- А это что за речи такие? - заревел он грозно, покрываясь багровою краской. - Пани с ума сошла или белены облопалась? Или она воображает, что в самом деле она здесь королева и богиня?.. А я ее верный слуга?.. Не позволю?.. Ха - ха - ха! - разразился он наглым смехом и, заложивши руки за пояс, отбросился своим тучным туловищем назад, - Была коханка и будет, на глазах твоих будет! Я здесь господин и муж твой, глупая баба, и будет то, что я захочу!.. Что же ты думала, что испугаюсь твоей шипящей злости?.. Или буду век, как влюбленный пастушок, в твои очи глядеть?.. Много пани на свою красоту рассчитывала, много! Я гадок пани, - ну, что же, отлично, - оттопырил он свои усы, - отлично, и пани опротивела мне! Но советовал бы впредь молчать и не мешаться в мои дела, а не то… отправляться лучше назад к своему хлопу! И то взял себе на шею обузу, через которую нет ни минуты покоя!
- Какая наглость! - вспыхнула до корня волос Марылька. - Я к пану не вязалась! Пан выкрал меня силой и обманул… Обуза?.. А кто ползал, как пресмыкающийся, у моих ног, умолял, заклинал?..
- Ха - ха - ха! - нагло засмеялся Чаплинский. - Что вспомнила! А пани забыла, что сама писала записки?
- А! Так говоришь ты теперь! - прошипела она, приблизившись к мужу. - Обуза не будет долго тебя отягчать; но как ни беснуешься ты, а на этот раз я предупредила твою подлость, развратник. Птички твоей уже нет!
- Как? Что? - отшатнулся Чаплинский.
- Нет, нет! Я выпустила ее, отправила назад, - произнесла громко Марылька и разразилась язвительным хохотом.
- Ты, ты? - захрипел Чаплинский и бросился бешено к Марыльке. - Так я с тобою не так…
Но Марылька ожидала этого нападения, ловким движением она выхватила из - за спины длинный кинжал и, сверкнувши им в воздухе, произнесла грозно:
- Подальше, пане! Если ты тронешь меня или коснешься, я зарежу тебя, как пса!
Лицо ее было так свирепо, что Чаплинский невольно попятился назад.
- Спеши лучше домой, - продолжала она шипящим голосом. - Собирай свои добра, пакуй возы, потому что разбито все ваше польское войско, повсюду разливается пожаром мятеж, и хлопы… вон те хлопы, к которым посылает меня пан, режут пышную шляхту, как баранов! Морозенко с своим страшным загоном на Волыни всех истребляет и ищет тебя, чтобы отблагодарить за свою невесту. И отблагодарит! Он уже в Литве…
- Езуе - Мария! - крикнул Чаплинский, бледнея и опуская сжатые грозно руки.
- А хлоп, которого ты ограбил и оскорбил, этот хлоп стал гетманом, - продолжала дальше Марылька, - и тоже спешит на Литву, чтобы поквитаться с тобою за отнятую жену.
В комнате стало безмолвно. Слышно было только, как порывисто дышал Чаплинский; он стоял бледный, обезумевший, с выпученными глазами, приставшими ко лбу прядями мокрых волос.
Марылька не спускала с него своих сверкавших презрением глаз. Ужас Чаплинского, казалось, доставлял ей жадную, хищную радость.
- Что же делать, что же делать? - прошептал наконец Чаплинский трясущимися губами.
- Ха - ха - ха! - отбросила назад свою голову Марылька. - Готовься к бою и встреть своих врагов с оружием в руках.
- Куда бежать, как бежать? Кругом восстание, - продолжал, словно не слушая ее, Чаплинский.
В это время дверь порывисто распахнулась и в комнату влетел бледный, обезумевший от страха Ясинский.
- На бога! Скорее! Спасайтесь! - закричал он, задыхаясь и обрываясь на каждом слове. - Я едва скрылся. За мной гонятся по пятам… Минута промедления будет стоить жизни.
- Что? Что такое? - бросились к нему разом Марылька и Чаплинский.
- В деревне бунт!
