Он вскочил на ноги, поднял Нину с тахты, стал целовать, приговаривая:
- И да будут дни искренности вечны, вечны, вечны!
Они легко и быстро сдружились с соседями - французским капитаном Жюлем Семино и его женой Антуанеттой. Капитан - высокий, совершенно седой, хотя ему было немногим более тридцати лет, - нес службу инструктора-артиллериста в войсках принца Аббаса-Мирзы.
Супруги Семино явились к Грибоедовым с визитом на третий день их появления в Тавризе.
Чувствовалось, что Жюль влюблен в свою жену, как и в день свадьбы, хотя, по их словам, с того дня прошло уже лет десять.
Их веселость, прямодушие очень располагали, и Грибоедовы зачастили в гости к Семино. С ними можно было не дипломатничать, отпустить те внутренние вожжи, которые до предела натягивались во дворце Аббаса-Мирзы или при встречах с английскими представителями.
И Нина с Антуанеттой легко нашли общий язык.
Это была маленькая блондинка с круглыми синими глазами в пушистых ресницах, с ямочками на свежих щеках. Она охотно рассказывала о парижских модах, о своей коллекции акварелей, показывала Нине наряды и поражалась, что жена посла так непритязательна в одежде.
- Так нельзя, ma foi! Так нельзя! - все повторяла Антуанетта.
Когда они после своей беседы возвратились к мужчинам, Антуанетта воскликнула:
- Ты знаешь, Жюль, видно неспроста наш престарелый аббат Иосиф Делапорт, побывав в Тифлисе, высказал предположение, что именно удивительная красота грузинских женщин остерегла Магомета прийти в этот город…
Семино смеющимися глазами посмотрел на Нину, почтительно склонил голову:
- Делапорт был прав!
Нина покраснела от удовольствия, Антуанетта же шутливо погрозила мужу пальцем:
- Капитан, Тифлиса вам не видать, как своих ушей!
Грибоедовы засиделись допоздна. Живая беседа их становилась все откровеннее.
В маленькой комнате Семино пахло шафраном и какими-то тонкими духами, было по-особому уютно.
…К каждому, даже самому сдержанному и замкнутому, человеку приходят часы, когда ему необходимо, хотя бы ненадолго, освободиться от замкнутости, говорить раскованно и задушевно.
Почти десятилетняя дипломатическая служба приучила Грибоедова и смолчать, где готов бы взорваться, и ответить улыбкой себе на уме, когда, подстерегая, ждут неосторожного слова.
Только в последние месяцы, с Ниной, он был предельно открыт и от этого чувствовал большое облегчение: успокоительно расслаблялись напряженные нервы. Бесхитростная французская чета вызывала в Грибоедове ответную доверчивость, желание провести по-домашнему вечер на островке, омываемом трудным и опасным морем.
- Мой отец - якобинец - погиб под Смоленском в августе 1812 года, - вспоминал Жюль, и его карие глаза стали печальными.
- Простите бестактный вопрос: но почему он служил в армии императора?
- Считал, что служит Франции… Человек республиканских идеалов, он добровольцем пошел в Рейнскую армию… Был искренний сторонник взглядов Руссо… Отец верил, что революция установит народную власть, как это было в Древней Греции… Но после термидора, брюмера решил, что Франция еще не готова к таким преобразованиям. И, боясь победы ненавистных Бурбонов, их тирании, счел за лучшее продолжать службу в армии Наполеона… - Жюль надолго умолк, и потом вдруг сказал: - Вероятно, я и сам неправильно избрал профессию: мне хотелось быть натуралистом…
- Ты еще будешь им, - нежно пригладила волосы мужа Антуанетта.
- Должность избирает нас, - подтвердил Грибоедов.
"Он тоскует по свободе поэта, - подумала Нина, - но я приложу все старания… Мы поселимся в Цинандали… Он закончит свои драмы, поэмы… И Крушвили не будет в обиде…"
Капитан становился все симпатичнее Грибоедову. Доверчиво поглядев на Жюля, Александр Сергеевич сказал:
- Я далеко не во всем могу согласиться с идеалами вашего отца. Но понять его в силах…
Жюль стремительно и благодарно пожал руку Грибоедову, потом, словно натолкнувшись на невыносимую мысль, воскликнул с болью.
