Ее современники говорят, например, что она никогда не показывалась на улице иначе как под густым вуалем, для того чтобы предохранить себя от дурного глаза.
Смерть Генриха IV повлекла за собой окончательное возвышение супругов Кончини. Элеонора всецело управляла Марией Медичи, а Мария Медичи была правительницей всей Франции.
Маршал д’Анкр и его жена окончательно захватили власть в своих руки. Распоряжаясь деньгами королевства и видя всех вельмож королевства у своих ног, они уверовали в прочность своего могущества. Даже наследнику престола, Людовику XIII, не раз приходилось выносить оскорбления со стороны фаворитов его матери.
Но наказание за это все было ужасно, и несправедливость и жестокость судей превысила гордыню, и дерзость виновных.
Воспользовавшись однажды отсутствием королевы, Людовик XIII, сговорившись с Лином, приказал барону Витри убить маршала д’Анкр. Этот убийца, руки которого были обагрены кровью его жертвы, тут же получил маршальский жезл, а фаворит короля, де Лин, тотчас же вступил во владение огромным состоянием фаворита Марии Медичи.
Тело предательски убитого маршала было растерзано и поругано опьяневшей чернью.
Новому маршалу Витри было поручено объявить Элеоноре о смерти ее мужа и отвезти ее в Бастилию. Ее схватили, не позволив даже проститься с детьми, которых ей уже больше не суждено было увидеть…
А королева, узнав о смерти маршала и заключении своей молочной сестры, даже на словах не пожалела об их горькой участи.
– "Мне некогда думать о них! Никогда больше не говорите об этих людях! – сказала она. – Они не слушались моих советов, тем хуже для них!
Судьба Элеоноры была решена, но во время процесса дочь простого флорентийского плотника уничтожала своим великодушием и преданностью королеву Франции.
Процесс маркизы имел тройную цель: он должен был извинить, мотивировать убийство маршала, захват его богатств и скомпрометировать королеву-мать.
Допрошенная о причинах смерти Генриха IV, Элеонора отвечала с необыкновенной твердостью и ясностью, удивившими ее судей, которые были, разумеется, предубеждены против нее.
С той же энергией она защищалась против обвинения в том, что мешала розыску убийц покойного короля. Она удовлетворила все расспросы своих судей, отрицая или объясняя факты так, чтобы отвлечь всякие подозрения от себя и, главное, от королевы-матери, которую хотели во что бы то ни стало сделать сообщницей Равальяка (убийцей Генриха IV). Но новый фаворит, де Лин, его братья и несколько других вельмож и придворных требовали осуждения ее во что бы то ни стало.
Процесс раздвоился: не имея возможности поддержать обвинение в оскорблении величества, Элеонору обвинили в святотатстве: ей предъявили обвинение в том, что она при помощи магии и волшебства околдовала королеву. Ее обвиняли в том, что она обладала таинствами, различными восковыми фигурками, найденными в потаенных уголках. Ее обвинили в том, что она выписала из Италии монахов, с которыми приносила святотатственные жертвы, закалывая для этого петухов и голубей в церквах и т. д., и т. д.
На эти новые обвинения Элеонора ответила презрением.
От нее потребовали, чтобы она объяснила, каким образом и с помощью каких магических средств она овладела душой королевы, и только тут она отомстила своему другу детства, сказав: "Я овладела душой королевы только с помощью естественных и обычных средств, которыми обладает более высокий ум над более слабым.
Судьи были вынуждены удовольствоваться этим ответом.
Наконец, несмотря на то, что пять судей воздержались от голосования, был произнесен приговор. Маркиза д’Анкр была признана виновной в оскорблении величества божественного и человеческого и присуждена к отсечению головы и сожжению, с тем чтобы пепел был развеян по ветру.
– Бедная я! – воскликнула она, услыхав этот страшный приговор, и только тогда разрыдалась.
