При этом она вспомнила, что "замученный" однажды так измолотил ее плашмя студенческой шпагой, что от ножен отлетели даже металлические ободья.
– На что иное – так у него сил хватает! – сказала она (чтобы ее понял один Довнар, а матери знать того не надобно).
Довнар все понял, сказав вразумительно:
– Да перестаньте, что вы ни с того, ни с сего сцепились? И в Одессу я не поеду, ибо, кажется, нашел свое место в жизни и мне очень нравятся лекции в моем институте.
– Вива, выйди на кухню, – велела мать, картинно отставив руку с дымящейся папиросой. Вива удалился. Разговор становился серьезным. – Не мое дело вмешиваться в ваши дела, – продолжала мадам Шмидт. – Но это обширное зеркало в спальне... этот любовный пандан над постелью... все это, замеченное мною, побуждает меня спросить вас, дети мои: не слишком ли вы увлекаетесь в ущерб своему здоровью? Об Ольге Васильевне я уж и не говорю. Для женщин это, может быть, даже полезно, а вот тебе, Саша...
– Ах вот как! – сразу рассвирепела Ольга Палем.
Тарелка в ее руках оказалась вроде бумеранга, запущенная в горизонтальной плоскости над головами будущих родственников, которые, не будь дураками, пригнули головы.
– Значит, – сказала она, ставя свои вопросы, – я такая, что обо мне даже и говорить не следует? Мне это, значит, полезно, а ему это, значит, вредно? Так не думайте, что я вам отдам Сашку – он мой... Я вытянула его своими руками! Это не вы, мадам Шмидт, а именно я сделала из него человека...
Довнар вскочил со стула, встряхивая ее за плечи:
– Прежде подумай, о чем ты говоришь!
– Подумай сам, я еще не все сказала... И не делай из себя святого. Пусть твоя мамулечка знает, что ты живешь мною, как червяк, забравшийся в яблоко... Пусть знают все, как ты выклянчивал деньги у Кандинского, что ты... ты... ты...
Довнар уже захлопнул ей рот ладонью.
– С кем ты связался? – спросила мамочка. – Не дай бог, если нас услышат сейчас посторонние люди...
Из кухни вышел хорошо пообедавший Вивочка.
– Теперь мне можно? – дельно вопросил он.
– Ступай назад. Здесь разговор не для тебя...
Ольга Палем извернулась и, схватив с комода однорукую "маркизу", стала лупцевать ею Довнара – куда попало.
– Никуда не отпущу... Останешься со мною! Вот тебе Одесса, вот тебе пандан, вот тебе...
– Сумасшедшая! – крикнул Довнар, вырвав фарфоровую статуэтку, и она тут же разлетелась в вихре осколков, вдребезги разбитая об голову сожительницы.
Палем кинулась к балконной двери – с явным намерением броситься вниз головой на панель, но Довнар удержал ее, а мадам Шмидт тут же послала Вивочку за дворником.
– Какой дворник? – взывал Довнар, обхватил Ольгу, которая билась в его руках. – В таких случаях зовут карету из дома "Всех скорбящих", где живут все рехнувшиеся...
– Господи, куда я попала? – заломила руки его мать.
– Она еще спрашивает, куда попала! – выкрикивала Ольга Палем, рвущаяся из рук Довнара. – Приехала и стала наводить здесь порядки... теперь я виновата, что ее сыночек стал бледным... это я, одна виновата, а он... Пусссти!
– Это выше моих сил, – сказала Александра Михайловна, под каблуками которой с визгом крошились осколки от разбитой "маркизы". – Говорили мне умные люди, чтобы обратила свое внимание... чтобы гнать эту хамку... чтобы...
– Ведьма! – зарыдала Ольга Палем, падая в обморок.
Довнар швырнул ее на диван, словно тряпку.
– Каждый раз этим и заканчивается, – сказал он матери. – Сил моих больше не хватает. Умные люди и мне говорили...
Ольга Палем рывком села на диване:
– Можно подумать, одни только вы знаете умных людей! Мне тоже говорили, чтобы я не связывалась с вами, крохоборы несчастные... что мать, что сын – одна вам цена!
– Она тебя погубит, сын мой, – торжественно возвестила мать.
Вслед за Вивой в квартиру явился швейцар Садовский:
– Дворника нет. Я за него. Что угодно?
– Игнат, пошлите за полицией, – распорядилась мадам Шмидт, указывая на Ольгу Палем. – Вот эта женщина, которой я отныне не знаю, сошла с ума! Пусть околоточный составит протокол по всем правилам о произведении бесчинства в чужом доме...
