– Это моя личная доля от наследства отца. С процентов я могу жить как рантье. А мамочка дает деньги под закладные, беря с должников по девять процентов годовых...
Женщина рассмеялась, а Довнар даже обиделся:
– Не понимаю, что тут смешного? Это ведь жизнь... Се ля ви, как говорят французы, лучше нас, диких славян, понимающие, как надобно жить и наслаждаться.
– Прости. Но мне твои рассуждения показались такими странными. Наверное, я большая невежда, если никак не пойму, что из денег можно делать еще деньги... Разве не так?
– Так, мой ангел. Только кретины, имеющие один рубль, не подозревают, что из рубля можно сделать полтора и не быть при этом вором. Моя мамочка имеет по тысяче рублей в год с одних лишь процентов. Чем плохо? Оставим эту тему. Нас обещали навестить мои лучшие друзья. Пошли Дуньку до лавки, чтобы купила хотя бы две бутылки вина... подешевле!
Гости явились. Поручик Шелейко наклюкался очень быстро и все пытался рассказать анекдот, конец которого он не мог вспомнить, и это было самое смешное в его анекдоте. Стефан же Матеранский, тоже студент, пока офицер трепался с Ольгою, выманил Довнара на лестницу – для разговора без свидетелей.
– Слушай, – сказал он, – неужели ты веришь в эти сказки, будто она татарская княжна, а мать родила ее от генерала Попова? Посмотри на нее как следует... в профиль.
– А что? – мигом протрезвел Довнар, пугаясь.
– Да ведь твоя Ольга Васильевна да еще Попова – типичная жидовня, и это никак не украсит твоего светлого будущего.
Довнар жарко вспыхнул, оправдываясь:
– Не собираюсь же я на ней жениться, черт тебя побери!
– Ты не собираешься быть ее мужем, зато она уже наладилась быть твоею женой, – точно определил Матеранский, ехидно посмеиваясь. – Тебе эта "штучка" дорого обойдется. Так что ты напрасно трепался мне об ее бескорыстии...
Довнар склонился над пролетом лестницы.
– Да пусть болтает, что ей взбредет в голову, – отвечал он. – В конце концов, у нее хватает ума, чтобы не беременеть. А так... женщина удобная, ходить далеко не надо, она всегда под рукой, где оставил, там и найдешь... Я же говорил тебе, что она ни гроша не стоит! Ее этот Кандинский до сих пор содержит. Согласись, что вариант превосходный: старый дурак ее содержит, а молодой умник спит с нею.
Матеранский швырнул папиросу в кошачий угол:
– Смотри сам, мое дело предупредить, чтобы ты потом не рвал волос и не вопил: "Ах, я несчастный..."
Зима прошла в удовольствиях. Довнар счел возможным даже представиться Кандинскому, чтобы тот лично удостоверился в его "благородстве", и роман молодых людей развивался по всем правилам хорошего тона, лишь единожды омраченный "семейным" скандалом. Это случилось на городском катке, где Довнар повстречал свою кузину Зиночку Круссер, которая строила ему глазки, за что сразу и получила по морде от Ольги Палем.
Бедная Зиночка рухнула на лед, повредив себе очаровательный копчик, чего простить было нельзя.
– Нахалка! – сказала она. – В протокол захотелось?
– Куда смотрит полиция? – стали орать конькобежцы. – Каток совсем не для того, чтобы тут дрались...
Городовой явился, составив протокол о нарушении "благочиния", но тут вмешалась сама госпожа Довнар, сумевшая доказать в полиции, что Ольга Палем ревнивая "девочка", которая сошла с ума от любви к ее "мальчику". После этого случая Ольга Палем показала Довнару револьвер системы "бульдог":
– Вот пусть еще посмеют с тобой любезничать, я разделаюсь одним выстрелом, а второй – тебе.
Довнар как следует осмотрел револьвер:
– Сколько ты платила за это паршивое барахло?
– Четырнадцать рублей.