- К сожалению, не все способны хотя бы понять их… У вас до сих пор продают и покупают людей!
Грибоедов вспомнил саклю Крушвили, жалкие хаты крепостных матери и не нашел ответа.
Жюль смотрел с недоуменным осуждением.
- Возвратили под палку господина даже тех, кто спас Россию от тиранства!..
Что мог возразить Грибоедов, когда злодейство знатных негодяев было ненавистно и ему. Что мог возразить он, иная мерзости российской жизни с ее надсмотрщиками на барщине, объявлениями в газете о продаже людей, двадцатипятилетней каторгой - шпицрутеновской солдатской службой?
Грибоедов нервным движением забросил волосы назад. Нина уже знала - это он волнуется.
- В России немало людей, кому нестерпимо рабство, - сказала она, словно спеша на помощь мужу.
Грибоедов посмотрел на нее с благодарностью.
Принц Аббас-Мирза, носивший титул "Опора государства", во время приемов Грибоедова был сама любезность и внимательность, хотя Александра Сергеевича не оставляла мысль, что именно этот стройный, сладкоголосый человек с живыми глазами подсылал убийцу к Ермолову, выдавал по пять туманов за каждую отрубленную русскую голову, доставляемую ему.
Этот принц принимал от своих воинов клятву: "Убивать стариков и младенцев, брать в плен женщин. Если же нарушу обет - пусть преследует меня злая судьба, презирает жена и не принимает в шатер". Помнил Грибоедов и то, как Аббас-Мирза приказал нарядить в женское платье начальника Елисаветполя - Назар-Али-хана, - бежавшего из крепости, намазать ему бороду кислым молоком, посадить на ишака лицом к хвосту.
Как это не вязалось со сладкогласием принца, с леденцами, которые любил он посасывать. Да, в Аббасе-Мирзе поразительно уживались повадки лисы и тигра.
Принц обычно принимал Грибоедова в огромном зале с окнами во всю стену, с гранеными зеркалами, с полом, уставленным подарками - сервизами. Между ними оставались лишь узкие проходы к трону.
Игра разноцветных стекол, рамы затейливой резьбы, изображения цветов и птиц на стенах, румяные яблоки, плавающие в бассейне из желтовато-коричневого мрамора, - все это выглядело яркой декорацией, бутафорией, придавало их беседам словно бы несерьезность. Конечно, были и кальян, и кофе, и вазы китайского фарфора, и фруктовые, пирамиды, и неизменный щербет, и еще более неизменная витиеватость речи принца, явно мнящего себя новоявленным Александром Македонским.
- Рад давно желанному свиданию, как истомившаяся роза - первым лучам весеннего солнца…
Это звучало весьма "щербетно", и в то же время переговоры с Аббасом-Мирзой очень утомляли. Человек минутного настроения, неискренний, вспыльчивый, он сегодня начисто отвергал все, с чем соглашался вчера: то превозносил Персию как "средоточие вселенной", то оплакивал ее гибель и позор, выкрикивая "О аллах-керим, аллах-акбар!", легко переходил от наигранно-дружеского тона к истеричному. Картинно срывал с себя бриллиантовые застежки кафтана, показывая готовность платить контрибуцию белому падишаху, и здесь же выклянчивал скидку. Сначала пытался уменьшить сумму на 200 тысяч туманов, затем на 100 тысяч, на 50 тысяч…
Александр Сергеевич прекрасно понимал всю сложность нынешней своей роли: выжимать контрибуцию из нищей страны.
Погашать ее здесь будут не за счет шахских сокровищ и застежек Аббаса-Мирзы. Сборщики налогов станут палками выбивать деньги из народа, и земледельцы, ремесленники увидят в нем насильника, отнимающего у них последнее. Сахтир - жестокое сердце…
Но как иначе может поступить полномочный министр? Так устроена жизнь, разве редко нам приходится делать не то, что хотелось бы? Едва ли великий Сервантес ликовал, когда король Филипп милостиво пожаловал его должностью сборщика недоимок. Но, приняв должность, нес службу исправно.