Ольга Палем протянула руки к Садовскому:
– Дядя Игнатий, скажи... ты слышал, что говорят? Я уже стала чужой в своем же доме. Хоть ты вразуми их...
Садовский, кажется, был умнее всех.
– Дамы и господа, – сказал он, поправив на груди медаль за "сидение на Шипке", – не вижу причин трепать нервы еще и полиции. А ежели у Ольги Васильевны нервы шалят, так околоточный их не вылечит. Тут врача бы...
– Я сам врач, – хмуро огрызнулся Довнар.
– Тогда мое дело сторона. Разбирайтесь сами. Пойду...
– Прощайте все! – с небывалой гордостью заявила мать. – Я ухожу, чтобы не видеть позора своего любимого сына.
– Мама, ты куда? – встрепенулся Довнар.
– Неужели ты думаешь, что после всего, что я здесь наблюдала, я еще смогу оставаться в этом доме? Ни минуты.
Она быстро сложила в саквояж свои вещички, сказав сыну, что сыщет приют в номерах на ближней Подьяческой улице. Ольга Палем, словно вспомнив самое главное, вдруг схватила связку одесских бубликов и запустила их вслед уходящей.
– Ведьма! Грызи сама свои баранки...
Связка распалась, и бублики весело закружились по комнате. Довнар велел Виве принести веник и подмести. Когда вечером Садовский навестил их, чтобы подать самовар, они еще ссорились. Довнар угрожал, что уйдет к матери на Подьяческую, Ольга Палем не отпускала его.
Время было близко к полуночи, когда, возвращаясь в пансион, Виктор Довнар сообщил швейцару Садовскому:
– Дядя Игнат, они там выдохлись, теперь спать будут.
– У молодых всегда так, – мудро отвечал старый солдат, – тока бы до постели добраться, а там всем дракам конец. Иди, малец, с богом. Ну вас всех подальше!
Черные тучи низко пролетали над царственным городом.
...................................................................................................
Продолжающиеся бои шли с переменным успехом, но мне думается, что Ольга Палем наверняка бы одержала победу, если бы...
Если бы не болезнь Довнара, скрутившая его сразу же после скандала. Палем вызвала домашнего врача Освальда Морица, который определил брюшной тиф, настаивая на немедленном помещении больного в Александровскую больницу на Фонтанке.
Ольга Палем взмолилась перед Морицем:
– Доктор, миленький, родненький, только не больница... Обещаю не спать день и ночь, как хорошая сиделка, сделаю все, что скажете... Только войдите в мое положение!
Положение складывалось теперь не в ее пользу, и, если Довнар окажется в больнице, она потеряет контроль над ним, а делить свои женские права на него с правами материнскими – это будет нелегко.
– У вас в квартире, – отвечал Мориц, – нет даже ванны, а больница оборудована всеми удобствами... не спорьте.
Мориц считал ее женою Довнара, и потому, когда Палем выговорила для себя свидания с ним в любое время, доктор охотно дал согласие. Тут же была вызвана по телефону больничная карета, Ольга Палем сама и отвезла Довнара на Фонтанку, где громоздилось помпезное здание больницы с торжественным парадным подъездом, украшенным античными колоннами.
Была уже ночь. Хлынул дождь. Ольга Палем пешком возвращалась домой, всю дорогу плача... ее даже шатало!
– Боженька, ну почему я такая несчастная? Боженька, ты всем помогаешь, так помоги ты и мне, боженька...
...................................................................................................
Мадам Шмидт, бодрая и здоровая, совсем не собиралась "просить пардону". В меблированных номерах на Подьяческой, чересчур словоохотливая, она сразу же оказалась в центре внимания людей, готовых выслушать все, что интересно знать посторонним или, вернее, как раз то, что им знать совсем не нужно. Согласитесь, что на умную лекцию о движении небесных светил людей иногда калачом не заманишь, но их соберется несметная толпа, если станут рассказывать домашние сплетни.
Дама упивалась всеобщим и заслуженным вниманием:
– На старости лет, стыдно сказать, возникло невыносимое положение. Я приехала. Тратилась. Ничего не жалела. Привезла кучу подарков. Разве я была плохая мать? А теперь? Вы только посмотрите на меня, дамы и господа... ужасно!
Постояльцы номеров, все эти заезжие из провинции старухи, какие-то затюканные инвалиды, наехавшие в столицу хлопотать о пенсии, сердобольные вдовы – все слушали ее с почтением.
