– На это вам ответит, – сказал Белый, – сама жена дука Иосифа дель Асидо, князя Сан-Мартино! – И он показал на Жанну.
Та удивленно посмотрела на него, как бы недоумевая, так ли расслышала она.
Но Белый кивком головы показал ей: "Да говори все что знаешь!"
– Я должна все сказать? – все-таки переспросила Жанна.
– Да! – подтвердил ей Белый.
– Я только что убедилась, – сказала Жанна, – что Белый и дук дель Асидо, князь Сан-Мартино, брат моего мужа – одно и то же лицо.
Все переглянулись между собой и затем вопросительно посмотрели на Белого, как бы желая узнать как им понимать слова княгини.
– Я и дук дель Асидо – мы вполне отвечаем друг за друга! – как бы поясняя, но на самом деле затемняя дело, несколько уклончиво проговорил Белый. – Во всяком случае, я ручаюсь вам за дука как за самого себя!
"Хитрый человек!" – подумала Жанна, невольно все более и более преклоняясь перед тем, по-видимому, гением интриги, который руководил этим делом. В эту минуту она пожалела, что у нее не было такого руководителя, как он, во время той истории с ожерельем королевы.
– Я так и думал, – заговорил опять Люсли, – что дук для нас свой!.. И тут относительно него не может быть сомнения! Но неприятно вот что: придется получать с Николаева по расписке судом, а эти русские суды тянут дело годами и придется ждать долгое время, прежде чем Николаев вернет деньги по расписке.
– Против этого зла будут приняты все меры! – успокоительно проговорил Белый. – Николаев вернет деньги так скоро, как ни один суд не заставит его это сделать. Стоит только пустить в ход небольшой рычаг, который имеет общеизвестное название…
– И это название? – спросила Жанна, стараясь как можно милее улыбнуться Белому.
– Психология! – ответил тот.
29. Второе и третье дело
– Наше второе дело, – продолжал Белый, – состоит в том, что маркиза Елизавета де Турневиль, спасаясь из Парижа, передала на хранение кардиналу Аджиери молитвенник. В последнем заключается указание места, где маркизой был спрятан клад, который она не могла везти с собой… В прошлое заседание я говорил вам, что мы намеревались благодаря случаю купить этот молитвенник, но это нам не удалось, В сущности жалеть об этом нечего, потому что когда будет нужно, так или иначе нам всегда можно будет получить молитвенник. Но пока это преждевременно, потому что с одним молитвенником мы все равно ничего бы не смогли сделать. Дело в том, что в этом молитвеннике подчеркнуты буквы на разных страницах. В комбинации этих букв и заключается указание на место, где спрятан клад. Но для того чтобы найти эту комбинацию, нужно иметь в руках ключ, так что без этого ключа молитвенник сам по себе ничего не значит и по нему одному ничего нельзя найти точно так же, как и по одному ключу. Это было сделано вот почему: клад спрятала маркиза Елизавета Турневиль не одна, а вместе со своим братом. Деньги и вещи, которые они прятали, принадлежали им обоим и впоследствии должны были быть разделены ими самими или их потомством, когда появится возможность достать этот клад. Маркиза и ее брат друг другу верили безусловно и не сомневались, что ни один в случае возможности не станет доставать этого клада без другого. Но они не знали, как гарантировать себя от того, чтобы кто-нибудь из их потомства не воспользовался этим кладом, не поделившись с остальными в случае, если им самим нельзя будет вернуться во Францию до своей смерти. Поэтому по совету одного аббата они и устроили так, что место этого клада обозначено подчеркнутыми вразбивку буквами в молитвеннике, который остался у маркизы, а ключ к комбинации этих букв должен был храниться в медальоне у брата маркизы или у его потомства. Таким образом, потомки маркизы и ее брата могли достать клад и поделить на соответствующие доли только в том случае, если бы сошлись при этом вместе, то есть разобрали при помощи ключа, находившегося у одних, комбинацию букв в молитвеннике, который был у других. Так им посоветовал аббат, так они и сделали, но не сообщили при этом аббату ни слова про ключ или подчеркнутые буквы в молитвеннике.
– А от этого аббата, – сказал Красный, – вероятно и известно нашему обществу о существовании этого клада?
