– Ума-то в тебе совсем нету, – обиделся Сыросек и на прощание больно врезал ей "леща" пониже спины столь душевно, как родной отец лупит дочь, живущую не по правилам...
Стоять на лестнице, глядя, как одни восходят по ней, кто легко, а кто с одышкою, а другие спускаются, со всеми здороваясь, ей почему-то нравилось. Вот и простаивала часами, не желая томиться в одиночестве комнаты, словно причастная к чужой суете, внимала чужому смеху и чужим песням. Где-то шумно пировали отставные ветераны-кавказцы, они, видать, здорово подпили, залихватски распевая о делах своих дедов:
Грянули, ударили,
понеслись на брань
и в секунду с четвертью
взяли Эривань...
Под самое Рождество случилось то, чего так боялась Ольга Палем: Довнар укладывал белье в чемодан, говоря, что его терпению пришел конец, он должен как следует отдохнуть от истерик и скандалов, а уж заодно пора навестить мамочку.
Ее всю трясло, она просила Довнара не покидать ее:
– Я ведь знаю, ты не вернешься ко мне, а в Одессе тебя сделают врагом моим... Не уезжай, умоляю! Саша, Саша...
Довнар вдруг увидел ее фотографию, снятую еще в Одессе, когда она была на содержании у Кандинского, и, выломав ее жесткий картон из рамочки, он сунул фотографию в карман.
– Вот видишь, как я тебя люблю! – сказал с усмешкой, не предвещавшей ничего доброго. – Приеду в Одессу, повешу над своей кроватью и стану тобой любоваться...
Довнар уехал, а с нею случился нервный припадок.
Совсем чужие люди приняли в ней участие, кто побежал в аптеку, кто за доктором, князь Туманов вызвался дежурить возле ее постели. Врач Ипполит Твирбут, осмотрев больную, сказал, что требуется покой и чтобы никаких волнений.
– Вы, наверное, муж ее? – спросил он князя.
– Нет. Сосед.
– В любом случае нельзя отходить от нее, почаще кладите ей на голову холодные компрессы. Не стану возражать, если вы усыпите ее хлоралом...
Было время далеко за полночь, в номерах Сыросека все давно спали, когда с лестницы раздался тихий осторожный звонок. Туманов вышел отворить двери и увидел... Довнара.
– Не пущу, – сказал ему князь. – Недавно был доктор и велел никого посторонних к ней не пускать.
– Но я-то ведь далеко не посторонний.
– Не пущу! Она едва успокоилась. Что передать?
Очевидно, Довнар понял, что горячая грузинская кровь сейчас взыграет. А потому он решил не настаивать далее и молча протянул увесистый кулек.
– Что это?
– Апельсины. Для нее.
– Сейчас-то зачем? – удивился Туманов.
– Рождество. Так принято. Чтобы делать подарки...
"Свинья", – не сказал, а только подумал князь. Всю ночь он не отходил от постели Ольги Палем, она временами еще металась, просила настежь отворить окна, Туманов ласково ее утешал, отсчитывал для нее дозу снотворного хлорала, но про кулек с апельсинами от Довнара сознательно умолчал, чтобы лишний раз не терзать ей нервы, и без того уже вконец истрепанные.
Под утро Ольга Палем крепко уснула, князь Туманов раскрыл учебник, но премудрость науки никак не лезла ему в голову. Слабый ночник едва высвечивал в темноте лицо спящей женщины, и она была теперь так хороша, так прекрасна в своем забытьи, что князь не выдержал. Он нагнулся и тихо поцеловал ее, ощутив холодок ее чистых и ровных зубов.
Ольга Палем улыбнулась ему, даже не просыпаясь...
Утром он вручил ей кулек с апельсинами:
– Ночью приходил Довнар, просил передать. Заодно он просил и поздравить вас с наступающим Рождеством.
Что тут стало! Палем прижала кулек к груди:
– Зачем и вы обманываете меня? Я же знаю, что Довнар не способен на это... Вы! Именно вы дарите мне апельсины.
