сих пор не выветрился. Меня первое время с непривычки даже мутило.
- И меня…
- Ну, Нинушка, потерпи…
Она взяла ого руку в свою, прижавшись щекой и прикрыв глаза, почувствовала ее живой пульс.
- А театр здесь есть? - неожиданно спросила она, выпуская его руку.
Грибоедов усмехнулся:
- Есть бои между скорпионом и фалангой на подносе, обложенном раскаленными углями.
Нина передернула плечами:
- Бр-р-р…
Озорничая, он сказал:
- И еще: здесь умеют цветисто ругаться.
Ника посмотрела с недоумением.
Он сделал свирепое лицо:
- Да будут осквернены могилы твоих семи предков! Сын сгоревшего отца! Залепи ему глаза чурек!
Нина шутливо запротестовала:
- Довольно, довольно! А какой гарем у Фетх-Али-шаха? - Веселые огоньки мягко засветились в ее глазах.
- Пустяки при его семидесяти годах! Не больше восьмисот жен. У главной, Таджи Доулат, титул "Услада государства".
- Восемьсот?! - поразилась Нина.
- Знаешь, какие сладостные стихи посвящает блудодей Таджи: "Локоны твои - эмблема райских цветов… Твой взор предвещает бессмертие старцам и юношам. О прелесть моя! Возьми мою душу, только дай мне поцелуй!"
Нина невольно рассмеялась. Александр Сергеевич привлек ее к себе:
- Возьми мою душу. Ты мой гарем!
Нина с милым лукавством спросила:
- А какой у меня титул?
- Все тот же - мадонна Мурильо. А по-местному - "Утеха очей". Знаешь, как буду теперь я разговаривать с тобой?
- Как?
Александр Сергеевич сел на ковер, поджав под себя ноги, молитвенно сложил ладони перед лбом:
- О моя полная луна совершенства! О мой виноградник постоянства!
Посмотрел пытливо из-за ладоней.
Нина, принимая игру, величественно склонила голову, разрешая продолжать.
- Да принесут тебе дни сияние неба благополучия, и да обойдут тебя знойные вихри печали…
- Да обойдут! - серьезно повторила Нина.
- Да распространится мускусное благоухание сада любви…
- Да распространится… - как эхо, согласилась Нина.