– Хоть бы со мной посоветовалась. Нельзя же так сорить деньгами. Могла бы купить и дешевле...
Он велел спрятать "бульдог" подальше и нежно привлек ее к себе, нашептывая приятные слова.
– Мне нравится, что ты ревнуешь, – сказал он, целуя ее в пупок через платье, – а теперь повернись-ка... в профиль!
Ольга со смехом обратила к нему профиль своего лица.
– Да-а, – протянул Довнар, присвистнув. – До чего же ты похожа на генерала Попова... прямо точная копия?
– Я в чем-нибудь провинилась?
– Да нет, с тобою-то все в порядке, зато здорово провинились твои высокоблагородные родители...
Здесь необходимо примечание для читателей. Они жили в том времени, когда царствовал император Александр III, который не выносил евреев. Известно, с каким трудом уговорили его принять в Аничковом дворце мадам Эфрусси, дочь Ротшильда: "О чем мне болтать с этой жидовкой? – доказывал он. – О том, сколько стоят ее бриллианты? Или о том, сколько заплаток на моих солдатских штанах?.." Антисемитизм в Одессе, да, был. И когда приехала на гастроли прославленная Сара Бернар, из дверей пивнухи в ее коляску запустили бутылкой (пустой, конечно). Но при этом еврейская буржуазия процветала, городским головой Одессы был миллионер Абрам Маркович Бродский, подносивший царю хлеб-соль, а жене его букеты магнолий. Кстати, этот же Бродский, когда у него просили денег на стипендии бедным студентам-евреям, денег не дал, говоря, что помогать надо не бедным, а талантливым, невзирая на то, евреи они или русские. Известно и другое: во время еврейского погрома в 1871 году Янкель Цитрон бесстрашно торговал папиросами в толпе погромщиков и те его не трогали, ибо торгующий человек в Одессе неприкосновенен, как и коленопреклоненный в храмах России... Вот поди ж ты разберись тут в подобных нюансах одесского "антисемитизма"!
Но Ольга Палем все-таки охотнее называла себя "Поповой", скрывая свое еврейское происхождение, почему и выдумывала всякие байки о красавице-матери из ханского рода крымских Гиреев. Конечно, она, женщина далеко не глупая, сразу догадалась, почему Довнар столь пристально вглядывался в ее профиль. Впрочем, тогда же решила она, если Сашка любит ее, так он будет любить ее и с таким носом, каким наградила ее великая мать-природа.
– Сашунчик, – сказала она ему весной 1890 года, – к сожалению, нам предстоит коротенькая разлука. Я вынуждена побывать в Симферополе, чтобы обменять паспорт.
Довнар покрыл поцелуями ее лицо и ладони:
– Глупышка! Неужели ты думаешь, что я могу вынести эту разлуку? Ни в коем случае. Поедем вместе...
Довнара в это время угнетали иные заботы: свое отвращение к математике он превратил в тягу к медицине, и это превращение далось столь же легко, словно он перелил воду из одного сосуда в другой. Все чаще и чаще он стал поговаривать о переезде в Петербург, всюду доказывая:
– С одним курсом Новороссийского университета меня, конечно, примут в Медико-хирургическую академию столицы. Отмучаюсь еще пять-шесть лет, а там... Там-то и начнется такая шикарная жизнь, что все приятели скорчатся от зависти!
Ольга Палем ревниво следила за тем, чтобы в его житейских планах обязательно умещалась и ее женская судьба.
– А как же я? – спрашивала она по ночам. – Ты не оставишь меня одну в Одессе, ты возьмешь меня в Петербург?
Над нею взмывали руки, падающие, чтобы обнять ее.
– Господи милосердный, – клятвенно звучало во мраке, – да как ты могла подумать, что я способен дышать без тебя? Конечно же, моя радость! И в твой паршивый Симферополь, и в этот божественный Санкт-Петербург поедем вместе...