– Ольга Васильевна, зачем бы мне вас обманывать?
Она очень долго смотрела на его красивое лицо:
– Милый мой человек, – было сказано ею с кротостью, – скажите уж всю правду до конца... Давно ли вы любите меня? Ну, не стыдитесь. Да? Любите?
– Нет, – жестко отвечал он.
"Вот и напрасно... жаль", – подумала женщина.
И она забросила апельсины подальше от себя.
...Здесь я поймал себя на опасной мысли, что, наверное, мужчина все-таки не способен к точному описанию душевных и сердечных психологизмов женщины. Думается, о женщинах откровенно и достоверно способна писать только сама женщина.
А для нас, для мужчин, многое остается сокрыто.
...................................................................................................
Зато вот о мужчинах мне писать легче – особенно о подлецах, ибо я немало повидал их в своей чересчур сумбурной и не всегда праведной жизни...
Приехав в Одессу, Довнар повидался с Матеранским.
– Стефа, сознайся, ты по-прежнему балуешься у Эдельгейм?
– Изредка. Знаешь, как я теперь живу... скромно. А девки у Фаньки балованные, любят всякие гостинцы.
Скупой Довнар щедро отсчитал другу десять рублей:
– Вот тебе на одну шикарную ноченьку.
– Что-то я не пойму тебя, Сашка.
Поверх денежной подачки Довнар возложил фотографию Ольги Палем, внизу которой была золоченая надпись: "Одесса. Широкая, дом 17. Фотоателье г-на А. И. Горелика". Довнар просил приятеля оказать ему "крохотную" услугу:
– Там есть такая здоровая бабина – Зойка Ермолина, которая ведет картотеку всех девиц, заодно собирает их фотографии, чтобы никакая не могла вырваться из борделя замуж. Ты возьми ее фотографию, и пусть она украсит музей заведения госпожи Фаины Эдельгейм.
Стефан Матеранский простецки почесал себя за ухом:
– Понимаю. Ольга тебя оставила. Жаждешь отмщения?
– Не такой я мужчина, чтобы меня оставила женщина, я сам оставлю любую из них, – выспренне отвечал Довнар...
Тем временем Александра Михайловна тоже не сидела без дела. Если в былые времена эта почтенная дама называла Ольгу Палем в письмах "уважаемая Ольга Васильевна", то теперь она повадилась шляться по одесским юристам, чтобы, как она говорила, "вывести на чистую воду эту аферистку, а к тому же еще и жидовку...". В один из вечеров она возвратилась к своему семейному очагу, очень довольная собой:
– Сашенька, поздравь свою умную мамочку. Кажется, мне кое-что удалось сегодня... Адольф Викторович, ты его знаешь, был настолько любезен, что дал мне рекомендательное письмо к петербургскому адвокату Серебряному, который хоть самого черта лысого обманет... Ты с ним повидаешься в Петербурге, он тебя научит, как удобнее раздавить эту мерзавку!
В разговоре с сыном она вдруг хлопнула себя по лбу:
– Ах, дура! Как это раньше не пришло мне в голову? Надо обязательно повидать и Кандинского... Видишь, я согласна вытерпеть любое унижение, лишь бы моему сыночку было хорошо!
Ее замысел был прост и ясен: если Кандинский перестанет высылать деньги Ольге Палем, тогда, сильно отощавшая, эта гадюка сама выползет из своей норы в поисках пропитания. А если она покинет Петербург, ее Сашенька сделается свободен, дурацкая же "подписка", данная им Кухарскому по глупости, мигом обернется пустой бумажкой. С такими-то вот настроениями, заранее уверенная в успехе, Александра Михайловна появилась в конторе Кандинского – во всей своей материнской мощи.
– Василий Васильевич, – умильно начала она, уже неспособная играть очами, зато очень искусно игравшая зонтиком, – вы помните, какой чудесный человек был мой первый супруг, как он любил и уважал вас... не забыли?