– Конечно! – спокойно заметил Белый. – Этим аббатом в то самое время был я сам, и потому мне хорошо известна вся эта история. Нам было известно, что маркиза Елизавета поручила свой молитвенник кардиналу Аджиери, имея предчувствие, что с нею самой что-то должно случиться; предчувствие не обмануло ее, и ее предосторожность оказалась нелишней. Во время переезда маркизы де Турневиль на корабле в Англию случилась буря; корабль в течение двенадцати часов кидало по узкому Ла-Маншу, и наконец он разбился, и маркиза погибла, а с ней вместе погиб бы и молитвенник, если бы не та предусмотрительность маркизы. К тому же ее брат тоже вскорости погиб, будучи убитым на большой дороге одной из шаек, бродивших по Франции во время революции. Оставшийся после него медальон с ключом, насколько нам известно, достался его дочери, а дочь эта, по имеющимся у нас данным, должна теперь находиться в России. Маркиза де Турневиль по рождению была полькой, семья которой приехала во Францию вместе с Марией Лещинской, женой Людовика. Фамилия ее была Косунская, и ее брат, граф Косунский погиб во Франции, но семью свою успел отправить в Россию. Помимо клада, спрятанного в Париже, у Косунских есть поместье в Польше, и они достаточно богаты, чтобы жить здесь, в Петербурге. Дочь графа, графиня Лидия, принята в Петербургском обществе.
– Так это – она? – вставила свое слово и Жанна. – Она была мне представлена на празднике у графа Прозоровского!
– Да, это она! – сказал Белый, – но, к сожалению, неизвестно, сохранился ли у нее медальон, или нет.
– О, поручите это мне, и я разузнаю это дело немедленно! – предложила Жанна.
– Нет! – остановил ее Белый. – Вам будет поручено третье дело, о котором сейчас я скажу несколько слов. О медальоне же графини я постараюсь сам, потому что тут замешана старая кормилица, которая должна знать в чем дело, и, вероятно, так крепко хранит тайну, что выдаст ее разве только на исповеди, как истая католичка.
– Ну, а что это за третье дело? – поинтересовалась Жанна, жаждавшая деятельности, влияния и в сущности интриг, к которым от природы чувствовала неодолимое влечение.
– Третье дело, – улыбнулся ей Белый, – касается той истории, о которой вы рассказывали в саду, когда я заснул под ваш рассказ…
– Я рассказывала о Кончини-Галигай, – сказала Жанна.
– Вот именно! – подтвердил Белый. – Имение и состояние Кончини были конфискованы и переданы маркизу де Линю, но свои бриллианты Элеонора Кончини успела спрятать, и вот, чтобы открыть место, где они находятся, нужно большое искусство, и это сложное дело я поручаю вам, княгиня! – Обернулся он снова к Жанне.
Та расцвела довольной и сияющей улыбкой, в высшей степени польщенная таким доверием.
– Хорошо, – сказала она, – но ведь это слишком трудно!
– Потому-то я вам и поручаю это дело, что оно трудно!
– Мне все-таки нужны хоть какие-то данные…
– Они будут вам даны. Дети Элеоноры, как вам известно, умерли, и бриллианты к ним не попали. Единственный родственник Кончини, брат Элеоноры Турский епископ умер, тоже не подозревая о них. Словом, вся семья исчезла с лица земли, и после нее остались спрятанные бриллианты, которые вот уже двести лет блуждают по свету…
– Блуждают по свету? – переспросила Жанна, слушавшая с особым вниманием слова Белого. – Я думала, что они где-нибудь закопаны в подвале или замурованы в стене и лежат нетронутыми на одном месте, а если они блуждают, то, так как сами они двигаться не могут, поэтому находятся в чьих-нибудь руках, и этот "кто-нибудь", очевидно, сторожит их?
– Все это так, и вместе с тем совсем не так! – возразил Белый. – Элеонора Кончини не имела времени ни закопать в землю свои драгоценности, ни замуровать их в стену. Она только успела спрятать несколько самых больших своих бриллиантов, изумрудов и сапфиров в секретное дно серебряной венецианской шкатулки и сообщила это на исповеди монаху, чтобы он открыл это ее сыну. Но монах это сделать не смог, и только предание о тайне бриллиантов говорит теперь о том, что драгоценности переходят теперь из рук в руки вместе с серебряной шкатулкой, в которой они спрятаны, и обладатели шкатулки ценят только ее как старинную вещь большой художественной ценности и не подозревают даже, каким сокровищем они обладают. Нужно было много терпения, труда и знания, чтобы проследить в тени веков, как и к кому переходила эта шкатулка. Главное нами сделано, розыски доведены до начала нашего столетия, и выяснено, что шкатулка находится в России и вероятней всего в Петербурге. Вот пока дело в главных чертах, еще несколько частных подробностей я дам вам отдельно! – заключил Белый, обращаясь к Жанне, которая вся пылала от удовольствия и лихорадочно горевшими глазами смотрела теперь на Белого.
30. Психология
Саша Николаич сидел очень задумчивый и мрачный перед своим бюро в кабинете, а Орест поместился верхом на подоконнике, так что одна нога его была в комнате, а другая свешивалась в сад. Он, напротив, был в превосходном настроении духа, лишь слегка "навеселе", то есть "нездоров" наполовину, а потому, как он объяснил, только наполовину и вступил одной ногой в обиталище Николаева, оставив пьяную ногу за окном. Он желал бы, сказал он, быть не только на равной, но и на трезвой ноге.