– Приезжаю. Смотрю. Вот такая... выше меня! Ноги длиннющие, словно оглобли. Руки еще длиннее, загребущие. Пришла и не уходит. Подчинила сына себе. Явная аферистка. Нос у нее – вот такой, как у попугая. И выгнала меня... на улицу.
Мадам Шмидт возрыдала.
Аудитория зашелестела, зашепталась, заохала.
– Страдалица. Сочувствуем. А сын-то? Нешто дозволил?
Мадам Шмидт рыдать временно прекратила.
– Сын, благороднейший человек, сразу заболел от горя, не в силах сносить поругание матери, и я с колоссальным трудом устроила его в лучшую клинику столицы, а государь император, узнав о моем несчастье, прислал своего лейб-медика... весь в орденах. Вот отсюда и ниже. Так и сверкает! Не удивляйтесь, дамы и господа. Император помнит об услугах моих мужей, имевших высокое государственное предназначение.
– Ахти, господи! Пронеси и помилуй нас, царица небесная...
Концерт был окончен. Публика разбредалась по своим убогим закутам, горячо обсуждая услышанное, говорливая, словно заядлые театралы после эффектного спектакля, в финале которого ни одного из героев не остается в живых, все полегли замертво, пронзив свои сердца бутафорскими кинжалами.
– Страсти-то какие, Исусе праведный, – шелестели старухи. – До чего же мы дожили, ежели родную мать, не кого-нибудь, а свою мать из дому гонят. А энта молодуха-то, гляди, какая проворная... так и хватат, так и хватат!
– Нонеча совести-то у молодых совсем не стало. Я по ночам кой годик не сплю. Все думаю. А ну как и мой балбес приволокет этакую орясину, так у них потом кипяточку не допросишься...
Здесь, в номерах, Александру Михайловну отыскал Милицер, пылающий желанием сурового отмщения за то, что наболтала Ольга Палем инспектору института. Он сразу понял, что перед ним обыкновенная дура, но эта дура, как и положено всем дурам на свете, имеет немыслимые претензии, а потому он ей доказывал:
– Вы же мудрейшая из женщин... право, вы ошеломили меня. Теперь и сами видите, в чем корень зла. Понимаю, вы благородны под стать вашему классическому облику. Кстати, ваши предки внесены ли в "Готский Альманах"? Нет? Очень жаль. Советую похлопотать... Однако, – продолжал Милицер, – с насилием и коварством, достойным пера самого Шекспира, надобно сражаться методами Шиллера.
– Верно, ах как верно! – кивала мадам Шмидт.
– Я, – заявил Милицер, – помогу вам избавить своего лучшего друга и вашего сына от алчных притязаний этой нахалки...
Тем временем, отвезя Довнара в больницу, Ольга Палем с утра пораньше сама появилась в больнице. Перед швейцаром, ссылаясь на разрешение доктора О. Э. Морица, она выдавала себя женою, которой дозволено видеть мужа в любое время. Довнар, кстати, не противился этим свиданиям, напротив, даже радовался им, как и каждый больной, когда его навещают.
Но однажды случилось то, чего и следовало ожидать: у постели больного она застала его мать. Слово за слово, сначала шепотом, потом все громче и, наконец, криками две женщины обменялись мнениями о том, что каждая о другой думает.
– Аферистка, на такой даже пробы негде ставить... хоть бы людей постыдилась! – кричала мать Довнара, нарочно привлекая внимание больных в громадной и гулкой палате.
Даже в хронически больных пробудился прежний вкус к жизни. Они стали напрягаться, садясь на кроватях, явно довольные, что больничная скука разрешается бесплатным зрелищем. Отовсюду слышались реплики – кто за мать, кто за жену:
– Нельзя же так, тут надо по совести.
– Молодую-то нешто не жалко?
– А старую кто пожалеет?
– Верно, Федя. Она же мать. У ней, гляди, сердце.
– А у молодухи-то рази нет сердца?
– У ней не сердце, а совсем другое... вот и взбесилась!
Кончилось все ужасно. Сбежались врачи, сестры милосердия, дюжие дядьки-санитары. Довнар кричал, чтобы убрали от него "вот эту женщину", способную любого, даже здорового, загнать в гроб. При обмене мнениями выяснилось, что Ольга Палем не жена ему, а просто так, вроде хорошей знакомой. Госпожа Шмидт откуда-то вдруг извлекла икону и, целуя ее, требовала не пускать "аферистку" в больницу, и Ольге Палем тут же было отказано в дальнейших посещениях больного.
– Идите и не спорьте, – выталкивали ее санитары из палаты. – Швейцара мы предупредили, чтобы вас более не пускал...
