Муж Гамиды-ханум - Амлих, - маленький, толстый торговец сукнами, ходил в огромной чалме, надвинутой на грубо подчерненные брови. О его глазах Маквала сказала: "От таких - молоко скисает". Щеки Амлиха накрашены хной, как и ярко-оранжевая борода, почти достигавшая пояса. На нем длинный розовый кафтан из коленкора, шаровары, на ногах цветные носки - джурабы и белые гиви.
Он, видимо, считал себя неотразимым красавцем, часто поглядывал в зеркальце, которое ловко извлекал из чалмы кончиками пальцев, тоже окрашенных хной, и, на всякий случай, бросал на Нину пламенные взгляды.
- Боров раскрашенный! - сердилась Маквала и, представляя Нине его походку - живот вперед, сплетенные пальцы сзади, - измененным голосом, очень похожим на голос Амлиха, произносила: - Пхе! Я владею садом, тремя ослами и двумя женами…
Вторую жену они, правда, ни разу не видели…
Маквала кривилась, словно от кисловатых плодов кизила:
- Владелец! Горсти кишмиша не стоит!
Однажды Маквала возвратилась с улицы и, остановившись на пороге, в ужасе и гневе закричала:
- Амлих сбросил в колодец Гамиду-ханум!
Вчера он на улице приказал Гамиде-ханум: "Прикрой лицо как следует!"
Гамида-ханум, по его мнению, сделала это недостаточно охотно и быстро. Тогда Амлих завизжал: "Она изменяет мне!" Сразу собралась толпа мужчин, закричала: "Валлах! Биллях", заулюлюкала, сорвала с Гамиды-ханум чадру, начала поносить несчастную грязными словами.
- Сбросить ее в колодец неверности! - кричали они.
Возле цитадели, на высоком холме серой скалы, стоял сруб этого узкого и очень глубокого "колодца смерти". В этот момент толчок от землетрясения заколебал почву Тавриза - здесь такое бывало часто.
- Аллах сказал свое слово! - закричала толпа. - Он требует отдать ее земле!
Гамиде-ханум обрили на голове волосы, завязав руки за спиной, усадили на осла. Путь к колодцу шел аллеей чинар.
Откуда-то появившиеся добровольные, а может быть, и нанятые Амлихом музыканты заиграли что-то свирепое, скрежещущее.
Гамида-ханум, которой до этого дали выпить опиум, блаженно улыбалась даже тогда, когда ее посадили на колодезный камень. К ней вплотную подошел Амлих. Посмотрел, словно кинжалом взмахнул.
- Говори: нет бога, кроме бога… - прошипел он.
Гамнда-хаиум слепо уставилась на него, покачиваясь, продолжала улыбаться.
Амлих ногой столкнул ее в колодец.
Нина, услышав эту историю, разрыдалась. Было бесконечно жаль милое, робкое создание.
Вдруг страшная мысль пронзила Нину: "Эти слепые фанатики могут и с Сандром при первом же крике сделать все что угодно".
Она почувствовала, что теряет сознание…
С этого дня непроходящая тоска овладела Ниной, тем более что вскоре от Сандра перестали приходить письма.
Он обещал быть в Тегеране недолго и сразу же возвратиться. Отказался взять ее с собой по бездорожью в ее положении: "Страшусь за тебя…". "Как я могла согласиться!.. Неужели злой дух Гуда, о котором в детстве так много рассказывала Талала, навсегда разлучил нас?" - думала она, в тревожной задумчивости поглаживая кинжал, оставленный Александром Сергеевичем.
Злые предчувствия обступили. Нина не могла найти себе места. Она почти не ела, все валилось из рук, все казалось ненужным.
Особенно обступали страхи в бессонные ночи. Лежа в темноте с широко открытыми глазами, она рисовала себе картины одну страшнее другой.
Вот ее Сандр замерзает, писал же он в одном из писем: "Долина Султанэ припасла нам тяжкое испытание. Лошади едва пробивались сквозь сугробы, мокрый снег залеплял глаза, ураганный ветер валил с ног, мы долго плутали по этой долине".