На исходе зимы Довнар повадился навещать манеж, где с трудом осваивал приемы верховой езды, ибо давно заметил в Ольге Палем давнюю – почти дикую – любовь к лошадям, которую она приобрела с детства в степях под Симферополем.
– Ты же знаешь, – говорила она, посмеиваясь, – что во мне бушует горячая кровь ногаев и в седле я чувствую себя гораздо лучше, нежели ты на стуле.
Весною они стали нанимать верховых лошадей для загородных прогулок – с друзьями и знакомыми. Сохранилось описание выезда на одну из таких прогулок: "Мать Довнара со всеми своими присными выходила на крыльцо и любовалась, пока кавалькада во дворе готовилась выехать за ворота. Затянутую в рюмочку, грациозную и изящную амазонку, вскакивавшую на лошадь в своем черном элегантном наряде, она приветствовала поощрительной улыбкой..."
– Браво, дети мои, браво! – восклицала она.
Так что все складывалось даже замечательно...
...................................................................................................
Еще одно примечание, на мой взгляд – существенное.
То, что Довнар больше всего на свете обожал сам себя, Ольга Палем уже знала. Даже по ночам, если ему становилось холодно, он безжалостно перетягивал одеяло на себя, оставляя ее открытой. Во время обеда с общего блюда он без зазрения совести выбирал для себя кусочки побольше и повкуснее. Между тем (я в этом уверен) настоящий мужчина самый лучший кусок всегда отдаст женщине, а себе оставит лишь то, что женщина не доест... Не так, а иначе поступают одни только хамы!
Но, влюбленная, она всего этого еще не замечала.
7. ПЕРЕМЕНА КЛИМАТА
Виктор Довнар – или попросту "Вива" – подрастал как на дрожжах, мечтая командовать обязательно броненосцем, а его моложавая маман поговаривала, что ее дамская жизнь требует самого активного продолжения:
– Дети подрастают, теперь в самый раз подумать и о себе...
Александра Михайловна завела себе пожилого поклонника в лице капитана 2-го ранга Шмидта, пребывавшего в заслуженной отставке. Этот вислоусый и хмурый моряк, чем-то похожий на престарелого швейцара из богадельни, усиленно внушал своему будущему пасынку "Вивочке":
– Ты как раз годишься для Морского корпуса, где тебе мгновенно устроят такую хорошую трепку, от которой любой Иванушка-дурачок становится мудрее Канта или Гегеля. Вообще-то, если где и жить человеку, так только подальше от берегов, чтобы не видеть всех мерзостей на земле...
Этот моряк, читатель, не будет иметь никакого отношения к нашей истории, а упомянул я о нем лишь потому, что мадам Довнар вскоре предстоит именоваться мадам Шмидт. В этот период жизни Александра Михайловна даже похорошела, как и положено невесте, справедливо считая, что хорошая пенсия отставного капитана 2-го ранга позволит ей содержать свои сбережения в неприкосновенности. Как раз во время сватовства Шмидта, видевшего на земле одни мерзости, мадам Довнар однажды вызвала Ольгу Палем на многозначительный разговор.
– Вы догадываетесь, – авторитетно заявила она, – что моему Сашеньке предстоит еще долго влачить жалкую роль студента, а жизнь слишком переменчива, и потому не лучше ли вам, моя милочка, заранее подумать о своем будущем.
Ольга Палем не сразу сообразила, к чему эта зловещая прелюдия, но в словах госпожи Довнар она распознала подоплеку каких-то дальновидных предостережений. Неужели ее использовали, как последнюю дурочку, только затем, чтобы сыночек не тратился на визиты в заведение Фаньки Эдельгейм? Стараясь оставаться спокойной, Ольга Палем, естественно, спросила:
– Разве я мешаю вашему сыну учиться?
– Здесь, в Одессе, вы не мешали, напротив, – уклончиво отвечала мать. – Но в столице совсем иной мир, преисполненный иными заботами, и мне очень жаль, если вам предстоит испытать некоторые... как бы сказать? Пожалуй, разочарования.
