Довнар уехал в начале лета, чтобы поспеть к осенним экзаменам, чтобы проштудировать забытую химию и воскресить в голове латынь, плохо памятную с гимназии. Свет померк в глазах Ольги Палем, и вечером того дня, даже не стыдясь, она горько плакала на жарком и потном плече Дуни Шкваркиной.
– И-и-и-и, – сказала та в утешение, – из-за такого-то прынца да эдак-то убиваться? Господь с вами, барышня. Стоят ли все кавалеры на свете единой бабьей слезинки? Да я бы нонеча на вашем-то положении шляпку – фик-фок на левый бок, зонтик в ручку да прошлась бы разок до Ришелье...
– Ах, Дуня-Дунька! Любила ли ты когда?
– Да у меня и своих забот хватает, зато сплю спокойно – не как вы, сердешная. Опосля вас все простыни в жгут перекручены, будто сам бес на вас нападал. А у меня, безгрешной, простынька-то гладенькая, хоть кого зови – любоваться...
Ольга Палем тихой скромницей затаилась в своей квартире, трепетно ожидая вихря телеграмм, зовущих ее, ожидая и бурного потока писем, ласкающих ее. Ни того, ни другого не было, Довнар молчал, будто ее более не существовало, и при встречах с мадам Довнар она стыдливо спрашивала:
– Сашенька пишет ли?
– Конечно. Или не мать я ему?
– А мне он ничего не просил передать?
– Нет, милая. Сообщает о своих делах, крайне недовольный климатом Петербурга... как-то и вас помянул.
Ольга Палем вытянулась в ожидании хоть приветика.
– Сашенька писал, мол, это просто замечательно, что Ольга Васильевна осталась в Одессе, иначе в сыром и промозглом климате Петербурга ей могла бы грозить чахотка... А как поживает господин Кандинский? – с ехидным умыслом спросила Довнар. – Вы не собираетесь к нему возвратиться?..
Ольга Палем поняла, что промедление гибельно.
Она сразу рассчиталась с Дуней Шкваркиной, быстро разорила свое уютное гнездышко, все распродав, но за обстановку квартиры выручила всего лишь 1400 рублей. Собираясь в дальнюю дорогу, она заглянула в контору Кандинского, чтобы проститься с ним. Он поцеловал ее в лоб и сказал:
– Деточка, сразу по приезде сообщи мне питерский адрес. И не сердись, если я стану присылать тебе некоторую сумму. Ежемесячно – как стипендию. Об одном молю – береги здоровье и не забывай расписываться в квитанциях о получении денег...
(Довнар упал в моих глазах, но зато Кандинский начинает вырастать в моих глазах – как добрый человек.)
– Спасибо, – благодарила его Палем, – я никогда этого не забуду. Наверное, я плохо ценила вас раньше.
Василий Васильевич по-хорошему обнял ее, как дочку:
– Стоит ли нам ворошить прошлое? Все мы не ангелы. Но я старею, а ты... молодеешь. Дай-то бог тебе счастья...
С этим они и расстались. Быстро расшвыряв нужное и ненужное, с тоскою оглядев пустые стены квартиры, Ольга Палем налегке собралась в дорогу. Извозчик уже поджидал ее на улице, чтобы отвезти до вокзала, когда Ольга Палем зашла к мадам Довнар, желая попрощаться с нею и ее детьми.
Александра Михайловна рассталась с ней сухо:
– Все-таки решили ехать? Смелая женщина. Но, думаю, мой Сашенька будет вам рад. Только помните, что вы южанка, а петербургский климат таит немало опасностей...
Она опаздывала к поезду, ибо пролетку задержало на улице долгое и муторное прохождение колонны арестантов, под конвоем следующих до Карантинной гавани, чтобы отплыть на сахалинскую каторгу. Ольга Палем с волнением посматривала на свои часики, висевшие на груди в форме золотого брелока, и краем глаза видела, как по рукам арестантов гуляет бутылка с водкой, а какой-то молодой ухарь в мятой бескозырке набекрень даже проплясал перед нею:
Прощай, моя Одесса,
веселый Карантин,
мы завтра уплываем
на остров Сахалин...