Но она только в первые минуты упала духом и, быстро придя в себя, вполне примирилась со своей судьбой. В день казни, садясь на колесницу, она сказала своему проповеднику, видя, как толпа стремится видеть ее:
– Сколько народа собралось, чтобы увидеть, как умирает бедная страдалица! – и потом прибавила: – Будет! Я совершенно равнодушна к смерти!
– Толпа же изменчива как волны морские. Она тотчас же смолкла: женщины только потихоньку плакали, а мужчины отворачивались, чтобы не видеть этого печального шествия. Ненависть сменилась жалостью.
Элеонора бодро и бесстрашно взошла на эшафот.
Дочь маршала д’Анкра умерла во время процесса своей несчастной матери. Молодой маршал д’Анкр, которому было всего четырнадцать лет, был лишен дворянства и изгнан из Франции. Брат Элеоноры, архиепископ, принужден был отказаться от всех своих должностей; он кончил свои дни в Италии. Вся семья была уничтожена!.."
Не успела Жанна де Ламотт закончить свой рассказ, как на дорожке сада показался лакей в ливрее, почтительно доложив молодой княгине, что Александр Николаевич Николаев пожаловал и велел доложить о себе.
– Простите! – сказала княгиня Мария госпоже де Ламотт, – но мне надо принять этого господина!
Жанна кивнула головой; Мария встала и пошла, а Жанна обратилась к дуку Иосифу и только тут заметила, что он спит крепчайшим сном. Он заснул под ее рассказ, потому что, конечно, хорошо знал историю Элеоноры Кончини…
27. Желтый сок травы
В тот же день, после обеда, который был подан на большом балконе, выходившем в сад, все еще сидели и весело смеялись тому, как дук перевирал русские слова, которым учила его княгиня Гуджавели, когда пришли сказать дуку, что его спрашивает Белый.
Под этим именем к дуку являлся старик с белой бородой и черной шапочкой на голове. Дук всегда принимал его немедленно у себя наверху и иногда подолгу сидел, запершись с ним один на один. Иногда же, наоборот, старик скоро уходил от дука, а затем приходил снова.
Сидевшие за столом видели через выходившие на балкон двери и окна гостиной, как старика провели по этой гостиной и вслед за ним пошел, извинившись и встав из-за стола, дук дель Асидо.
Жанна, выждав немного, тоже встала из-за стола, сказав княгине Гуджавели, что пойдет писать спешные письма, и просила не мешать ей.
Она, действительно, прошла в занимаемые ею вместе с княгиней Гуджавели комнаты в нижнем этаже, в которые ход был прямо с главной лестницы.
Войдя к себе, Жанна притворила дверь настолько неплотно, что осталась небольшая щель, и прильнула глазами к этой щели… Так она остановилась и ждала терпеливо, ничем не выказывая своего присутствия тут лакеям, которые пересмеивались между собой и фыркали на лестнице.
В чем у них было дело, Жанна не могла разобрать, потому что почти совсем не владела русским языком. Но, конечно, не ради них, этих лакеев, стояла она тут…
Лакеи вдруг смолкли, заслышав шаги наверху… Жанна насторожилась.
Она увидела, как Белый спускался по лестнице, распахнула дверь и, как бы случайно, пошла ему навстречу.
– Одну минуту! – остановила она старика, – пойдемте ко мне, я не задержу вас; мне нужно сказать вам несколько слов…
– Но мне некогда! – ответил Белый, – я тороплюсь…
– Вы торопитесь на заседание?.. Но по поводу этого заседания мне и хочется поговорить с вами!
– Так говорите здесь!
– Здесь неудобно… тут люди слышат!
– Но по-французски они не понимают.
– Кто их знает?.. А дело слишком важное!
– Ну, будь по-вашему, – пожал плечами Белый, – я зайду к вам! – и он вошел в ту же самую комнату, где говорил с Жанной, когда та возвратилась от Саши Николаича.
