– Завтра вы будете уже на свободе, а сейчас расслабьтесь, – внушал ей Карабчевский. – Можете даже выпить со мною вина, это нам не помешает. Сегодня я не стану тревожить вас своими вопросами, мы просто поговорим, как друзья по общему для нас несчастью. Вы нужны мне завтра бодрой и веселой... Кстати, я принес вам письмо, автором которого является маркер в бильярдном клубе, осужденный за воровство из карманов влиятельных игроков. Вот, послушайте, что писал этот жулик своей возлюбленной из тюрьмы...
"Дорогая! – писал тот. – Желаю, чтобы мое письмо не спасовало с волшебным треском, влетая в твою душу, как шар в лузу. Чувство мое не фукс, а крепкое, как сукно, туго натянутое на бильярде. Ты удачно срезала мое сердце и приперла к бортам мои лучшие намерения. Теперь, лишенный тебя, я мечусь по камере, словно шар между бортами. Жизнь опостылела, как пять очков на себя с приплатой. Надеюсь, наше будущее пойдет с легким накатом, без всяких клоп-штоссов. Но твоя измена поразит меня со всеми карамболями. Целую тебя столько раз, сколько очков в не разыгранной еще пирамиде..."
Карабчевский все-таки добился, что Ольга Палем стала смеяться, и на прощание он поцеловал ей тонкую руку:
– Будьте спокойны. Завтра во всем разберемся...
Я подозреваю, что он придумал и этого вороватого маркера, как и то, что письмо маркера сочинил он сам, ибо обладал немалым литературным талантом. Русский читатель знал его как поэта, прозаика и публициста... Не в укор Карабчевскому тогда писали, что, "обладая выдающимся искусством допрашивать свидетелей и экспертов, он часто переносил центр тяжести процесса на судебное следствие". Желательно, читатель, чтобы и у нас подражали этому примеру – пусть адвокат налегает в хомут, в который впряжены и следственные органы.
– Завтра, завтра! – всю ночь Ольга Палем не могла уснуть.
...................................................................................................
14 февраля 1895 года началось слушание дела.
"Встать, суд идет!" – надо встать как положено...
В публике, заполнившей весь зал, жадной до пикантных подробностей, связанных с порханием амуров над трупами, все внимание было обращено даже не на Чаплина, не волновал ее и скучный Рейнбот – она ожидала грозы, должной грянуть из-за отдельного пюпитра, за которым, внешне безучастный, сидел Карабчевский. Петербуржцы знали, что сейчас в этом человеке с густой шапкой темных волос незримо копится огромная взрывчатая сила убеждений, подобная пакету нобелевского динамита, столь модного в том времени, чреватом зарождением истребительных войн...
Негромким голосом он попросил Чаплина предоставить слово свидетелям защиты, ибо они вчера приехали из Одессы на свои же деньги, стеснены временем и вечерним поездом должны отъехать обратно. Краем глаза он заметил возбуждение Ольги Палем, когда предстал фотограф Горелик. Ему была предъявлена для опознания фотография Ольги Палем четырехлетней давности, и Горелик сразу признал в ней изделие своего ателье:
– Да, это подсудимая в лучшую пору ее жизни, когда она и приехала ко мне на "штейгере" с дутыми шинами, желая иметь свой шикарный портрет в модной шляпе с цветами. Я госпожу Палем всегда знал за порядочную женщину и таковой считаю ее до сих пор. Мне как-то странно видеть ее сейчас на скамье подсудимых. Извините, если что не так я сказал.
Перед синклитом судей явилась субтильная дамочка неопределенного возраста, и Рейнбот потребовал, чтобы она откинула с лица вуаль, что и было исполнено. Фаина Эдельгейм, мельком и без интереса глянув на Ольгу Палем, решительно заявила:
– Я своих девочек знаю, как даже курица не знает своих цыпляток. Подсудимая никогда не была в числе моего выводка, и в этом я клятвенно заверяю суд присяжных заседателей. А как попала ее фотография в коллекцию Зойки Ермолиной, этого объяснить не могу. Но эта Зойка привыкла собирать всякие картинки и даже фантики от конфеток... Что с нее взять, если она попросту недоразвитая!