По широкой просеке, пролегавшей через густой лес, медленно продвигался сильный козацкий отряд. На глаз в нем было не менее двух тысяч человек. Растянувшись на значительную длину дороги, он напоминал собою темную, извивающуюся змею, блистающую время от времени то стволами рушниц, то щетиною пик, то золотом на шапках кистей. За всадниками двигалась стройными рядами пешая масса крестьян, вооруженных то саблями, то косами, то самодельными сагайдаками. Знаменитые возы козацкие, окружавшие всегда во время похода отряд, равно как и маленькие пушки, укрепленные на двух колесах, ехали теперь в тылу отряда. Войско шло вольно, без каких - либо особых предосторожностей; громкая, удалая песня окружала на далекое пространство лес; по всему видно было, что предводители настолько уверены в полной безопасности отряда, что даже не считают нужным скрывать его движения. Впереди всего отряда медленно двигался на коне молодой, статный козак. По одежде его видно было, что он только сотник, но, судя по всему остальному, не трудно было угадать, что ему принадлежит начальство над всем отрядом. Его красивое, энергичное молодое лицо, с желтоватым цветом кожи, с черными как смоль бровями и глазами, тонкими, еще молодыми усами, было задумчиво и сурово. Погруженный в свои мысли, он, казалось, не слышал и не замечал ничего, что делалось кругом. Впрочем, настроение предводителя не разделял никто из отряда: среди Козаков и начальников слышались шутки, остроты и веселый смех.
- Эх, братие, да и любо ж окропили мы исопом панов в Остроге! - говорил с воодушевлением один из едущих впереди сотников, гигантского сложения козак, с рыжими усами и багровым лицом. - Будут помнить до второго пришествия!
- Если только осталось кому помнить, Сыч! - заметил другой, угрюмого вида, плечистый козак с темным, бронзовым лицом.
- Уж правда, Хмара! - воскликнул горячо один из молодых сотников, с энергичным сухощавым лицом. - Отлились им кровью наши слезы и муки!
- Го - го! Да еще как отлились! - перебил его гигант с рыжими усами. - Досталось от нас панским шкурам, но кольми паче иудеям. Пригоняют это ко мне хлопцы, когда вы отправились в вышний замок, целую кучу жидов… Гвалт, плач вавилонский, стенание и скрежет зубов! - гигант расправил длинный ус и продолжал дальше свой рассказ, смакуя каждое слово.
"Вы чего, - реку, - здесь очутились?" - "Живем здесь, вельможный пане козаче!" - "А с чего живете? Гандлюете, хлеб сеете, землю орете?" - "Ой нет, вельможный пане, арендуем у пана!" - "Что арендуете, сякие - такие сыны?.. Людей вольных, церкви святые? А! Последнее у христианина отбираете, кровь с него выпиваете, за святую службу деньги тянете, нечистыми своими руками над святынями нашими знущаєтесь?" И возопиша тут иудеи гласом велиим: "Ой, пане козаче, пане гетмане! Не наша воля! Что мы?.. Паны нам велят! Панов бейте, панов режьте! А мы вам верными слугами будем, какой скажете окуп… Все гроши наши берите, только пустите живых!" - "Молчите, - кричу, - нечистой матери дети! Те гроши, что с наших братьев натянули, нам даете? Да мы их сами возьмем и назад братам раздадим, а с вас, христопродавцев, по три шкуры сдерем. Берите их, хлопцы, да с вала всех в речку, - плотину сотворим…" Ой, панове, поднялся тут гвалт… Кричат жидки, к небу руки протягивают, а хлопцы их с вала спысами, - так через полчаса никого из них и не стало. Только бульбашки по воде пошли.
- Жаль только, что пан атаман наш торопился, - заметил угрюмо Хмара, - а им бы, псам, не такую смерть.
- Одних ксендзов у меня штук двадцать повесили! - продолжал с воодушевлением Сыч. - А уж что шляхты и ляхвы - челяди - не сосчитать! Говорят, их сбилось в монастыре до двух тысяч - и все остались на месте… Уже больше катувать нас не будут!
- Не будут! Не будут! - раздались громкие возгласы со всех сторон. - За нами уже и Ровно! И Клевань! И Олыка! И Заславль!