– Я вам вот что, гидальго, заявляю, – мечтал он вслух, закинув голову и глядя в небо: – хотя вы мне и не сообщаете причины вашего удрученного вида, но я понимаю, ибо могу снизойти к человеческим слабостям. Разумеется, не всем же обладать такой силой воли, как у меня. Я верен своему идеалу, который уже нашел, а вы еще ищете!.. Эта стадия исканий весьма тяжела; сам я претерпел ее, пока не специализировался на водке и колебался относительно некоторых вин, в особенности красных. Правда, красные вина были не по карману мне. Вы не думайте, почтеннейший, что я плету ерунду, которая оскорбит ваш слух, если вы обратите на нее свое благосклонное внимание. Мои слова имеют глубокое философское значение. У всякого человека свои страсти. У меня страсть к выпивке, у вас, говоря вульгарно, к женской юбке, а выражаясь поэтически, к нездешнему существу, именуемому в мечтах вдохновенья "нездешней женщиной". Но вся беда в том, что "нездешние женщины" с такой готовой надписью и ярлыком не родятся, и их можно отыскать самому, то есть определиться как нам, пьяницам, к водке или красному вину. Так вот, гидальго, вы и мрачны теперь потому, что ваше сердце разрывается на части. А вы уже в таких годах, что вашему сердцу не подобает быть четырехместной почтовой каретой. В виду всего изложенного примите добрый совет: изберите одну, по жребию, и женитесь.
Саша Николаич не ответил.
Орест помолчал немного и продолжал:
– Вы не гнушайтесь, гидальго, тем, что я осмеливаюсь сравнивать ваши возвышенные чувства со своим влечением к винному зелью! Вспомните, гидальго, великолепный дож в Венеции венчался с Адриатикой, и сколь сие было поэтично, об этом свидетельствуют сонеты и поэмы, о которых мне рассказывал наш добрый Тиссонье… Ну так вот, и я, мой добрый гидальго, повенчался с водкой! Конечно, колец я при этом никуда не бросал и всякой ерунды не проделывал; но, уверяю вас, что люблю водку гораздо больше, чем господин дож любил соленую Адриатику, и мой брак гораздо счастливее его. По крайней мере, как учила меня история устами добрейшего Тиссонье, старый дож изменял своей жене Адриатике с хорошенькими венецианками, а я, слово Ореста Беспалова, безусловно, верен водке и даже с женщинами и на бильярде не играю! Знаете, гидальго, – вдруг заключил Орест, – я говорю так красноречиво, что если бы во времена Демосфена существовали пистолеты, он, наверное, застрелился бы от зависти, что после него народился такой оратор!
Саша Николаич по-прежнему молчал и не слушал Ореста.
Тот никогда еще не видал его таким и понял, что с Сашей Николаичем случилось что-то особенное, а потому решил оставить его в покое. Он потихоньку сполз с окна и удалился, изменив на этот раз даже своему обыкновению взять у Саши Николаича "моравидисы", как он называл в таких случаях деньги, на выпивку.
Саша Николаич остался один, но как будто даже не заметил этого. Его положение было и в самом деле очень затруднительным.
На следующий день после бала он был у княгини Сан-Мартино с визитом, у нее на дому, и тут она ему показалась еще более прекрасной, чем была на балу и какой он ее знал раньше. Сидя в ее белом атласном будуаре, Николаев чувствовал себя на седьмом небе и не помнил того, что говорил сам и как говорил, и что говорила она. Но он словно пил в это время сознание блаженства и полного благополучия.
Между прочим в сознание его вонзились произнесенные ею как бы случайно слова:
– Кстати, у мужа, кажется, есть к вам дело по поводу уплаты вами по расписке вашего отца! Я думаю, вы настолько чтите память отца, что станете платить его долги! Конечно, если вы найдете, что расписка спорная…
– Если даже я найду, что расписка спорная, – поспешил возразить Саша Николаич, задетый за живое, – я все равно сначала заплачу по ней, а потом уже буду оспаривать…
Княгиня Мария наградила Сашу Николаича за эти слова такой милой улыбкой, что, если бы ему ради такой улыбки нужно было подписать себе смертный приговор, он подписал бы его, ни секунды не колеблясь.
Во всяком случае он думал, что сумма расписки не может быть настолько велика, что он не будет иметь возможности заплатить ее, и потому он особенно легко говорил об этом с княгиней и, видя, что этим производит на нее благоприятное впечатление, с усиленной небрежностью постарался показать, что считает это дело конченным.
Сегодня, в назначенный срок им самим, к нему явился Амфилох Веденеевич Петушкин за окончательным ответом, и Саша Николаич, завидев его издали, заявил, что он сам говорил с княгиней и что он обещал ей заплатить по расписке.