Самая безобразная страница из дела Ольги Палем была вырвана и уничтожена стараниями Николая Платоновича.
Одесситы удалились, провожаемые шушуканьем публики, в чем-то уже разочарованной. Но встреча с ними, как и новое предъявление злополучной фотографии, вызвали в Ольге Палем сильное нервное содрогание, что мгновенно насторожило Карабчевского, который счел нужным сразу вмешаться:
– Как представитель защиты, я прошу учесть нездоровое состояние подсудимой, дабы со стороны уважаемого председательствующего было дозволено прервать заседание суда...
В один день суд не закончится, а Карабчевский ждал своего звездного часа. Озабоченный, он вернулся домой.
Ольга Константиновна ощутила его тревогу:
– Что-нибудь не так, как ты хотел бы?
– Да нет. Пока все гладко. Но обвинительная сторона имеет немало врагов подзащитной. Явился на суд и какой-то отставной полковник Колемин, которого никто не знал, а что он скажет – бог его знает. Ты же знаешь, я всегда побаиваюсь людей, рвущихся стать свидетелями...
За окнами меркло, и снова ярко разгорались окна в домах, где жили беззаботные, веселые, говорливые люди, которым не угрожали речи прокуроров, которые не нуждались в речах присяжных поверенных... Вечерний Петербург ликовал!
19. НЕТ, НЕВИНОВНА
Суд длился четыре дня – до 18 февраля, и по мере того, как увеличивалось число свидетелей, то выгораживавших ее, то порицавших ее, голова Ольги Палем опускалась все ниже, а перед судьями опять представали люди, люди, люди, которых она хотела бы забыть, но которых суд безжалостно извлекал из забвения былого и ставил их перед ней напоказ, а она боялась слов о себе – теперь Ольга Палем боялась любых слов!
О, как хотелось ей в эти дни вернуться обратно в тюремную камеру, прислониться спиною к жарким батареям парового отопления, сжаться в комочек и затихнуть, чтобы о ней никто и никогда больше не помнил...
Она оживилась, когда перед судьями предстал отставной полковник Колемин, опиравшийся на костыль.
– Я старый русский солдат, а потому... – сипло начал Колемин, тут же остановленный замечанием Чаплина, что высокий суд интересует совсем другое, в частности отношения подсудимой с господином Кандинским.
Колемин принадлежал к числу тех людей на Руси, которые готовы сражаться за правду-матку, настырно вмешиваясь во все дела, даже очень далекие от их личных интересов.
– Да, – просипел он, сразу начиная злиться, – Ольга Васильевна Попова состояла на содержании Кандинского, да, это так, я не спорю... А куда ей было деваться? Из многих зол она выбрала меньшее, иначе мы бы говорили о ней сейчас как об уличной жрице любви. Одинокая, ни кола, ни двора, бежавшая из родного дома – что она могла поделать, еще девчонка?
– Итак, свидетель, – вмешался истец Рейнбот, – вы подтверждаете, что подсудимая уже в свои юные годы пала столь низко, что охотно пошла на содержание к богатому человеку.
– Кандинский, конечно, виноват в том, что сделал ее своей наложницей, но было бы еще хуже, если бы Ольга Палем попала к другому человеку, – ответил Колемин.
– Как вы сами относитесь к подсудимой?
– С жалостью. С жалостью и уважением.
– Откуда у вас могло возникнуть подобное уважение?
– Просто я не извещен о таких фактах ее жизни, которые могли бы вызвать во мне обратное мнение...
– Хорошо. Продолжайте.
– Так на чем вы меня перебили? Ах, да, вспомнил – о содержании. Поначалу госпожа Попова о нем и не помышляла. Это я, поверьте, сам я настоял на том, чтобы Кандинский не остался свинтусом, а госпожу Попову именно я принудил не отказываться от его мздоимства. Позорно не это, а то, что покойный Довнар не раз прибегал к щедрости Кандинского, не имея на это никаких прав. Вот это – безнравственно!