- Да что там считать, - перебил всех молодой сотник, - скоро и вся Волынь, и вся Подолия наши будут! Гандж а вон как хозяйничает на Подолье! Рассказывали вчера люди, что взял Немиров и Нестервар, а Кривонос - Брацлав и Красный! Прятались все панки в замки, думали, что замки их защитят, а видят, что не на то выходит, так и пустились теперь отовсюду наутек… Ноги, значит, на плечи, да и пше - прашам!
- Воистину, что бегут, так это верно! - заявил важно Сыч, накручивая на палец конец своего длинного уса. - Так бегут, что и манатки по дороге бросают… И скажи на милость, что это на них такой страх напал? Ведь смех сказать, не обороняются! Часто и сабель не видят, а услышат Козаков - так и бегут, аки бараны.
- Потому что им против нас не устоять! Знают, что мы их и голыми руками поберем! - вскрикнул весело молодой сотник.
- Как бы не так! Голыми руками? Эх, расхрабрился ты, Кривуля, - возразил Сыч, - а вот раскинь - ка разумом: ведь нас всего две тысячи, а их сколько? В каждом замке больше, да пушки, да стены, да милиция.
- Аза нас все поспольство.
- Что поспольство! У него только и есть, что дреколья да косы!
- Э, нет, брате, - возразил один из седых сотников, - весь край - большая сила.
- Да хоть бы и весь край собрался, так одними косами ему вовек замка не взять! - крикнул горячо Сыч. - Я бы на их месте еще такого перцу задал! Го - го! А вот они не могут нигде удержаться! На что уж Острог!
- Да как же им в замке удержаться, коли их везде их же охрана выдает? - перебил разгорячившегося Сыча Кривуля. - Сам знаешь, и ворота нам открывают, и пушки, заклепывают.
- Своих бы слуг ставили, дурни!
- А ихние слуги, думаешь, их помиловали бы? Да они рады - радешеньки к нам перейти и панов своих выдать. Въелись они и им, даром что одной веры!
- Так становились бы сами! Боронились бы! А то; только зло берет: негде и разгуляться козаку!
- Постой, постой, еще поспеешь! - вставил свое слово старый сотник с нависшими седыми бровями. - Вот соберут они сильный отряд и выступят против нас.
- А увидят Козаков, так и дернут "до лясу"! Хо - хо - хо! - разразился густым, басистым хохотом Сыч. - Видали мы их и под Желтыми Водами, и под Корсунем. Чего уж лучше! Можно сказать, так удирали, подобравши ризы своя, что им бы позавидовал любой скакун! Хо - хо - хо! А ведь там было все коронное войско и оба гетмана!
- Что паны и гетманы! Вот выступит Ярема!
- Теперь уже им и Ярема ничего не поможет, - заметил веско Хмара, - тут уже что б они не делали, как бы ни храбрились, а ничего не помогут, потому что так положено.
- Как? Что? - раздалось несколько голосов.
- Так положено, говорю вам. - Хмара несколько мгновений помолчал и затем продолжал пониженным тоном: - Есть в Киеве, в печерах, один схимник святой; сорок лет из кельи не выходит и не видит никого. Ну, вот ему, когда еще мы только из Запорожья вышли, явился ангел божий. "Так вот и так, - говорит, - господь и святой Георгий Победоносец объявляют тебе, чтобы ты всему народу и козачеству передал, что за многие злодеяния, которые ляхи творили над верою православною святою, отступился от них господь и передал их в руки козакам… Три года будут ляхов везде бить козаки, если только не помилуют хоть одного ксендза".
- Ну, кто бы их миловать стал! - воскликнул невольно Сыч, но тут же замолчал, боясь, проронить хоть одно слово из рассказа.
Хмара бросил в его сторону недовольный взгляд и продолжал дальше:
- Так вот и сказал: "Три года их козаки везде бить будут. А чтобы тебе все поверили, - говорит, - так оставляю тебе вот эту бумагу…"
- Ну, и что же, оставил бумагу? - перебил рассказчика с живейшим любопытством Кривуля.