– Гони в объезд! – велела Ольга Палем кучеру.
...................................................................................................
Довнара она отыскала у его дальних родственников. Внешне он был все такой же, встретил ее приветливо.
Совместно они нашли небольшую, но удобную квартирку на Кирочной улице, швейцар и дворник были оповещены Довнаром, что они муж и жена. Первые дни радостно отшумели, переполненные обменом новостями.
Но очень скоро после приезда Ольга Палем явственно ощутила в себе признаки той самой подпольной болезни, о которой в обществе не принято рассуждать слишком громко.
Это ошеломило ее, но она даже не заплакала.
– Получилось все как по?писаному, – жестко произнесла женщина, невидящими глазами глядя в угол комнаты. – Твоя мамочка очень боялась, чтобы какая-нибудь потаскуха не заразила тебя. Но, слава богу, все закончилось идеально. Ее милый сыночек заразил меня, и пусть мамулечка будет отныне спокойна... Наверное, я только того и достойна!
– Не понимаю, к чему эти намеки и колкости?
– Ты все прекрасно понимаешь... не притворяйся глупее, нежели ты есть на самом деле.
Довнар, растерянный и жалкий, начал бормотать, что скорее всего схватил заразу в бане, куда он ходил недавно, молол что-то об опытах врачей на себе, что полезно для развития науки, и такие "подвиги" общество оценивает очень высоко.
– Прекрати... кобель несчастный! – потребовала Ольга Палем. – Не унижай себя и меня бессовестным враньем. Так я и поверила, что ты развивал науку... лучше скажи правду.
Довнар начал валяться у нее в ногах.
– Сам не знаю, как получилось, – навзрыд каялся он. – Ну, собрались мы, будущие врачи. Выпили. Были и женщины. Вот уж не думал, что эта дама, вполне респектабельная, способна так злостно подшутить надо мною! Ну, бей...
Ольга Палем в полный мах отвесила ему оплеуху.
– Скотина! – четко выразилась она. – Как же мне верить тебе далее, если и трех месяцев не прошло после нашей разлуки, а ты уже позабыл все прежние клятвы?
– Виноват! – рыдал Довнар, ползая перед ней на коленях. – Бей меня, бей... согласен. Но что же мне теперь? Или сразу вешаться? Клянусь, первый и последний раз.
– Встань, кукла чертова! Что теперь делать?
Довнар встал и сразу сделался невозмутим:
– В таких случаях люди не психуют, а лечатся. Но покидать меня в такой ответственный момент моей биографии, когда я готовлюсь к экзаменам, ты не имеешь морального права.
Вот теперь началась истерика с Ольгой Палем.
– Но я-то в чем виновата? – кричала она. – Мне-то за что страдать? Уж если ты, негодяй, знал, что болен, так не лез бы ко мне. Или ты решил, что я такая уж безответная тварь, с которой все можно делать?
Целый день скандалили, но ближе к вечеру уже не она, а сам Довнар сделался озлобленно-агрессивен, уже не она, невинная, а именно он, виноватый, наступал с упреками:
– Не я, а ты... ты, ты, ты виновата! Надо было приезжать раньше, тогда ничего бы и не было. Почему ты всегда думаешь только о себе? А обо мне ты не подумала?..
На следующий день отправились искать частного врача, лечащего под вывеской с гарантией соблюдения тайны. Все время Довнар мучился одним важным вопросом:
– Интересно, сколько он возьмет? Ты не знаешь?
Нужного врача нашли, и, поднимаясь по крутой лестнице под самую крышу громадного дома, женщина вдруг замерла.
– Это даже смешно, – сказала она, очень далекая от смеха. – Сынок и маменька в один голос пугали меня петербургским климатом. Наверное, только климат и останется виноват... Скажи, неужели тебе не стыдно?
...Осенью 1891 года Довнар был зачислен в число "вольноприходящих" студентов Медико-хирургической академии, давшей стране и народу множество великих исцелителей.