Но теперь она сама привела его сюда, быстро прошла с ним к окну, повернулась спиной к свету и взглянула своими быстрыми проницательными глазами, сохранившими, несмотря на ее годы, блеск молодости, прямо Белому в лицо, ярко освещенное окном.
– Я тоже хочу быть сегодня на заседании! – сказала она.
– Ты хочешь довольно многого!.. – насмешливо улыбнулся старик.
– Уж будто и многого?.. – усмехнулась и Жанна. – Я думаю, что я могла бы быть полезной…
– Как, например, в деле с Николаевым, к которому ты поехала…
– И ничего не испортила! – подхватила Жанна, – а увидела много важного… хотя бы то, где лежала у Николаева расписка!
– Счастливая случайность и ничего больше!
– Все равно, может повториться еще такая же счастливая случайность со мной… Я хочу быть на заседании и принимать участие в делах общества!
– Ты сегодня почему-то разговариваешь слишком свободно, – вдруг сказал старик, – или, может быть, мне это кажется только?..
– Может быть, и нет. Во всяком случае, разница есть в том, как я говорила с тобою прежде и как говорю теперь. Прежде я тебя боялась…
– А теперь? – спросил старик.
– А теперь не боюсь!..
– Вот как! Почему же это?..
– Я боялась тебя, потому что ты знал, кто я, а теперь не боюсь, потому что знаю, кто ты!
– Что ты хочешь этим сказать?..
– Только то, что теперь знаю наверное, что ты и дук Иосиф дель Асидо – одно и то же лицо!
Белый как будто даже слегка вздрогнул и инстинктивным движением отвернулся.
– Что за вздор ты говоришь! – снова усмехнулся он, – разве ты не видела, как я прошел через гостиную, когда дук дель Асидо еще сидел за столом вместе с вами?
– Ну, эта шутка, – рассмеялась Жанна, – может обмануть такого ребенка, как княгиня Мария, или такую наивную простоту, как княгиня Гуджавели, но не меня!.. Говорят, у Робертсона показывают шутки гораздо хитрее, а эта слишком проста… когда тебе нужно стать Белым, к тебе приходит или человек, загримированный им, или, может быть, на самом деле старик с седой бородой, одинакового с тобой роста и сложения, но вместо него из дома выходишь ты, с отлично наклеенной бородой и в превосходном парике!.. А твой двойник сидит теперь наверху, запершись в кабинете, как будто там занимается делами дук дель Асидо…
– Кто это сказал тебе?
– Мой разум и наблюдательность. Мне уже давно показалось странным, что каждый раз, когда старик уходит, дук сидит взаперти у себя в кабинете, пока тот снова не вернется. Я знала, что сегодня будет заседание и что тебе сегодня нужно будет выйти под видом Белого, чтобы быть на этом заседании; и я сделала опыт, который вполне мне удался и доказал мне без всякого сомнения, что ты и дук дель Асидо – одно лицо.
– Что же это за опыт? – спросил Белый.
– Ты знаешь, есть одна травка; она везде растет, очень сочная, и ее сок красит весьма легко в желтое. Когда ты сегодня заснул на скамейке под мой рассказ и я осталась с тобой одна, потому что княгиня Мария ушла к гостю, я сорвала такую травку и коснулась твоего лица сломанным стеблем травки сбоку, у левого виска, на мочке правого уха и над правой бровью, и все эти пятнышки остались на твоем лице, хотя ты преобразился в Белого, но не догадался стереть их.
Старик сдвинул брови и некоторое время молчал.
Жанна с торжеством глядела на него; старик был пойман и уличен ею, и она ждала, что он ей скажет или сделает.
– Ты наблюдательна, – сказал он, – и достаточно хитра, в чем я, впрочем, не сомневался…
– А ты достаточно умен, чтобы не отрицать того, что стало явным, – сказала Жанна. – Но во всяком случае, теперь мы равны с тобою, и у тебя нет надо мной преимущества… Я готова исполнять при твоей жене роль ее ментора в свете, но исключительно отдать себя этой обязанности не желаю. Я хочу действовать на пользу нашего общества, потому что чувствую в себе силы и способности, которые могу приложить на деле…
– Ты и будешь действовать, – произнес старик.