"Вася-Вася" сразу насторожился, посерев лицом, а его уши, и без того длинные, вытянулись еще больше. Он молча съел все-все, что подала ему мадам Шмидт с пылу и с жару, – и то, что Ольга Палем развратилась, что она такая-сякая, что по ней давно плачет сахалинская тачка, что она...
– Надеюсь, вы сами поняли мое намерение предостеречь вас, дабы эта негодница более не испытывала доброту вашего чистого сердца. Неужели вам самому не жалко своих денег, которые вы столь щедро отсылаете для ее разврата?
Кандинский все понял. Поднялся из-за стола:
– Значит, вам угодно, чтобы Ольга Палем осталась без денег и, не имеющая в Петербурге ни друзей, ни родных, она...
– Так, так, так, – закивала мадам Шмидт.
Кандинский долго вытягивал из кармана обширный платок, расписанный пляшущими чертями и бесенятами, он замедленно растряс его в длани, высморкался – как выстрелил из пушки. Потом взмахнул платком, словно развернутым флагом, указуя на дверь.
– Вон! – произнес он краткое резюме.
– Что, что, что? – не сразу поняла Шмидт.
– Я сказал ясно – прочь отсюда, халда старая, и скажи спасибо, что я не зову конторщиков, которые выведут тебя под руки и дадут коленом под ж..., чтобы ты враз поумнела.
Дама выкатилась, а Кандинский позвал бухгалтера:
– Вы приготовили перевод денег для госпожи Палем?
– Как положено. Я помню.
– Только учитывайте подписанные ею квитанции. В остальном же продолжайте высылать ей пособие, как это заведено...
Довнар уже давно низко пал в моих глазах.
Зато выше поднималась тщедушная фигура Кандинского.
14. ПО ЗАКОНАМ ПОДЛОСТИ
Читатель догадался и сам, что за время рождественских вакаций, проведенных в Одессе, благостные порывы в душе Довнара перемешались с отвратным вызреванием ненависти.
Мамочка, конечно, весьма преуспела в перевоспитании сына, как следует натравив его на Ольгу Палем, и Довнар – под энергичные стуки колес, равнодушно поглядывал в окно вагона, – реже испытывал жалость, зато слишком часто, вспомнив об Ольге, переживал почти яростное бешенство. Среди провожавших его на одесском вокзале была и кузина Зиночка Круссер (с ее "очаровательным копчиком"), мать потихоньку шепнула сыну, что она может быть для него подходящей невестой: "Зинуся получает в наследство от тетки богатый хутор на Черниговщине... соображай сам, что земля сейчас в большой цене!"
Паровоз, безжалостно разрезая российские пространства с юга на север, кричал истошно и надрывно, словно человек, предвещавший неотвратимое бедствие. Довнар "соображал".
Теперь в его бумажнике покоилось рекомендательное письмо к присяжному поверенному Серебряному, для ублажения которого приготовлено 500 рублей – вроде задатка, сумма которого способна потрясти любое воображение. Провожая сына в обратный путь, Александра Михайловна дала ему ценные указания:
– Если этот хапуга Серебряный скривит морду, ты скажи ему, что мы готовы пожертвовать и коробкой в сотню дорогих сигар. Но ничего больше не обещай, сам знаешь, что эти проклятые цицероны обожают гонорары, а сами наболтают – и ничего не сделают. Будь умнее!..
Всю дорогу до Петербурга студент-путеец мучился. Пачка любовных писем, виденная Довнаром в руках инспектора Кухарского, не давала ему покоя: "Вот глупец, – размышлял он, жестоко укоряя себя. – Надавал этой сучке всяких заверений, а теперь... Теперь она будет трясти этими письмами направо и налево, чтобы меня шантажировать!"
Поезд близился к столице, и Довнар предчувствовал, что Ольга Палем, возможно, каждый день караулит его на перроне Варшавского вокзала. Чтобы избежать встречи с нею, крайне нежелательной, Довнар умышленно не доехал до Петербурга, оставив вагон на окраинах столицы, и вышел с чемоданом на платформе Александровская, примыкавшей к паркам Царского Села.