Вот на него напали дикие звери…
А может быть, все обойдется благополучно? Она прислушивалась: не раздадутся ли в ночи топот конских копыт или его шаги?
Чтобы отвлечься от пугающих картин, Нина начинала думать о том хорошем, что у них было. Или представляла быструю походку Сандра (он ставил ноги носками немного внутрь), решительные жесты, рубец, что натерла за ухом дужка очков, добрую улыбку… Он был поразительно добр. Отсылал деньги Одоевскому, друзьям, матери. В его последний приезд в Москву мать завела его к Иверской и умолила принять персидскую службу…
Вечно разыскивал Сандр для кого-то лекарства, охотно делился своими вещами, любил делать подарки.
Еще девятнадцатилетним собрал среди офицеров в Брест-Литовске деньги и отослал их в московский журнал, чтобы отдали беднейшим погорельцам Москвы.
"Провались слава, - сказал он однажды, - если она мешает избавить от гибели хоть одного несчастного!" В последнее время все чаще примечала Нина скорбную складку у его губ, морщинки озабоченной усталости, проступившие под глазами. Как-то обнаружила седой волосок в его брови, хотела срезать, но не решилась - не обиделся бы. Да и зачем? Даже если он будет совсем седой, это не имеет никакого значения!
Самым большим наслаждением для нее было притвориться спящей, а самой сквозь пальцы незаметно смотреть, как он работает. Сидит в белоснежной рубашке за столом… Во всем облике - сосредоточенность, напряженная работа мысли. Он раскуривает трубку с чубуком, потом мягко начинает ходить по комнате, покусывая губу, ероша волосы. Вот снял очки и сразу стал походить на беспомощного ребенка.
Он любил придумывать слова. Бывало, спрашивал:
- Тебе нравится, Нино, слово водовмещательный?
Она отвечала, что не очень.
- А блуждалище?
- Это что же такое? - недоумевала Нина.
- Ну лабиринт!
У него свои любимые словечки. Если бормочет: "злодейство!"- значит, дело не ладится. Сморщит нос, говорит с пренебрежением: "завиральные идеи", - значит, сомневается, а если с усмешкой произносит: "Кошачьи ухватки", - настроен благодушно.
Как-то Сандр сказал о своем критике: "Намарал на меня ахинею". Нина спросила, что означает это слово. Он, посмеиваясь, ответил:
- Ну, вздор, нелепица, алала. Ахинейщик же - пустомеля вроде Репетилова, и потому остается только плюнуть на марателя и сказать по-французски - свинья!
Особенное удовольствие доставляло Нине играть с Александром на фортепьяно в четыре руки Бетховена, Моцарта, Гайдна; и она - даже дух захватывало - поднималась вместе с Сандром на той музыкальной волне, что шла от него и придавала ее собственной игре легкость и силу. Сандр словно бы влек ее за собой, поддерживая и ободряя.
Нина вспомнила его нервные, длинные пальцы, и ей так захотелось почувствовать их прикосновение. Или припасть голевой к груди Сандра и услышать его сердце, сквозь тонкую ткань рубашки вобрать запах его кожи. Она любила перебирать рассыпчатые волосы Сандра, приглаживать широкие брови. Он был весь ее - единственный, на всю жизнь данный.
Сандр бывает разным: и вспыльчивым, и болезненно самолюбивым, и язвительно резким к людям, ему неприятным. Но все это ничто сравнительно с главным: необычайной искренностью во всем. Особенно ею располагал Сандр к себе людей: суровую бабушка Мариам, хохотушку Маквалу, сдержанную Прасковью Николаевну, маленького Давидчика и того казачка Митю… "Он Сандра в обиду не даст", - подумала Нина.
Где Сандр теперь, где?
Маквала, стараясь отвлечь Нину от мрачных мыслей, говорила утром осуждающе:
- Ну перестань пугать себя, невеста севера!
Нина печально улыбалась. Это ее так называли в Тифлисе.
Маквала уходила, а Нина - в какой уж раз! - доставала из своего "ковчега свободы" письма Сандра, перечитывала их.