Павел Рейнбот, исполняя свой долг перед истицей, громко стучал карандашом, потребовав от Колемина:
– Свидетель, не оскорбляйте память покойного.
– Не буду. Но хотел бы изложить перед судом последнее. Я знавал Ольгу Васильевну еще вот такой. – Полковник показал на вершок от пола. – Я знал ее как дочь генерал-майора и предводителя дворянства Таврической губернии Василия Павловича Попова... В этом я уверен! Другое дело, что ее мать, Геня Палем, смолоду очень красивая еврейка, сущая искусительница, была любовницей генерала Попова, а потом возвращена к ее мужу в Симферополь. Так что, – заключил Колемин, – Ольга Васильевна не ошибалась, говоря о своем высоком происхождении...
Судьи переполошились. Карабчевский тоже растерялся.
– Как же эта Геня Палем оказалась у Попова?
– А что тут долго размусоливать, – отмахнулся Колемин. – У нас за деньги и не такое еще возможно...
Вот этого не предвидел никто, и, кажется, не могла предвидеть даже сама подсудимая.
...................................................................................................
Был объявлен перерыв, ибо Ольге Палем опять стало дурно. Потребовалось время, чтобы она успокоилась, а публика гуляла в коридорах суда, делясь свежими впечатлениями:
– Какая-то фантасмагория с этим миллионером.
– Попов – такая значительная персона, и вдруг..?
– Господи, да просто шлюха и падшая женщина.
– Но мне ее жалко, она так страдает.
– У меня же ни капли жалости. Так ей и надо!
– Не говорите, дорогая. Все мы ходим под богом.
– Под богом, верно, но ходим в законном браке.
– Карабчевский, вы заметили, еще не вмешивается.
– Готовит бомбу, уж я-то его знаю...
Перерыв закончился. Мужчины, возвращаясь на свои места, бережно откинули края пиджаков или фалды фраков, а дамы расправили оборки своих широких платьев. Корреспонденты вечерних газет нацелили свои карандаши в блокноты, готовые выявить зерно сенсации, за сообщение которой в редакциях платят на сорок копеек дороже. А за барьером, разделяющим два мира, свободных от несвободных, совсем поникла Ольга Палем, когда красноглаголящей чередой, быстро наглея от поддержки суда и реакции публики, перед нею прошли следующие свидетели, жестоко каравшие ее, – Матеранский, Шелейко и Милицер.
– Я давно видел, какие страдания принесла эта женщина моему другу, студенту Довнару, и он сам, приезжая в Одессу, не раз горько плакал, жалуясь, что она измучила его физически и нравственно, – утверждал Стефан Матеранский.
– Подсудимая насквозь лживая и фальшивая особа, интриганка и аферистка, – подхватил подпоручик Шелейко. – Я всегда с трудом переносил общение с нею, душевно жалея Довнара, этого чистого и светлого юношу, которого эта мессалина опутала клятвами, силой принуждая его к позорному сожительству, она хищно увлекала Довнара в бездну падения своим утонченным развратом, о коем даже говорить здесь непристойно.
– Суд, – деловито начал Станислав Милицер, – возможно, сочтет меня слишком пристрастным свидетелем, ибо я лично немало пострадал от грязных доносов подсудимой, которая ненавидела меня с первого же дня нашего знакомства. Да, она догадывалась, что именно я отвращал Довнара от общения с этой падшей женщиной, готовой на все, лишь бы носить дворянскую фамилию Довнар-Запольской древнего герба "Побаг". Нет слов, чтобы выразить то ужасное душевное состояние Довнара, который никак не мог избавиться от преследований этой хищницы в женском обличье. Что тут долго говорить, – развел Милицер руками, – если даже почтенную госпожу Шмидт она называла "ведьмой". Подсудимая так и говорила ей: "Дождешься, ведьма! Живым или мертвым, но твой Сашка все равно останется моим, твоя материнская любовь и погубит его..."