Каково же было его изумление, когда под часами станции он увидел жалкую фигуру Ольги Палем, которая ожидала его.
Ожидала именно там, где его не могло быть.
– Ты разве колдунья? – крикнул он в ее сторону.
Ольга Палем медленно приближалась к нему.
– Нет, я теперь святая, – услышал он издали.
Смех Довнара был неестественным, наигранным:
– А я-то думал, что ты давно застрелилась.
– Выходит, ты об этом мечтаешь?
– Но ты же обещала.
– Вот уж не думала, что ты такой подлец...
Довнар вовремя сменил гнев на милость:
– Ладно. Я пошутил. Но все-таки сознайся, как ты могла догадаться встретить меня именно здесь, а не на перроне Варшавского вокзала?
Секрета не было. Ольга Палем слишком хорошо изучила Довнара, а чисто женское чутье само подсказало ей, что он пожелает избежать встречи с нею, и не умом, так сердцем женщина догадалась, что Довнар сойдет с поезда именно на этой загородной платформе. Наверное, в ней сработал природный инстинкт – так звери заранее чуют то, о чем и не помышляют люди, считающие себя умнее зверей.
Она взяла его под руку, насмешливо спросив:
– Надеюсь, ты часто разглядывал мою фотографию?
– Да. Посматривал. Раньше ты была моложе.
– Не хами! Я такая же, как и раньше, только вот ты сделался совсем другим.
– Старше?
– Нет. Хуже... Не будем ссориться. Едем.
В столицу они вернулись царскосельским поездом, вышли на площадь перед вокзалом. Довнар поставил чемодан на тумбу. Она ждала. Он посмотрел на нее и не узнал. "Желтое лицо с провалившимися лихорадочными глазами возбуждало ужас и сожаление. За одну эту зиму Ольга Палем состарилась на несколько лет", – так писал очевидец событий.
– Ты получила от меня кулек с апельсинами?
– Не видела я от тебя никаких апельсинов...
Довнар, пожимая плечами, долго молчал, думая, наверное, о князе Туманове, который сожрал все его апельсины.
– Не молчи. Что дальше? – потребовала Ольга Палем.
– Извини, – ответил он ей. – Я не собираюсь оставаться верным расписке, данной Кухарскому. Хотя бы по той причине, что в номерах Сыросека проживает и этот грузинский красавец Туманов, вызывающий во мне физическое отвращение... Извозчик! – закричал Довнар, увидев свободную пролетку, и, забросив в нее чемодан, быстро отъехал прочь, оставив Ольгу Палем посреди вокзальной площади.
– Саша, – не крикнула, а лишь прошептала она.
Наитие привело ее на платформу Александровской станции, это же наитие подсказало, что Довнара надо искать в Демидовом переулке, где проживал его новый приятель студент Панов. Она убедилась в правоте своих домыслов, и Довнар, вызванный запиской на улицу, вышел в наспех накинутой шинели.
– До чего же ты настойчива! – с явным раздражением сказал он. – Не буду скрывать, что ты иногда бываешь очень нужна мне. Но только как самка. Давай, сразу договоримся. И рассудим все если не душевно, так плотски. Согласна?
Она медлила с ответом. Тихо падал снежок.
– Саша, – вдруг сказала она, – у тебя совсем износилось пальто, пуговицы едва держатся. Можно я поухаживаю за тобой?
...Женщины, подскажите мне – верить ли?
...................................................................................................
Присяжный поверенный Серебряный (имя и отчество которого я позабыл) славился в Петербурге своим виртуозным ловкачеством, служа не столько при весах Фемиды, сколько поклонением всепожирающему Маммоне, о котором еще в Новом Завете начертано как о злом духе, способствующем обогащению.
500 рублей он спрятал в карман сюртука с таким брезгливым видом, словно Довнар подсунул ему какую-то дрянь.