8. НИКТО НЕ ПОВЕРИТ
Конечно, это событие, совпавшее с облегчением от болезни, незаметно примирило их, и теперь Ольга Палем хлопотала по хозяйству, время от времени впадая в шутливый тон:
– При мне всегда лучшая бабская техника – кружка Эсмарха да револьвер системы "бульдог". Прямо не знаю, с чего начинать? То ли бежать подмываться, то ли мне сразу застрелиться... Двигайся к стенке, дай и мне лечь!
Лежа на спине с открытыми глазами и вглядываясь в тревожное передвижение теней на потолке, Ольга Палем неожиданно содрогнулась всем телом от страшной мысли: что, если Сашка нарочно заразил ее, дабы она, оскорбленная, оставила его навсегда и разлюбила его, изменника?
– Спишь? – спросила она в темноту.
– Нет. Еще нет. А что?
Она безжалостно оттаскала его за волосы:
– Вот тебе, вот тебе, вот тебе... И не думай, что от меня так легко избавиться! Моя любовь к тебе такая, что даже тебе, подлецу, никогда не удастся ее загубить.
– Ты дашь мне спать сегодня? – разворчался Довнар. – У меня же завтра лекция. Очень ответственная. О кровообращении в человеке. Будут спрашивать, что мы знаем об этом?
– Ничего ты не знаешь. Ладно. Спи...
Но сама не уснула. Сначала ей было жаль только себя, а потом она стала жалеть своего беспутного Сашеньку: "Ну конечно, – размышляла она, – он еще наивный несмышленыш, его нарочно тогда подпоили, чтобы он ничего не соображал, а потом... известно ведь, какие средь женщин бывают вампиры..." И до того ей стало жалко разнесчастного Сашунчика, что она целовала его спину между лопатками, нежно гладила его по голове, отчего он и проснулся, встревоженный.
– Простила, да? – спрашивал он. – Значит, больше не сердишься? Клянусь, я люблю только тебя... одну тебя.
Закусив губу, чтобы не расплакаться от тихой радости возвращения к былому, Ольга Палем заботливо укрыла его плечи, даже зажгла свет, чтобы глянуть на часы:
– Спи давай, спи. Не забывай, что завтра тебе рано вставать. Нельзя опаздывать на лекции. Спи, миленький...
И это понятно! Пожалуй, нет такой женщины на свете, которая бы не имела в душе большого чувства материнской любви – даже к тому, кто делает ее матерью.
Тихо стало. Уснули оба. Бог с ними...
Петербург, никогда не спящий, выстраивал на потолке их жилища громоздкие и несуразные призраки ночной жизни – отблесками каретных фонарей, всполохами трамвайных дуг, столица накрывала их мрачными крыльями пролетающих дождевых туч.
...................................................................................................
Среди столичных родственников Довнара были почему-то одни вдовы, какая полковница, какая статская советница, третья просто дворянка. Делать им визиты мучительно даже для Довнара, а каково было Палем, если эти старушки смотрели мимо нее, будто не видя, а после неизбежного чаепития и нудных разговоров о падении нравственности среди молодых женщин приходилось долго кланяться в прихожей, изображая радость:
– Благодарю за гостеприимство. Очень было приятно...
Хотя приятного было мало, ибо эти старухи, помешанные на женской нравственности, целили прямо в нее. И уж совсем невдомек, ради чего Довнар в дождливый день затащил ее на Выборгскую сторону, где среди усопших на католическом кладбище показывал ей могилу своего деда Казимира.
– Холодно, – зябко ежилась Палем. – Уйдем.
– Пошли. Но ты должна знать, что мои предки, в отличие от твоих сомнительных "Гиреев", не с печки свалились, а были знатного рода... Видишь, надгробие с гербом!
– Да бог с ним. Что я в этом понимаю?
– Где уж тебе понять, симферопольской мещанке? Кстати, дворник, возвращая твой паспорт из полиции, не спрашивал ли, почему ты Палем, а я Довнар-Запольский?
– Нет, не спрашивал. Я ему рубль дала, он откланялся, и все тут. Швейцар очень любезен. Тоже кланяется.
– Нехорошо, – призадумался Довнар. – В полиции наверняка отметили нас как "незаконно сожительствующих".
– Мы такие и есть. Разве не так?