Тут из рядов публики поднялся неизвестный, пожелавший таковым и оставаться. С места он прокричал в сторону Чаплина, что убийство Довнара не явилось для него неожиданностью, ибо этого и следовало давно ожидать от такой психопатки:
– Позволю припомнить давний эпизод на катке в саду Франкони. Взревновав Довнара к его кузине Зиночке Круссер, подсудимая вдруг выхватила револьвер, угрожая застрелить Довнара и мадемуазель Круссер... об этом в Одессе все мы знали!
– Вот этот револьвер? – издали показал Чаплин "бульдог", трагически завершивший судьбу молодого человека.
– Нет. Не этот. У нее был другой. Маленький.
Чаплин обратился к подсудимой:
– Госпожа Палем, вы подтверждаете сказанное?
– Да, – послышалось из-за барьера...
По рядам публики пронесся шелест взволнованных голосов, дамы разом издали слабый стон, томно прикрывая глаза, когда перед ними предстал очередной свидетель обвинения – одесский грек Аристид Зарифи, поразивший всех своею античною красотой. Даже за столом Фемиды возник шепот, а председательствующий Чаплин напрямик спросил одесского Аполлона:
– Вопрос не по существу дела. Но мне все-таки хотелось бы знать – вы когда-нибудь видели себя в зеркале?
– Иногда, – отозвался красавец. – Но это лицезрение, прошу поверить, никогда не доставляло мне удовольствия.
Зарифи был вызван на суд стороною истицы, затребованный от имени присяжного поверенного Рейнбота, дабы очернить Ольгу Палем откровенным признанием в том, что она – после разрыва с Кандинским – была его любовницей. Дамы вытянулись вперед, заострившись носами от внимания, похожие в этот момент на хищных птиц, завидевших податливую добычу. Зарифи, кажется, и впрямь не уверовал в отражение зеркал, и потому, уже привычный к вниманию женщин, он держался подчеркнуто скромно, без тени развязности, какая присуща большинству красавцев.
– К сожалению или к счастью, но это сущая правда, – рассказывал он, потупясь. – Да, мы были молоды, нам светило прекрасное южное солнце, дивное море ласкалось у наших ног, она не скрывала, что уже познала любовь, а потому мы вступили в связь, длившуюся краткий срок, и были счастливы оба.
– Неправда! – крикнула ему Ольга Палем.
– Однако, – продолжал Аристид Зарифи, – как легко мы сошлись, так же легко и расстались. Высокий суд поймет нас правильно: даже самый ослепительный фейерверк страсти не может заменить вечного светила любви. Мы расстались, и я до сих пор душевно благодарен подсудимой за то, что она как пришла, так и ушла, не требуя от меня ни заверений, ни тем более денег... А я ведь не самый бедный человек в Одессе!
Рейнбот остался очень недоволен. Он жаждал обвинений в порочности Ольги Палем, в разнузданности ее нрава, а вместо этого... что слышим? Любовь нагло сравнили с солнцем.
– Подсудимая, – был его вопрос к Ольге Палем, – вы подтверждаете сказанное о том, что после связи с Кандинским сразу же вступили в незаконную связь со свидетелем?
– Неправда, неправда, неправда! – кричала Ольга Палем.
Дамы в публике были возмущены: "Разве можно отказать такому красавцу? Я бы не отрицала, а гордилась этим..."
Аристид Зарифи, смущенный, пожимал плечами.
– Что было, то было, – сказал он себе в оправдание.
– Благодарим. Вы свободны, – отпустил его Чаплин, добавив с тонким юмором: – Но подсудимая вам НЕ поверила...
Ольга Палем бурно разрыдалась, и конвойный солдат, стоя за ее спиной, вслух отсчитывал в рюмку капли валерианки:
– ...тридцать одна, тридцать две, тридцать...
– Хватит! – с места велел ему Карабчевский.
Чаплин привстал и долго звонил в колокольчик.