– Да, буду, не подчиняясь твоей воле, – продолжала Жанна со все большим и большим ожесточением, – и, может быть, ты еще раскаешься в том, что напомнил мне о самых страшных минутах, пережитых мною в жизни, и пригрозил мне, что можешь раскрыть, когда захочешь, мой позор…
Белый покачал головою.
– Ты только что хвастала своими способностями, а теперь доказываешь, что тебе как будто трудно пустить их в ход, когда нужно… Все эти упреки могли быть обращены тобой ко мне, если бы ты не знала, как знаешь теперь, что я, Белый, не кто иной, как дук Иосиф дель Асидо. Ведь я же представил тебя всюду как невестку мою, то есть дука дель Асидо, я тебя назвал женою моего брата, следовательно, если, как ты говоришь, раскрыть твой позор, то этим, прежде всего я опозорил бы сам себя… Разве жена брата князя Сан-Мартино может быть не только опозорена, но даже заподозрена в чем-то предосудительном?
Этим рассуждением, справедливости которого нельзя было не признать, Жанна была уничтожена. Ей нечего было возразить. Она должна была признать, что верх снова остался не за нею, а за этим человеком, обладавшим как бы сверхъестественной способностью подчинять себе людей. Она, словно смирившись, замолчала и потупилась. И словно в награду за это Белый сказал ей:
– Ну, хорошо, надень шляпу и мантилью, я возьму тебя с собой на заседание…
28. Первое дело
– Дайте ей кокарду, составленную из всех семи цветов радуги, и пусть она будет разделена равно между нами, – тоном приказания сказал Белый, когда все сели за стол, за который он усадил и Жанну. – Нас было до сих пор, – пояснил он, – восемь человек, которые, собираясь для обсуждения наших дел, садились за этот стол… Число восемь – хорошее число и составляет удвоенное священное число пифагорейцев, которым клялся сам Пифагор. Но восемь не есть еще полнота, и вот потому я, оставляя все-таки это восемь в лице мужчин, призвал к нам девятую – женщину, потому что девять в совершенстве передает полноту… Полагаю, что никто не станет возражать?
Никто не возражал, так как никто бы и не посмел возражать Белому, и заседание было открыто в присутствии Жанны.
– Первым на очереди у нас дело о наследстве Николаева, – сказал Белый. – По этому поводу может быть представлен доклад собранию ввиду того, что оно почти кончено…
– Даже кончено уже! – воскликнула Жанна, не удержавшись от этого восклицания, потому что именно это дело она знала и оно ей казалось, с ее точки зрения, безнадежным.
Вокруг произошло движение, и оба соседа Жанны с двух сторон зашептали ей, что Белого нельзя перебивать.
Она поспешила замолчать.
– О деле Николаева нам доложит Фиолетовый, – проговорил Белый, обращаясь к Люсли.
Рыжий Люсли в своих синих огромных очках завертелся на месте и, собравшись с духом, заговорил не сразу:
– Дело, казавшееся нам столь трудным, распутывается благодаря указаниям Белого, – принялся он докладывать. – Как вам известно, наследство перешло к Николаеву так, что, несмотря на своевременно принятые нашим обществом меры нам достались такие крохи, что говорить о них не стоит… Но состояние Николаева должно стать нашим целиком, а потому для получения его мы могли принять, не стесняясь, всякие меры и не останавливаясь ни перед чем ради общей выгоды наших сочленов…
Он говорил, словно повторял хорошо заученный и затверженный урок. Его речь лилась гладко и внушительно. Среди слушателей прошел шепот одобрения.