Так вправе ли потомки презирать за это создателя "Дон Кихота"?
И посланник Грибоедов не может уклониться от строжайших государевых инструкций: в вопросе контрибуции не давать персам никаких поблажек! Ради интересов престола и отечества…
Значит, статский советник Грибоедов, исполняй свой долг!
Грибоедов твердо и настойчиво добивался выполнения договора, не угрожал, не повышал голоса, и Аббас-Мирза, убеждаясь в тщетности усилий, грустнел, смирялся или делал вид, что смирился, старательно потягивал кальян из наргиле, и на смуглом, несколько женственном лице с яркими губами можно было прочитать обиду, недовольство, вынужденную покорность.
Желание подчеркнуть перед Аббасом-Мирзой могущество России подсказало дипломату, что известие о взятии у турок Варны надо преподнести как можно торжественнее. Впервые на персидской земле зазвонили колокола. Потом пошла пушечная пальба. Аббасу-Мирзе осталось только пригласить русских к себе на званый обед с фейерверком в честь победы их оружия.
…Однако время было отправляться к "тени божьей на земле" - шаху, в Тегеран, чтобы далее не затягивать мучительную процедуру взыскания долга. Хотя ему ясно было, что делать это круто нельзя, если хочешь в войне с турками сохранить за Персией нейтралитет.
Да пора и представиться шаху, вручить ему верительные грамоты, подарки русского императора - хрустальные канделябры, посуду из яшмы.
Непостижимо долго шли они сюда, но злая ли чья-то воля ставила посланника и этой медлительностью в затруднительное положение?
Британский посланник в Иране полковник Джои Макдональд любезно предложил поселиться Нине у него, в тавризском посольстве: "Моя жена Амалия позаботится о вашей супруге в нынешнем ее положении".
Возможно, этим шагом Макдональд хотел убедить Грибоедова и всех остальных, что умеет отделить служебное противостояние от личных симпатий. А может быть, дать почувствовать окружающим, что в Иране русские в безопасности только под эгидой Англии?
Грибоедов поблагодарил за внимание. Супруги Семино уехали в Тегеран, и пригляд Амалии был желателен.
* * *
Тавризское утро открыл пронзительный крик, но не продавца мацони, а муэдзина. С высоты минарета он призывал к молитве - азану:
- Ашхеду энло элога эль алла!
Ашхеду анна Мухаммед - ан ресуль алла!
(Исповедую, что нет бога, кроме тебя, боже!
Исповедую, что Мухаммед - пророк божий!)
Слова молитвы, как эхо, подхватили десятки голосов с других минаретов.
Но Нина проснулась даже не от этого чужого, незнакомого крика, а от невыносимой мысли: Александра нет с ней, он уехал. И потянутся томительные, бессмысленные дни, бесконечно удлиненные сознанием, что он где-то там, в опасности, а она ничем не может ему помочь.
Скоро пошли Маквала и Дареджан. Как ни просила Талала, чтобы ей разрешили быть и в Персии при Нине, Александр Гарсеванович распорядился по-иному: ее вернул к Соломэ, а с Ниной отправил Дареджан - женщину, много моложе Талалы.
- Чудеса, госпожа! - воскликнула Маквала. Она, переодевшись и набросив чадру, побывала на тавризском базаре и теперь делилась впечатлениями. - Возле лавок у них колокольчики. Как зазвенят, значит, подходи - чай, плов готовы! Котлеты зеленые - куфте называют… И все алалакают. А нищих! С колодами на шее и на ногах. Это их выпускают на время - милостыню просить… Многие с выколотыми глазами, с отрезанными носами, вместо них - кожаные приклеены… А то еще через оставшийся от носа хрящик продергивают нитку из козьей шерсти… вдевают се в иглу и взнуздывают - водят так человека по базару, мучают…
- Ты не придумываешь?! - вскрикнула Нина.