От Тавриза до Тегерана двадцать станций - мензилей, около семисот верст. И почти с каждой станции Сандр посылал ей большое письмо. Он описывает все, что видит: селение Миана, что "славится коврами и клопами", развалины другого селения - Кыз Кале, означающее "Девичья крепость". "Здесь я узнал восточную разновидность истории Жанны д’Арк".
Башни Зенгана, деревню Султанис с ее знаменитыми развалинами мечети - из двенадцати минаретов уцелели только три.
"А ты бы посмотрела на жалкие деревни, которые мы проезжаем! Они обнесены стеной, за которую на ночь загоняют стада. Сколько здесь владельцев лишь "одной ноги верблюда". Жилье - мазанки без окон и дверей. (Еще хуже, чем мы видели с тобой у Крушвили.)
Ямку, в которой пекут хлеб, они на ночь прикрывают ветошью, всовывают ноги под нее и так спят. Полно больных трахомой.
Я видел умиравших от голода, пытался спасти их и не мог.
Их грабят свои же войска; сыновья шаха, женясь в 12–13 лет, получают "жирные куски" земель; староста - кетхуда, беки, ханы сдирают налоги и подати для содержания гаремов, для пиров, охот.
Не гнушаются ничем: облагают податями солому и травы, взимают "проездные" и здесь же отнятое продают самим ограбленным крестьянам; требуют доставлять даже помет и степные колючки. За свой труд на земле се-ек-бара (помещика) крестьянин получает 2/15 урожая. А чиновники, как и у нас, гадки…
Воистину великой терпеливостью обладает персидский труженик!
У меня все время такое ощущение, словно я вижу издали неплохие театральные декорации города, селения. А подъезжая ближе, убеждаюсь в обмане зрения: лишь грязь, запустение, нищета".
А вот его девятое письмо. Александр написал его 24 декабря, в сочельник, и послал из Казвина, куда ему с величайшим трудом удалось вернуть домой восьмилетнюю девочку-пленницу.
"Душенька, - писал он. - Завтра мы отправляемся в Тейран, до которого отсюда четыре дня езды…"
Нина пыталась представить себе Тейран за Кафланскими горами и не могла, одно только знала - это далекое, чужое, и там ее Сандр будет без нее. Он как-то писал, что в иные дни приходится верхом делать по 80 верст. Наверно, так устает, что и есть не хочется, и падает к ночи в постель замертво.
В Персии установилась на редкость суровая зима. Нина носила шубку - катиби. Даже в Тавризе выпал глубокий снег, на улицах жгли костры, возле них грелись люди в рубищах, а в домах тоже дрожали от холода, укрывались накидками из верблюжьей шерсти.
"Каково-то ему в легкой одежде? Носит ли теплые носки? Поддевает ли меховую душегрейку?" - тревожно думала Нина о муже, и от подобных мыслей чувство одиночества возрастало, а пребывание здесь становилось еще нестерпимее.
"Бесценный друг мой! - жадно вбирали Нинины глаза знакомый почерк. - Жаль мне тебя, грустно без тебя, как нельзя больше…"
А разве ей не грустно? Да была бы возможность - так и побежала к нему. Ничего не страшно, только бы вместе. Он не взял ее туда потому, что считает - здесь ей безопаснее, спокойнее. Да разве же это покой?
"Теперь я истинно чувствую, что значит любить. Прежде расставался со многими, к которым тоже крепко был привязан, но день, два, неделя - и тоска исчезала. Теперь - чем далее от тебя, тем хуже… Скоро и искренне мы с тобой сошлись и навек. Целую тебя в губки, в грудку, ручки, ножки и всю тебя с головы до ног. Грустно".
После этого письма он прислал еще одно - из какого-то Кереджа. И особенно много писал и сыне. Мечтал, что будет тот "очень честным, очень стойким, готовым на подвиг. А подвиг предстоит!" Делился с ней сокровенными мыслями: "Смысл жизни я вижу в улучшении человеческой природы, и потому все лучшее, что есть в нас, мы должны постараться передать сыну". Он почему-то не сомневался, что будет именно сын, и мечтал назвать его тоже Александром.
А потом, это уже совсем недавно, привезли от него подарок - чернильный прибор.