– План действий, преподанный Белым, был таков, – продолжал Люсли: – у дука дель Асидо сохранилась расписка, выданная отцом Николаева, кардиналом Аджиери, отцу дука в том, что он, кардинал, принял на хранение от дука принадлежащие тому деньги… На самом деле он их вернул в свое время и получил от дука обратную расписку. Вся хитрость заключалась в том, чтобы изъять у Николаева обратно эту расписку. Случай показал через посредство княгини Сан-Мартино, присутствующей здесь, что расписка хранилась у Николаева в бюро, в правом верхнем ящике. Тогда наш агент был ночью послан на выемку расписки и проник при помощи подкупленного лакея в кабинет, где стоит бюро, и отпер его заранее же приготовленным ключом и достал расписку…
– Ведь это же было простое воровство! – воскликнул Аркадий Ипполитович Соломбин, носивший красный цвет и отличавшийся мягкими, хорошими манерами.
– Ну зачем произносить страшные слова? – Ими нас не напугаешь! – усмехнулся огромный Борянский.
– Дело в том, – сказал обыкновенно даже ни слова не говоривший на собраниях Зеленый, – что это предприятие было рискованно в смысле столкновения с властями, а по нашим условиям мы можем предпринимать лишь такие шаги и дела, за которые наверняка не может быть ответственности… это – серьезное нарушение наших условий. Будь этот агент пойман на месте, нам всем пришлось бы, может быть, отвечать…
– Этот агент и был пойман на месте, – сообщил Белый.
– Ага… вот видите… Он может выдать нас!
– Нет он не выдаст…
– Почему же?
– Потому что он был немедленно отпущен.
– Кем?
– Самим Николаевым.
– Как же это так?
– А так! Прежде, чем обвинять меня, – пояснил Белый, – в нарушении наших условий нужно было выслушать до конца. Предприятие с выемкой только кажется рискованным, но на самом деле оно было совершено наверняка, как и выяснилось это даже в том случае, когда агент – никто иной, как пропавший без вести сын матери Николаева от ее брака с графом Савищевым. Эта "выемка" была их "семейным" делом, и нас она затронуть не могла, мы были вполне осторожны…
Жанна не выдержала и зааплодировала.
– Гениально! – проговорила она.
– Ловко! – похвалил и Борянский.
– Но как же, если агент был пойман, – спросил Зеленый, – то значит он не достиг своей цели, то есть не достал расписки?..
– Продолжай свой доклад! – Обернулся Белый к Люсли, который сидел сильно нахмурившись, чувствуя себя не совсем ловко при том обороте, какой принял разговор.
– Хотя агент, – заговорил он точно в оправдание, – и не достал расписки, но все же выполнил главное – он уничтожил ее. Она очевидно, была разорвана в то время, когда захвативший ее агент боролся с полупьяным Орестом Беспаловым, который ухитрился накрыть его.
– Орест Беспалов! – засмеялся Борянский. – Знаю его!.. Так это он оказался способным на такую штуку?
– Между прочим, – обернулся к нему Белый, – этот Орест был доверен тебе, а ты не сумел его обезвредить!
– Невозможно! – с искренним удивлением и возможно даже с долей восхищения проговорил Борянский, – пьет он, доложу я вам, как губка, и ничего не действует на него. Я думал, он совсем доведен до должной нормы, и вдруг узнаю, что он встал, как встрепанный, и ушел!
– Да, этот Орест оказался опаснее чем можно было ожидать! – сказал Люсли и поправил свои очки, впрочем не столько для того, чтобы они держались лучше, а как бы убедиться в том, что они у него еще на носу. – Факт в том, – докончил он, – что дуком дель Асидо был послан к Николаеву присяжный стряпчий, и Николаев не смог найти расписку отца дука.
– Все это хорошо! – сказал Красный, учтиво и мягко оглядывая присутствующих, – но насколько я понял, дело тут касается только счетов дука дель Асидо с господином Николаевым, и благодаря действительно удачно завершенному маневру дук дель Асидо может получить деньги с Николаева. Но я желал бы знать, какая же прибыль будет от этого нам, то есть обществу восстановления прав обездоленных?