Хмара сжал брови и, не удостоив Кривулю ответом, продолжал невозмутимо:
- Бумагу оставил, а сам скрылся, и когда скрывался, так такой свет всю келью наполнил, что схимник упал на землю да так, как мертвый, и пролежал до утра. Долго он лежал так, а когда встал, вспомнил сейчас про вчерашнее; ощупал себя, осмотрелся, думает: уж не сон ли приснился? Глядь, а тут подле него и бумага лежит, и печать к ней приложена.
- И печать? - вскрикнул Кривуля. - Ну, а ты ж сам бумагу видел? Что в ней написано?
- Видеть - то я видел, а про то, что там написано, сам судить не могу; но люди зналые говорили, что все так, как рассказывал схимник, и подписано, говорят: "Святой Георгий Победоносец, всего небесного войска гетман. Рука власна".
- Вот оно что! - покачал головою седой сотник. - Дивны дела твои, господи!
- Истинно. Хвалите господа в тимпанах и в гуслях! - пробасил Сыч.
Одобрительные замечания, вздохи и благословения имени господнего раздались со всех сторон.
X
- А знаете ли вы, - продолжал оживленнее Хмара, - в Варшаве что было, когда король преставился? Об этом и все ляхи говорят.
- А что, что? - послышались заинтересованные голоса.
- А то, что среди бела дня открылась королевская гробница и три фигуры в саванах и в золотых коронах…
Хмара понизил голос, собираясь сообщить что - то крайне таинственное, но раздавшиеся в это время со всех сторон удивленные возгласы прервали его слова. Не понимая, к чему относятся они, - к его ли рассказу, или к какому - либо происшествию, не замеченному им, - Хмара поднял голову и повернулся в ту сторону, куда смотрели все его окружавшие.
Во всю длину дороги с нависших ветвей деревьев спускались какие - то длинные предметы, в которых не трудно было узнать человеческие тела.
- Кто - то прошел здесь перед нами - ляхи или наши? - проговорил старый сотник.
Песни умолкли, и все, словно сговорившись, пришпорили коней.
- Наши, панове, наши! - вскрикнул через несколько минут Сыч, поравнявшись с первым трупом. - Ляшки висят! Да сколько их! Го - го - го! Ну и выпал же на них урожай в этом году! Если так дальше будет, то поломают все ветки!
- И недавно, видно, прошли, - заметил Хмара. - Не успело еще воронье слететься, да и трупы свежие.
- А кто бы это был? Может, какой - нибудь отряд, высланный против нас? - спросил, не обращаясь ни к кому, Кривуля.
- Нет, - кивнул уверенно головой Сыч, - надежная милиция… вон и сам пан болтается, ишь, упитанный кабанюка!
- Так, само поспольство, - согласился Хмара, - кроме нас, никого на Волыни нет; Колодка еще очищает Радомысль, да он далеко. Значит, верно то, что само поспольство; не дожидаясь нас, собирается в загоны и вырезывает своих панов.
- А, так им и надо! - воскликнул Кривуля. - Наша Украйна, и наша здесь воля, а там себе в Польше пусть хозяйничают, как хотят!
- Ну, и в Польше им урвалась нитка, - заметил Хмара, - говорили вчера люди, что, слышно, уже и в Литве, и в Польше народ бунтует; ждут только козаков.
- Ну? - раздалось сразу несколько недоверчивых голосов.
- А то что же? Ведь всем равно - и ляхам, и нашим, и литвакам - батько Хмель волю обещает и землю… Так что ж им на своих панов смотреть? Въелись они им не хуже нашего!
- Верно! - рявкнул Сыч. - Да бей меня нечистая мать, когда мы не приведем теперь к батьку не то всю Волынь, а и всю Литву белоглазую!
- Да все хорошо, только вот плохо, что пан атаман наш зажурился вельми, - вставил Хмара.
- А вот я его сейчас розважу! - вскрикнул шумно Сыч и, пришпоривши коня, поскакал к ехавшему впереди молодому сотнику.
- Чего, сынку, загрустил, - обратился он к нему весело, - не видишь разве, какие на дубах груши повырастали?
- Вижу, батьку, - поднял голову сотник, - и радуюсь за бедный люд, что набрался он силы ломать свои ярма.