Конечно, теперь всякие сомнения у него исчезли, и он уже готов был вызвать на дуэль всякого, кто усомнился бы в благородстве четы дель Асидо. Он готов был защищать княгиню как влюбленный, а ее мужу он не мог не доверять, после того как видел, что он принят у графа Прозоровского, да еще среди почетных гостей.
Конечно, у этого князя Сан-Мартино не могло существовать никакого отношения к бывшему графу Савищеву, и ночное посещение этого графа не могло иметь ничего общего с распиской дука дель Асидо… предположение же Ореста относительно Жанны де Ламотт являлось просто бессмысленным.
Но легко было Саше Николаичу сказать, что он заплатит по расписке, сделать же это оказалось весьма затруднительным.
Расписка оказалась на двадцать тысяч ливров, но это были не французские деньги, двадцать тысяч которых, хотя и крупная сумма, но не весть какая, а английские фунты, составлявшие около почти двухсот тысяч рублей, то есть почти все состояние, которое имел Саша Николаич. Выходило, что для того чтобы заплатить по этой расписке, нужно было разориться, отдав все, что он имел. А не заплатить было нельзя, потому что слово было дано не кому-нибудь, а княгине Сан-Мартино, и не сдержать перед нею своего слова было хуже чем умереть для него.
Будь Саша Николаич один, он, наверное, не раздумывая, отдал бы все свое состояние, чтобы показать княгине, каким он был. Но дело осложнялось тем, что он теперь должен был заботиться о матери и, лишась состояния, он лишал и ее тех удобств, которыми теперь окружал ее.
Впрочем Николаев не сомневался, что в деле чести (а это было для него делом чести) мать не будет перечить ему и согласится на все, тем более что они не оставались окончательно нищими: у них оставалась мыза в Голландии и небольшой капитал, процентами которого можно было существовать, живя на этой мызе.
Но говорят, что влюбленные похожи на сумасшедших, а в том, что проделывал Саша Николаич, это оказалось более чем верно. Он хотел, ничего не обсудив и не рассмотрев, бросить двести тысяч рублей, пренебрегая даже тем, чтобы поискать обратную расписку. Ему казалось, что если такая обратная расписка найдется у него, то дук сейчас же вернет ему эти деньги, и что если для него, Саши Николаича, эти деньги составляют все состояние, то для дука эта сумма совсем незначительна.
Орест был прав, сравнивая чувства Саши Николаича с опьянением. Саша Николаич был опьянен праздником у графа Прозоровского, роскошью, красотой княгини; ему казалось, что, полюбив ее еще давно, в доме титулярного советника Беспалова, он до сих пор не изменил этому чувству, что оно только было оглушено в нем обстоятельствами и что эта прежняя Маня, ставшая княгиней, – родственная ему душа и что они предназначены друг для друга; так что же в сравнении с этим земные блага, деньги, и прочее?
Николаев решил немедленно пойти и переговорить с матерью, а затем отправиться к князю Сан-Мартино, чтобы условиться с ним о том, к какому сроку приготовить ему платеж денег.
Словом, расчет на психологию, который сделал Белый в отношении Саши Николаича, оправдался вполне…
31. Семейный совет
Анна Петровна, бывшая графиня Савищева, выслушала сына с широко раскрытыми глазами, испуганно-удивленными, решительно ничего не поняв из того, что он сообщил ей.
Какая там расписка?.. какой дук дель Асидо?.. Этого она не знала и не могла взять в толк, но она почувствовала большую беду над собой, и все осторожные и высокопарные слова, которые ей говорил Саша Николаич, она перевела на свой язык так, что это значило, что у нее и Саши возьмут все и она снова останется без средств, а так как она уже знала, что это значит, то и была испугана до ужаса.
– Что ж, миленький, делай, как знаешь!.. то есть, как это грустно! – сказала она сыну.
Но когда он, расцеловав ее, ушел, она почувствовала непреодолимое желание поговорить с кем-нибудь, посоветоваться, чтобы кто-нибудь толковый из мужчин объяснил ей, насколько опасно все то, что случилось, и посоветовал, как поддержать Сашу так, чтобы он, увлекшись, не сделал какого-нибудь промаха.
Но возле нее не было никого, кроме француза Тиссонье да еще Ореста.
Француза не было дома, и у Анны Петровна не было выбора. Если она хотела с кем-нибудь поговорить, то к ее услугам был только Орест, который лежал в своей комнате на постели, вычерчивая пальцем мысленные узоры на стене, обиженный на судьбу за то, что не на что было даже сходить выпить в трактир, чтобы там поиграть на бильярде. Он из деликатности не попросил у Саши Николаича, потому что видел, что тому было не до него, но теперь раскаивался, так как ему очень хотелось пойти в трактир.