- Лопни мои глаза!
Но увидев, как перепугал рассказ госпожу, Маквала перевела разговор на иное:
- У них новый год начинается девятого марта, когда бык земной шар с одного рога на другой перебрасывает.
- Ты скажи, как у них дни называются? - попросила Дареджан.
- Душамба, сешамба, чершамба, - начала скороговоркой Маквала, - пханшамба, джума, шамби, ихшамба. - При последнем названии - воскресенья - девушка лихо хлопнула ладонью о ладонь и даже притопнула ногой, победно оглядев Нину и Дареджан: - А всадник - вот смехота! - прежде чем сесть на коня, на его шее пальцем молитву пишет…
Маквала перевела дыхание:
- Я сегодня новые слова узнала. Соловей, например, - бюль-бюль. А имена - Бабе, Шукуэс, Нисса… Красиво! Над евреями знаешь как здесь издеваются? Мальчишки на улице увидят еврея - камни бросают, кричат: "Джеуд!" Никогда такого не видела у нас! А так, вообще, народ не злой…
Часов в десять утра за окном раздался нечеловеческий крик:
- Я хакк!
Казалось, кого-то резали, и он захлебывался в крови.
Маквала, исчезнув, вскоре вернулась с сообщением: возле их дома поставил свою палатку длинноволосый странствующий дервиш. Он намазал тело "священной грязью" и вот кричит… Казак, что стоит на посту, не знает, гнать или нет.
Нина незаметно глянула из окна. Вдали высились серая мечеть, шпиль минарета с полумесяцем. Бородатый дядя Федя стоял у крыльца как вкопанный, не глядел на крикуна. На дервише - высокая войлочная шапка, к поясу прикреплен деревянный сосуд. На изможденном полуобнаженном теле - замызганная шкура какого-то животного. Потрясая деревянным сосудом, дервиш кричал, надувая синие жилы тощей шеи:
- Я хакк!
И снова, и снова. Потом достал буйволиный рог и затрубил в него изо всех сил.
Казак усмешливо повел в его сторону глаза и опять невозмутимо застыл.
- Чего он хочет? - с недоумением спросила Нина Маквалу.
- Просит подаяния, - сердито объяснила девушка.
Рог трубил без передышки, слушать его становилось невыносимо.
- Умоляю тебя, вынеси этому несчастному что-нибудь, - попросила Нина.
- Несчастный?! - вскипела Маквала. - Нечего сказать - несчастный! - но, прихватив кусок мяса и пирога, ушла.
Скоро дервиш перестал дуть в рог, начал выкрикивать какие-то непонятные слова. Грузинки не знали, что они означают: "Да будут счастливы шаги ваши! Да не уменьшится тень ваша!"
Дервиш собрал свою палатку, добычу и скрылся.
В коридоре испуганно завизжала Маквала.
- Что такое? - бросилась к ней Нина.
- Черный клоп! - возбужденно кричала девушка, указывая на пятно от раздавленного клопа. - Они ядовитые! Мне соседка сказала: здесь и скорпионов полно! Обещала дать масло, настоенное на скорпионах. Если укусит, - надо натереться маслом… Еще один клоп! - хлопнула она туфлей по стене. - Я пойду казака позову.
- Ну что ты, справимся и сами, - не разрешила Нина.
- Жаль, Мити нет, - сказала Маквала.
Прежде, до отъезда в Персию, если Митя Каймаков стоял на посту, а мимо пробегала Маквала, он непременно озорно подмигивал. Она же нет-нет да высовывала в ответ язык.
Никто из них не обижался на такое проявление внимания. Наоборот, Маквала призналась как-то Нине, что этот Мьикула с синими глазами и широченным носом ей нравится.
- Если б не Тамаз, я бы показывала ему язык чаще…
Нина улыбнулась:
- Лучше выучись их речи…
- Уй! - независимо воскликнула Маквала. - Пусть он учится говорить по-нашему!
А Митя и впрямь, когда был здесь, решил подучиться этому мудреному языку, и помогать ему взялся конюх Жанго, немного знавший русский.