Ольга Палем заявила, что не тащит ее сына под венец, а сейчас живет не столько надеждами на будущий брак, сколько настоящей, хотя и безбрачной, любовью.
– Любовь – святое чувство, никто не спорит, – вздохнула Довнар. – Но, к сожалению, одной любовью сыты не станете. Сашенька еще молод, и многое в его жизни может перемениться... его планы, его настроения. Вы же знаете, он загорелся ехать в Петербург для изучения медицины, а вы...
Над головою мадам Довнар канарейка в клетке запела.
– Что я? Прошу. Договаривайте.
– Неужели вы согласны ждать его много лет?
– Нет, не согласна, – горячо возразила Палем, – и, конечно, поеду за ним, ибо без меня ему будет трудно.
Александра Михайловна скупо поджала губы, раскачивая над собой клетку, в которой канарейка сразу притихла.
– На что вы претендуете, моя дорогая? – последовал суровый вопрос. – Мне совсем не хотелось бы касаться этой темы, но ваша репутация не ахти какая, и в Одессе нет даже дворника, который бы не ведал об источнике ваших доходов.
– Саша об этом извещен, – отвечала Ольга Палем. – И он сам просил, чтобы моя дружба с Кандинским продолжалась.
– Упаси меня бог вмешиваться в ваши отношения, – пылко подхватила мадам Довнар. – Я ведь завела этот разговор исключительно в ваших же интересах, чтобы вы потом не раскаивались, уповая едино лишь на любовь. В ваши годы любовь – это еще не то чувство, на которое можно основательно положиться...
После таких намеков в душе остался гадкий осадок, и Ольга Палем не скрыла от Довнара своего раздражения:
– Ты говоришь мне о своей страсти, а твоя мамуля толкует о твоей карьере врача, и, кажется, она совсем не желает, чтобы я находилась подле тебя.
– К чему опасения? – отвечал Довнар. – Мать права в одном: Петербург слишком дорогой город и, может, пока я буду учиться, тебе лучше остаться в Одессе... конечно, ты можешь и навещать меня. Иногда! – добавил он.
Ольга Палем разрыдалась, тут же им расцелованная.
– Счастье мое, – говорил Довнар, – прекраснейшая из женщин, не сердись... умоляю! Я ведь не сказал, что Петербург для тебя заказан. Но пойми и меня, наконец. Сначала надобно осмотреться. Устроиться. Найти подходящую квартиру. Завести связи. Наконец, куда ты денешь вот все это?
– Что "это"? – не поняла его Ольга Палем.
Довнар широким жестом обвел обстановку ее комнат.
– Хотя бы мебель. Сколько ты за нее платила?
– Не я, а Кандинский, и обошлась она ему, кажется, около пяти тысяч. При чем здесь эти доски и эти тряпки, если я согласна на рай в шалаше?
– Од-на-ко! – наставительно произнес Довнар. – Надо все продать за такую же сумму, лишние деньги не помешают. Тем более в Питере мебель стоит намного дороже. Не захочешь же ты, чтобы я вертелся на венских стульях!
– Хорошо, – нервно отвечала Ольга Палем. – Я все продам, я привезу тебе в зубах эти пять тысяч, согласная сидеть на табуретках, лишь бы мой Сашка нежился в креслах. Об одном прошу тебя: не оставляй меня в Одессе... про-па-ду-у-у!
– Это даже забавно, – посмеялся Довнар.
– Ты меня еще не знаешь, – с угрозой произнесла Ольга Палем, – а ведь я способна на все. Застрелюсь. Стану пьяницей. Отомщу тебе тем, что – назло тебе! – сделаюсь шлюхой, чтобы ты мучился самой мерзкой, самой отвратительной ревностью.
– Ненормальная... лечись! – ужаснулся Довнар. – Я же вижу, как ты вся дергаешься. Даже зубы стучат, словно у волчицы. Нельзя же так распускать себя...