– Объявляется перерыв, – было сказано публике. – Для дачи свидетельских показаний приготовиться барону Сталю.
Услышав это имя, Ольга Палем схватилась за сердце:
– Боже, да когда же вы перестанете меня мучить?
...................................................................................................
В перерыве Карабчевский подошел к Ольге Палем:
– Имейте терпение. Так бывает всегда, и не стоит этому удивляться. Жестокий шквал пересудов надобно выдержать, а в конце заседания я постараюсь свести концы с концами. Вы, милая, далеко не ангел, и сами должны понимать, что люди для того и судят людей, чтобы, забыв о светлом, выставлять наружу одно черное... Не волнуйтесь. Все будет хорошо.
– Спасибо вам, – сказала Ольга Палем, дохнув валерианкой в лицо адвокату, а он ласково потрепал ее по руке:
– Держитесь. Жизнь – это все-таки не праздничный карнавал, а неравный поединок со злодейкой-судьбой, умейте же встречать ее коварные удары с открытым забралом...
Барон Сталь-фон-Гольштейн за эти годы сделался видным строителем мостовых, предсказателем великого будущего городского асфальта; одетый с лоском, довольный собой, он с явным презрением оглядывал присяжных через линзу монокля:
– Согласен с возмущением подсудимой, упрекавшей этого грека за то, что он бросил тень на ее честь порядочной женщины. Я, как и Зарифи, имел в ту пору немалые шансы покорить ее сердце и даже... даже заключал пари в кругу своих приятелей, поклявшись, что добьюсь ее благосклонности.
– Пари? – удивились присяжные заседатели.
– Да, на ящик шампанского! И хотя я, – продолжал барон, – крайне желал упрочить свой давний престиж неотразимого мужчины, но все мои притязания разбились вдребезги о неприступную фортецию по названию "Ольга Палем". Мне до сих пор болезненно сознавать, что мой авторитет был в Одессе надолго подорван, а ящик шампанского распили без меня...
Неожиданно для Палем к даче показаний был притянут и Кухарский, высокого чина которого судьи не пощадили.
– Вы пытались официально оформить брачное соглашение между подсудимой и покойным Довнаром. Этим вы преступили все мыслимые и немыслимые границы законности, беря с них какие-то расписки, подтверждающие незаконное сожительство. Согласитесь, что ваше поведение выглядит по меньшей мере наивно.
Кухарский даже не знал, что он тоже виноватый:
– Мне было жаль эту несчастную женщину, но я ведь не знаток статей закона и не мог знать, как официально проводится примирение. Я поступал не как юрист, а как... человек.
– Человеческое, – отчитывали его, словно мальчишку, – это еще не есть законное. Поступая лишь "по-человечески", вы невольно вторгались в пределы разумной юриспруденции и теперь заслуживаете порицания общества.
– Извините, – жалко бормотал тайный советник, – я ведь никого не хотел обидеть, я желал одного – чтобы лучше...
И уж совсем неожиданно для Ольги Палем выросла молодцеватая фигура полицейского пристава Олега Чабанова, который многое знал, но заявил кратко – без лишней патетики:
– Ничего худого о подсудимой доложить не могу!
– Вы знали, что подсудимая, имея законную фамилию Палем, имела дерзость называть себя и "Поповой".
– В полиции Одессы об этом все знали.
– Почему не противились нарушению законности?
– Мне кажется, что полковник Колемин уже многое прояснил. Подсудимая называла себя Поповой с нашего ведома, – отвечал Чабанов, – потому что ее крестный отец не возражал, чтобы она носила его фамилию. Спорить же с ним, генералом и губернским предводителем дворянства, нам совсем не хотелось.
Появление на суде Сережи Лукьянова привело Ольгу Палем в тихий ужас. Бывший юнкер, а ныне поручик гвардейской артиллерии, Лукьянов вспомнил перед судом летний сезон на хуторе под Аккерманом, когда мама сказала ему, что Ольга Палем могла бы стать хорошей женой, а теперь...