– Надеюсь, это лишь аванс, – напомнил Серебряный. – Итак, молодой человек, я весь к вашим услугам...
По изложении Довнаром сути вопроса о выселении Ольги Палем из столицы Серебряный изобразил на своем холеном лице важное глубокомыслие, свойственное мудрецам древности.
– Если дело было только "доложено", его всегда можно "передоложить", дабы в градоначальстве возникли инсинуации, в корне изменяющие прежний взгляд на этот вопрос. Сфера нашего воздействия неограниченна и... сколько вы мне дали?
– Пятьсот, – торопливо ответил Довнар. – Но в случае, если выселение Палем состоится, с моей стороны последует подношение вам роскошной коробки с сотнею лучших сигар.
– Но при этом прошу учесть, что фирма "Петит букет" меня не прельщает, я курю исключительно сигары фасона "Панетелас империалис"... Теперь напрягитесь, дабы подсказать мне те насущные мотивы, кои я мог бы развить в этом деле. Ведь для выселения из столицы требуются весомые факторы, дабы активно воздействовать на канцелярию столичного градоначальника... Надеюсь, она глубоко безнравственна и порочна?
– Кто? – очнулся Довнар, заговоренный адвокатом.
– Ну, вот эта... штучка. Как ее? Палем, кажется....
Довнар толчками приблизил свой стул к адвокату:
– Осмелюсь известить вас, – почти радостно сообщил он, – что в одесском притоне мадам Фаины Эдельгейм до сих пор хранится фотография Ольги Палем, что красноречиво доказывает прежний род ее постыдных занятий.
– Отлично, – одобрил его Серебряный. – Через одесскую полицию затребуем фотографию для приобщения ее к нашему делу, о котором никто не скажет, что оно шито белыми нитками. Но этого, увы, мало... Смелее, молодой человек, инкриминируйте в адрес этой отвратной особы.
Довнар даже перегнулся через стол, сообщая Серебряному зловещим шепотом – как нечто ужасное:
– К тому же она, простите, еврейка...
Серебряный сам был иудеем, но в таких делах, когда вопрос касается кармана, национальные и религиозные признаки можно отстранить, как мешающие служению великой правде – Маммоне.
– Что ж, на этом тоже можно сыграть, – изрек он. – Столица империи все-таки, согласитесь, не резиновая, чтобы под ее крышами умещались... всякие. Продолжайте, пожалуйста.
Если бы Довнар был умнее и проницательнее, он бы сразу заметил, что Серебряный высиживает цыплят из яиц, уже давно сваренных. Присяжный поверенный лишь изображает внимание, отрабатывая полученный аванс, а браться за выселение Ольги Палем никогда не станет. Довнар между тем воодушевился, признавшись в главном, что его мучило:
– Вы понимаете, ошибка молодости... порыв души и так далее. Все это вылилось в письмах, адресованных мною госпоже Палем, и я боюсь, что она использует этот факт против меня. Желательно было бы конфисковать у нее эти письма.
Серебряный имел связи в полиции, изъять письма не составляло труда, но он изобразил особую озабоченность:
– Ах, как вы были неосторожны! Разве можно оставлять женщинам документы о любви? Что вы хоть там ей писали?
– Обещал жениться...
– Кошмар! – выразился Серебряный. – Я, конечно, попытаюсь... Но это трудно. Очень трудно...
Обнадеженный в успехе, Довнар испытывал надобность в женщине, ради чего он и вызвал Ольгу Палем на свидание. Для этого он заранее снял номер в гостинице "Европа" у Чернышева моста возле Малого (Суворинского) театра.
Ольга Палем явилась на зов его плоти и старалась быть "вулканом страстей", втайне надеясь, что своим телом привяжет Довнара к своей душе. Она, это понятно, не могла знать, какую подлость замышляет против нее Довнар, и на другой же день отправила ему записку, которую даже сейчас (столетие спустя) мне было очень больно читать.