Летом 1890 года они на пароходе приплыли в Севастополь, откуда выехали в Симферополь, ибо пришло время обменивать паспорт. Староста мещанской управы некто Щукин знавал Меню Палем еще ребенком, и сейчас он, добрый старик, очень обрадовался, увидев ее "барышней" и "невестой".
– Ах, какая ты стала... ну-ка, повернись ближе к свету, дай полюбоваться, – сказал он. – Да-а, совсем барышня! Ей-ей, хороша. А платье – последний крик Парижа... Меня всегда была хорошей девочкой, – сообщил Щукин Довнару, – вы ее, молодой человек, не обижайте. Она, видит бог, и без того обиженная... Папу-то с мамой видела? – потихоньку спросил Щукин, подчеркнуто именуя красавицу "Меней".
– Нет, – отвечала Ольга Палем, – и вы, будьте добры, не говорите здесь никому, что я приезжала в Симферополь...
Она боялась этого разговора в присутствии Довнара, но он ничем не выдал своего удивления. Ольга Палем, обменяв паспорт, заторопилась в обратный путь, чтобы не встречаться в Симферополе с людьми, способными узнать ее. Правда, женщину несколько поразило, что Довнар очень спокойно воспринял слова Щукина, и она убедилась – Сашка, наверное, знает, что она рождена в еврейской семье. В ответ на ее новейшие домыслы Довнар сказал, что ему давно все известно:
– Оставь в покое ханов Гиреев и даже генерала Попова, не городи чепухи, ибо я тебя люблю, даже очень люблю, и мне все равно, кто ты... лишь бы и ты меня любила!
Весь обратный путь до Одессы она была так счастлива, так благодарна своему Сашеньке, ей так хотелось делать добро всем людям, которые охотно любовались ими обоими, находя, что они "подходящая пара".
– Спасибо тебе, – шепнула она Довнару, когда над горизонтом нависло жемчужное облако одесской пыли.
– За что?
– Ну так... за все, что ты для меня делаешь.
– Я тебе еще не то сделаю! – обещал ей Довнар.
...................................................................................................
По паспорту она значилась симферопольской мещанкой Ольгой Васильевной Палем, но однажды, повидавшись с Кандинским, просила писать ей письма на фамилию Довнара:
– Я буду Ольгой Васильевной Довнар-Запольской.
– Поздравляю. Собираешься уезжать?
– Сначала Саша поедет один, а я чуть попозже, когда устроятся его дела с питерской академией.
– Чувствую, меж вами все уже решено?
– Да, лишь бы Саша выдержал экзамены. Он так боится, так трусит. Но это же понятно. После всяких там формул сразу забираться в кишки человеку – это нелегко, Василий Васильевич, правда ведь? Но он спит и видит себя врачом.
– Благородное желание! – поддакнул Кандинский. – Когда-нибудь, разоренный и нищий, если я буду стоять на углу, так ты, жена знаменитого эскулапа, не пройди мимо... хоть плюнь в протянутую длань своего бедного "пупсика"!
Летом 1891 года Александр Довнар, уже готовый к отъезду, завел как бы случайный разговор о том, что денег, вырученных от продажи мебели, наверное, будет все-таки маловато для проживания в столице империи, где все стоит дорого.
– Один бы я выжил, но ведь нас будет двое... На двоих не разгуляешься! Ты бы, дорогая, оставила свою скромность и попросила бы у Кандинского денег побольше. А?
Ольга Палем испытала неловкое смущение:
– Побойся бога, Сашка! Он и так много для меня сделал. Если бы не Кандинский, у меня не было бы даже чашки, чтобы воды напиться... Не проще ли тебе самому снять часть вклада со своих капиталов в банке?
Довнар, стоя перед зеркалом, расправлял свой пробор на голове, и он даже обозлился от подобного совета:
– Но тебе ведь известно, что деньги положены в рост под проценты. Если я сниму со своего счета хоть малую толику, я лишусь прибыли. А тогда разрушатся все мои финансовые комбинации... Я лучше тебя знаю, что можно, а что нельзя!