- Ну так что же? Кажись, все нам благопоспешествует и вести от товарищей добрые доходят.
- Эх, батьку, - вздохнул козак, - так - то оно так, да человек все о своем думает!
Лицо Сыча омрачилось. Всадники замолчали. Вдоль дороги все еще тянулся ряд висельников. До Сыча и до молодого сотника долетали громкие шутки и остроты, которыми козаки приветствовали застывших мертвецов.
- Гм - гм! - откашлялся наконец Сыч. - Да ты, Олексо, того… не теряй надежды! "Толцыте, убо и отверзется", - говорит писание. Ну вот я и уповаю. Видишь ли, когда пошел по всему краю такой переполох, то и пану Чаплинскому, думаю, никакая пакость в голову не пойдет; ему - то, почитай, еще больше, чем другим, дрожать за свою шкуру подобает…
- Так - то, батьку, да ведь до сей поры сколько времени ушло; ведь украл он ее еще зимою, а теперь уже лето; чего не могло случиться за такой срок?
- Оксана - козачка, сыну, да еще и моя дочка; бесчестья она не перенесет.
- Знаю, батьку, потому - то и думаю, что нет ее больше на белом свете.
- Охранила же ее, сыну, десница господня в когтях у Комаровского, сохранит и у Чаплинского, - будем надеяться на божье милосердие.
- Да хотя б же знать, где этот Чаплинский, батьку? Вот нет лее его нигде, - вздохнул козак, - ведь две недели уже колесим по Волыни, а и следу не можем отыскать. Провалился, словно никогда и не бывал здесь….
- Дай время - отыщем. Перепотрошим весь край, а отыщем или хоть след найдем!
Морозенко молчал, Сыч тоже умолкнул, и всадники поехали рядом, не прерывая своего молчания. Через несколько времени лес начал редеть, и вскоре козаки очутились на опушке.
- Вот мы и из лесу выехали, - объявил Сыч, придерживая своего коня, - а теперь куда? Э, да мы на дороге и стоим, - так прямо, - вон еще что - то чернеет вдали. Ну, гайда ж! - присвистнул он на коня; лошади ускорили шаг и двинулись вперед.
Дорога тянулась среди волнующихся светлых серовато - зеленых полей пшеницы и ржи. Кругом не видно было ни хуторов, ни деревень; до самого горизонта раскинулась все та же волнистая равнина, и только по краям ее темнели кое - где синеющие полосы лесов.
- Ге - ге, сыну, а посмотри - ка, что это там при дороге лежит? - прервал неожиданно молчание Сыч, указывая молодому сотнику на какой - то громоздкий предмет, черневшийся невдалеке. - Рыдван, ей - богу, рыдван (род старинной кареты). А я думал - курень! Ишь, бисовы паны, - осклабился он, - как улепетывали! Смотри, даже коней не выпрягли, а просто постромки перерезали! Видно, много холоду нагнало им хлопство! А может, про нас услыхали, да и поспешили спрятаться в лесу. Много ведь их теперь по непролазным чащам… Ха - ха! Теперь узнают и они хлопскую долю!
- Да, узнают, - повторил молодой сотник и сжал сурово брови, - я им припомню все! Будут от одного имени моего замертво падать!
- Да они и так тебя, сыну, горше смерти боятся! Слышишь, люди прозвали тебя Морозом, потому, говорят, от одного имени твоего паны бледнеют, как от мороза трава.
- Прозовут, батьку, еще и карой божьей. Растоптали они мое сердце, так пусть и не дивятся, что я зверюкой стал!
Сыч ничего не ответил; разговор прервался. Вскоре к козакам присоединился и весь остальной отряд. Кругом расстилалась все та же волнистая убегающая равнина. Так прошло с полчаса. Отряд подвигался все вперед, не встречая никого на своем пути. Козаки продолжали свои разговоры и предположения; Олекса же весь отдался мыслям об Оксане. Наконец в отдалении показались смутные очертания каких - то построек, и вскоре перед козаками вырезался на пригорке панский дом с множеством служб, обнесенный высокою стеной, а за ним внизу обширная деревня.