На обратной стороне крышки изящной чернильницы по-французски было написано: "Пиши мне чаще, мой ангел Нина. Весь твой. А. Г. 15 января 1829 года. Тегеран".
И месяц молчания. И ни слова более.
С ним что-то случилось! Ее сердце чуяло: что-то случилось…
Она редко молилась, делала это скорее по привычке, усвоенной с детства, но сейчас со всей страстью души, встревоженной и измученной, стала просить бога смилостивиться над ней, возвратить Сандра живым и здоровым.
"Если с кем-то из нас и должна свершиться беда, молю тебя, боже, поверни ее на меня… Молю тебя…"
Гибель
Он в сечу ринулся и, падши, совершил
Великое, святое дело.
А. Пушкин
День у Александра Гарсевановича выдался тяжелый. Сначала нахлынули дела административные - надо было восстанавливать разрушенные войной оросительные каналы, вести переговоры с хлопководами, делать запасы хлеба. Потом обступили заботы военные: рассылка фуражиров, установка карантинных дозоров от чумы, дислокация войск. Под началом Александра Гарсевановича стояли сравнительно небольшие силы: два батальона Севастопольского полка, шесть рот 41-го Егерского, Донской казачий полк Басова, восемь орудий. Всего две тысячи штыков и триста сорок всадников. И тем сложнее было обеспечить этими силами безопасность значительных пространств.
Сейчас, сидя в своем уютном эриванском кабинете, он с наслаждением предавался отдыху и перечитывал пушкинское послание Дельвигу:
В уединении ты счастлив:
Ты поэт…
Да, эти часы были счастливейшими и в его жизни.
Чавчавадзе встал, прошелся по комнате, раскурил сигару, не делая глубоких затяжек. Пепел осыпался на парчовую оранжевую рубашку. Александр Гарсеванович осторожно сдул его. Большая комната со шкафами, забитыми книгами, с широкой тахтой и огромным столом, уставленным массивным чернильным прибором, часами, безделушками, была привычно обжита.
Настенные ковры, увешанные трофейными клинками, радовали глаз. Александр Гарсеванович собирал эту коллекцию уже добрый десяток лет. Здесь был клинок "гурда", свободно рассекающий панцирь, клинок генуэзского ученого мастера Андреа Феррари с клеймом в виде волчьей головы, испанская наваха с двумя лезвиями, шашка кубачинских мастеров, булатный кинжал, казавшийся малиновым на свету, круто изогнутый турецкий ятаган.
Снова усевшись в кресло, Чавчавадзе задумчиво стал перебирать четки: они действовали успокоительно, как неторопливая езда верхом. Он повторил вполголоса только что прочитанное:
- Наперснику богов не страшны бури злые…
Изумительно! Каким талантом надо обладать, чтобы сказать вот так мудро и просто. А как это прозвучало бы по-грузински?
Он мысленно начал делать перевод.
Внизу, на первом этаже, раздался шум, послышались возбужденные голоса. Кто-то торопливо поднимался к нему по лестнице. Дверь открыл старый слуга Нодар. Он был встревожен. Розовая кожа на голове его просвечивала сквозь редкие волосы сильнее обычного.
- Ваше сиятельство! Купец из Тегерана… Ражден… Говорит - важные вести…
Об этом богатом тифлисском купце Александр Гарсеванович слышал.
В комнату вошел немолодой грузин. Под его забрызганной грязью чохой виднелся шелковый длиннополый архалук.
Смуглое с курчавой бородкой лицо было приятно.
- Мое имя Ражден, - сказал вошедший, поклонившись, - Я давно знаю и уважаю твою семью, батоно… Пришел к тебе вестником горя… - Он сделал паузу, словно собираясь с силами: - Твоего зятя-посла персы злодейски убили в Тейране…
Первая мысль Александра Гарсевановича была о Нине: "А где она? Как перенесет эту весть? Не случилось бы несчастья с ее ребенком". Но здесь же устыдился эгоистичности отцовских чувств, с отчаянием подумал: "Убили благородного Искандера… Мы больше никогда не увидим его".
Эта мысль полоснула сердце.