- Как будет, батоно Жанго, - почтительно спрашивал Каймаков - "Приезжайте к нам на Дон"?
Батоно Жанго - верткий, быстроглазый - переводил, а Митя еще усерднее допытывался:
- Как будет: "У меня сестренка - ну чисто твой патрет"?
Резкий звук рожка возвестил, что солнце зашло.
Опустели тавризские улицы, заперли двери во всех домах. У ворот и на площади зачадили факелы и плошки.
Очень яркие крупные звезды, наверно, схожие с алмазами в сокровищнице шаха, мерцали на высоком небе.
"На них сейчас, может быть, и Сандр смотрит. Когда теперь увижу его?"
Маквала, желая отвлечь Нину от печальных мыслей, увидев в окне молодой месяц, проворно достала монету, протяжно пискнула:
- Цру-пуни! - будто приманивая ястреба. Подпрыгнув, показала монету месяцу, серьезно сообщила: - Теперь у нас много денег будет!
Нина, конечно, придумывала себе занятия: продолжала учить Маквалу, писала письма Сандру, отцу, Прасковье Николаевне, маме. Она захватила с собой из Тифла томик Пушкина, роман Лесажа "Жиль Блас де Сантильяно", поэму Тбилели "Дидмоуравиани" и перечитывала их. Больше же всего любила она открывать свой "ковчег свободы", просматривать содержимое заветного ларца и еще - разбираться в Сашиных заметках, сделанных его стремительным ясным почерком в черновой тетради. Он отдал эту тетрадь жене на сохранение. Здесь были путевые заметки, наброски сюжетов и сцен, отрывки "Грузинской ночи", а на отдельных листках - выписки из "Истории" Карамзина, математические формулы из французского учебника Франкера, чертежи. Перелистывая страницы, Нина словно бы входила в сложный, интересный мир мужа.
Поразительна широта его интересов! Он привез сюда сербский словарь, историю Бургундии, "Правила славянского языка" Домбровского, томик старинных малороссийских песен, статистический справочник, запретную книгу Пуквиля о Греции…
…И все же дни смахивали на одинаковые листы разлинованной бумаги. Нина оживлялась, только когда приходили письма, особенно от мужа. По десять раз перечитывала их, находя свое, нужное ей, между строк, хотя и сами строки приносили радость.
Он беспокоился о ее здоровье… Видно, очень беспокоился. Нина не писала, не хотела расстраивать, что беременность ее проходит трудно: мучили головокружения, зубная боль, тошноты, обмороки.
…Внимание Нины привлекла персидская супружеская пара - она жила в небольшом сером доме рядом. Тяжелая низкая дверь его с нишей, выложенной разноцветными изразцами, с вязью стихов Корана, выходила в соседний двор, куда глядели с верхнего этажа окна Нининой комнаты.
Юную персиянку, как позже узнала Нина, звали Гамидой-ханум. Утром, если она была уверена, что ее никто не видит, Гамида-ханум на секунду появлялась в дверях в коротенькой шелковой юбке, затканной золотом, в голубых шальварах и чадре.
- Знаешь, как они здесь белятся и румянятся! Ввв! - шептала Маквала. - Рубашка, - грудь персиянки прикрывала короткая рубашка, - по-ихнему - пирхан…
Если же Гамида-ханун выходила на улицу, она укутывалась в голубую материю, а с головы ее на лицо свешивался кусок белой вуали. Сначала Гамида-ханум становилась спиной к проходившим русским и принималась внимательно изучать стену в фальшивых арках. Но позже все же любопытство брало верх, и она разрешала себе незаметно поглядывать на них.
У Гамиды-ханум всегда печальные глаза. Нина знала, что соседка украдкой осматривает их дом, а когда встречалась на улице, в смутном мерцании под чадрой глаз Гамиды-ханум можно было прочесть и восхищение, и зависть, и желание подойти, и боязнь знакомства.
Нина, приветливо здороваясь, пыталась заговорить, соседка сначала пугливо шарахалась, но в конце концов стала отвечать.