– Так-то оно так, но... Не возникнут ли неприятности в академии, если узнают об этом? Ты уж не сердись, если я стану говорить, что ты для меня просто любовница.
– Нет, так не надо. Лучше говори служанка.
– А если я женюсь на тебе? Меня же погонят отовсюду, ибо простительно ли мне, дворянину, жениться на служанке?
– Ах, боже мой! Сам запутался и меня запутал. Говори, что хочешь, только не делай из меня дурочку...
Неприятности начались совсем с иной стороны, и полиция тут не играла никакой роли. Просто молодой человек – с первых же лекций – сразу ощутил, что медицина, как и математика, требуют призвания к этим наукам, а вот призвания-то как раз и не было. Довнар день ото дня становился взвинченнее, он возвращался с занятий угрюмый и недовольный.
– Там такие требования к нашему брату-студенту, – рассказывал он, – что я теперь в дистракции и в дизеспере. А ведь это еще первый курс. С ужасом думаю, что будет, если переберусь на второй? Я попросту лопну от напряжения, не в силах постичь все эти кишки, вены, сосуды, аорты и прочую дрянь...
Подобные настроения усугублялись с каждым днем, и медицина, однажды раскрасившая карьеру врача розанчиками бешеных гонораров, вдруг обернулась для Довнара обратной и гадостной изнанкой, требуя от него того, к чему он готов не был, да и не думал готовиться. Ольга Палем даже растерялась:
– Математика для тебя была слишком отвлеченной, а медицина кажется приземленной. Одна чистая наука – не нравится, другая грязная – тоже. Конечно, – доказывала Ольга Палем, – у нас в животах водятся не логарифмы, а микробы. Противно, тут я согласна. Но... обо мне ты хоть разочек вспомнил?
– Где логика? – укоризненно вопрошал Довнар.
– Бедненький, тебе уже логики захотелось? Так этого добра у меня хватит на двоих. Зачем, спрашивается, покинула я Одессу? Все там разбазарила, все распродала, Дуньку отпустила. Если вернусь, так снова сидеть на шее Кандинского?
Довнар, кстати сказать, никаких пособий не получал, зато Кандинский регулярно высылал Ольге по сто рублей, словно не Довнар, а сама Палем готовилась в эскулапы. При этом старик переводил деньги, адресуя их на имя Ольги Васильевны Довнар. С большими усилиями, лаской и уговорами Ольга Палем спасала себя и Довнара, умоляя его учиться, но он разбрасывал учебные книги, говорил, что опять ошибся:
– Карьера врача, – доказывал он, – это, оказывается, совсем не то, что я думал. Ну допустим на минуту, диплом получен. А что дальше? Бегать с визитами по вызовам в любую погоду и даже ночью? Потом брать с родичей умирающего полтинники, делая при этом такой вид, будто в гонораре не нуждаешься... Нет, избави меня боже от такой судьбы! Надо искать что-то другое, более интересное, более доходное...
Внешне их сожительство выглядело вполне благопристойно, соседи по дому на Кирочной не могли бы сказать о них ничего дурного. Это внешне, зато внутри дома... За краткий период 1891-1892 годов в их найме перебывало четыре служанки, и все четыре сами отказывались от места. Близкие к интимной жизни нанимателей, видевшие их жизнь без прикрас, они потом рассказывали, что там творилось:
– Да разве можно было с ними ужиться? У них кажинный денечек такая пальба шла – не приведи бог! На молодую барыню мы без слез смотреть не могли. Ведь сам-то барин какой? Со всеми вежливый, любезный, слова худого не скажет, что ему ни сделаешь – за все благодарит. А когдась один на один с барыней, так он ее – и метлой и кулаком, а потом брал ножны от студенческой шпаги – и этими-то ножнами да в полный мах! Какое сердце тут выдержит, на нее глядючи? Нам и денег от них не захотелось – только бы глаза эвтакого сраму не видели.
Служанки говорили сущую правду, да и зачем им лгать?