Александр Гарсеванович с такой силой сдавил пальцы, что перстень впился в ладонь. Да как же это… ведь только-только…
Но, приученный войнами к утратам друзей, людей очень близких, с которыми спал в одной палатке и кого беспощадно уносила на глазах смерть, Чавчавадзе взял и на этот раз себя в руки, попросил:
- Расскажи обо всем подробно… Прошу - сядь…
Ражден сел на тахту, сгорбился, сунул ладони меж колеи:
- Я был со своими товарами в Тейране, жил недалеко от русской миссии… Их дома на площади Говд-Зембрах-хана… Караван-сарай - дальше… Многое видел, батоне, своими глазами, многое мне рассказали… Я знаю их язык…
Он знал не только персидский язык, но и многие другие, был начитан, ездил по белу свету. На этот раз привез в Иран отменные шелка, ювелирные изделия.
Ражден помолчал, скорбно вздохнул, по лицу его прошла судорога.
- Они замышляли это давно, да проклянет их бог! - гневно произнес Ражден, - Некоторые вельможи шаха жаждут новой войны с Россией, особенно зять шаха - Аллаяр-хан. Англичане скрыто подстрекают… Так говорят…
Чавчавадзе встал, нервно прошелся по комнате, снова сел.
- Искали повод, - продолжал Ражден, - и нашли… Посол потребовал выдать двух молодых женщин - армянку и грузинку, захваченных при набеге. Их заточили в гарем Аллаяр-хана, силой обратили в мусульманскую веру. Но послу отказали выдать женщин. "Они русские подданные, - настаивал Грибоедов, да будет свято его имя! - И по Туркманчайскому трактату подлежат возвращению…" - Ражден тяжело перевел дыхание: - Пленницы передали письмо послу - умоляли отправить их на родину. Он уже собирался в Тавриз, нанял волов для перевозки вещей…
Тогда пленницы сами прибежали в дом русской миссии. "Вас защитит русский флаг…"- сказал им посол.
"И не мог поступить иначе! - мысленно воскликнул Александр Гарсеванович, - Как отдать на гибель поверивших защитнику? Я знаю, в эти часы он видел Нину…"
- Говорили, что Аллаяр-хан, подкупленный англичанами, нарочно подослал женщин, помог им бежать из гарема. Кто знает… А потом он разослал своих возмутителей, они кричали на улицах: "Надо отобрать женщин! Нас позорят! Посол их оставил для себя! Оплевали бороду пророка!". Собирались толпы. Главный мулла - мушхетид Мирза Мессих - сказал: "Смерть гяурам!" И муллы в мечетях Шах-Абдул-Азима, Имам-Зумэ призвали: "Смерть гяурам! Изрубить в куски! Все идите в русский квартал. Эа Али, салават!" Толпа… много тысяч… вооружилась малками, мотыгами, молотками, кинжалами, с ревом покатилась к русскому посольскому двору…
Сарбазы из охраны возле миссии разбежались, побросав ружья… Толпа топорами разбила дверь… Казаки стояли насмерть. Их всех изрубили… Ворвались во двор… С крыши первого двора полезли по стенам во второй… Один перс - кондитер Али-Верди - проник в миссию, предложил русскому послу спастись тайным ходом… Спрятаться у него в доме… "Не к лицу послу играть в прятки", - ответил ему Грибоедов, надел парадный мундир с орденами и вышел к толпе. "Опомнитесь, на кого подымаете руку? Перед вами Россия!" - только и успел произнести он, как толпа закричала, завыла, забросала его камнями. Ему рассекли лоб, осколок стекла впился в глаз… Грибоедов взял в каждую руку по пистолету, стал у двери верхнего этажа. Митя бросился с саблей на персов, отогнал их от двери, но сабля его переломилась. Казак возвратился в комнату, стал заряжать пистолеты посла. Грибоедов отбил несколько приступов. Митя заслонил его от пули… Пал мертвым у ног посла… Персы топорами стали рубить крышу, подожгли ее… Сверху в комнату прыгнул слуга богатого тейранца, кинулся сзади на Грибоедова, проткнул длинным крисом спину так, что лезвие вышло из груди…