Непонятно, как все это началось в их семейном конкубинате, но Довнар словно вымещал на ней свои житейские неудачи. Ольга Палем скрывала свои синяки, а Довнар почасту сидел дома, залечивая царапины от когтей возлюбленной им тигрицы. Вслед за скандалами, конечно, следовали бурные примирения, и – одна в синяках, другой в царапинах – они снова кидались в объятия один другому, а на стене их спальни звякала по ночам спасительная кружка Эсмарха.
– Пожалей ты меня, – терзалась Ольга Палем.
– Но и ты меня пощади, – отзывался Довнар...
Точнее Н. П. Карабчевского все равно не скажешь, ибо не я, автор, а именно он, защитник слабых и униженных, общался с нею. Николай Платонович так рассуждал об Ольге Палем: "То покорная до унижения, то бурная и неистовая, она не знала никакого удержу, не признавая никаких границ в выражении любовной гаммы, в которой самой последней нотой всегда и неизменно следовал один и тот же стонущий, но ликующий вопль: "Саша, люблю!.." Так тянулась эта невозможная пытка, и Довнар слышал от нее "Саша, люблю!", а она каждый раз слышала от него: "Ольга, клянусь..."
Но все-таки, будем знать, кулаки мужчины опасней женских ногтей, и к весне 1892 года Довнар начал ее побеждать с помощью кухонной метлы и железных ножен от шпаги, этого давнего символа мужского и дворянского превосходства.
– Неужели тебе совсем не жалко меня? – спрашивала она.
– Не нравится? Так убирайся.
– Куда? – стонуще отзывалась Ольга Палем.
Однажды утром, спустив ноги с кровати, она почти равнодушно вытерла струйку крови, выбегавшую изо рта, и, надрывно кашляя, сказала Довнару окровавленным ртом:
– Полюбуйся! Ты и твоя мамочка оказались все-таки правы. Петербургский климат опасен для моего здоровья...
Но к болезни она отнеслась с роковым спокойствием обреченной, зато, боже мой, как перепугался Довнар, мигом превратившись в того милого Сашеньку, какого она любила и каким хотела видеть всегда. Заботливо он отвел ее в лучшую клинику герцога Максимилиана Лейхтенбергского, срочный анализ мокроты не показал наличия палочек Коха, зато врачи сразу отметили опасное малокровие и критическое состояние всей нервной системы, уже вконец расшатанной.
– А это, простите, что у вас? – спросил у нее доктор, показывая на синяки, ставшие уже матово-зелеными.
– Ударилась, – отвечала Ольга Палем.
Пригласив Довнара, как мужа, для приватной беседы, врачи еще больше нагнали на него страху, внушая ему, что лечение больной крайне необходимо:
– Иначе может развиться туберкулез, а нервные приступы грозят вылиться в форменную истерию. Покой, питание и желательно питье кумыса – вот суть главное...
Довнара было не узнать: он так бережно держал Ольгу под локоток, словно она досталась ему хрустальной, кутал ее шею, по дороге на Кирочную не раз прослезился:
– Сразу напиши Кандинскому, чтобы знал правду о твоем состоянии. Предстоят немалые расходы, чтобы ты, моя прелесть, могла провести летний сезон на хорошем курорте...
В самый канун весны 1892 года Довнар, кажется, совсем отвратился от медицины, в один из дней вернувшись из Академии ошарашенным, почти невменяемым, с блуждающим взором.
– Сашенька, что с тобою? – обеспокоилась Ольга Палем.
– Лучше не спрашивай... Сегодня я впервые побывал в анатомическом театре, при мне профессор потрошил женщину, покончившую с собой ядом. Даже мертвая, она была обворожительна! Профессор сказал, что это Марго Золотой Ключик, известная дама полусвета, промышлявшая по ресторанам... Ужасно! – говорил Довнар. – Я смотрел, как кромсают ее нагое тело, выворачивая наружу всю требуху, издающую гнусное зловоние, и тут я окончательно убедился, что врачом мне не бывать.
Из этих слов Ольга Палем выявила главное для себя.
– Вот видишь, – мстительно упрекнула она Довнара, – ты способен пожалеть даже мертвую женщину... Что бы тебе, мой милый, иногда пожалеть и меня, живую?
Довнар отмалчивался. Затем она спросила его, куда же пойдет он учиться, что он думает делать дальше?