Дни сочились, как свежие раны, – тоской, одиночеством, суевериями, предчувствиями. Именно сейчас ей хотелось бы повидать князя Туманова, о котором думалось с какой-то надеждой, но искать его не решилась. Однажды она сумела как-то прорваться к Довнару, но тут в палате возник шум:
– Молодуха! Во проныра какая, гляди, пробралась!
Ее выставили под локотки. Каждый день она с утра торчала в конторе больницы, всем служащим там надоела, постоянно выведывая о здоровье Довнара, а перед грозным швейцаром унижалась, совала ему рубли, молила пропустить ее:
– Я на минутку! Только погляжу на него.
– И рад бы, – отвечал старик, – да начальство не с вас, а с меня спросит. А мне, родимая, до пенсии уже недалече. Чего же это из-ва вас мне пенсиона лишаться? Вы што ли дряхлость мою обеспечите?
Наконец настал самый черный день – в конторе ей было сказано, чтобы она более не ходила сюда напрасно:
– Больной по фамилии Довнар-Запольский вчера вечером выписан из больницы и сдан на руки своему товарищу по фамилии Милицер, который сразу и отвез его домой.
Но домой Довнар не вернулся, значит, Милицер отвез его на Подьяческую – под материнское крылышко.
Что тут стало с Ольгой Палем! Она ощутила себя загнанной в безвыходный тупик, из которого ей не выбраться.
Все-все вокруг – теперь уже все! – хотят ей только одного зла, а кто подарит хоть крупицу добра?
– Люди, да что ж вы делаете со мной... люди?
Шатаясь и плача, она ходила по улицам, не видя людей.
12. "ТУТ НИЧЕМ ПОМОЧЬ НЕЛЬЗЯ"
Секретарь канцелярии. Форменный сюртук. Сверкание пенсне и пуговиц. Доложено от порога с подобающим поклоном:
– Павел Викентьевич, там пришла молодая дама, называющая себя женою студента Довнара. Соблаговолите принять?
– Да, пусть войдет...
Инспектор Института инженеров путей сообщения П. В. Кухарский – чин тайного советника! – заранее вышел из-за стола:
– Прошу, мадам. Что вас привело ко мне?
– Горе, – еле слышно отвечала Ольга Палем...
На этот раз она ничего не выдумывала, не желая предстать в лучшем свете, не притворялась и "светской дамой", а явилась перед Кухарским просто страдающей женщиной, для которой сейчас все трын-трава, важно сберечь даже такую любовь, которая виснет на ней тяжким бременем. Тайный советник слушал ее не перебивая, только время от времени побрякивал бронзовой крышкой громадной старомодной чернильницы.
Наконец она закончила. Кухарский спросил:
– И долго продолжались такие ваши отношения?
– Скоро уже четыре года.
– И у вас хватало терпения?
– Но я же его люблю... даже сейчас.
Павел Викентьевич, поразмыслив, соизволил заметить, что после такого срока совместного проживания мужчина должен не покидать женщину, а, наоборот, увлекать ее под венец.
– Того требует мораль в моем старомодном ее понимании, иначе это... безнравственно. Корпус инженеров путей сообщения – почти офицерская организация, и каждый студент должен дорожить честью своего мундира. Дело не в том, можно или нельзя студенту жениться, а в том, что Довнар обязан к этому.
Кухарский проводил Ольгу Палем до дверей кабинета:
– Обо всем услышанном от вас я доложу генералу Герсеванову, и следует решить, достоин ли Довнар звания студента нашего прославленного на весь мир института...
Пока хлопотала Ольга Палем, не оставалась без хлопот и Александра Михайловна Шмидт. Среди обитателей меблированных номеров, охотно выслушивавших ее стенания, нашлись старики-чинуши еще старой дореформенной России, и они в один голос убеждали ее, что это дело можно "провернуть":
– Ежели подать куда надо прошеньице со слезой да чтобы еще "подмазать". И не расписывайте много, ибо начальство у нас читать не любит. Пишите кратко, но веско!
Краткость – сестра таланта, но талант госпожи Шмидт разогнал ее фантазию на четыре страницы доноса, который, будучи адресован на имя санкт-петербургского градоначальника, обретал скромное название "просьбы" (в старину такие "просьбы" назывались еще точнее – "слезницами").
В доносе очень неприглядно была обрисована фигура "некоей особы Палем", которая покушается на честь (и на кошелек) ее сына. Кажется, доношение было подано в канцелярию градоначальства еще до выхода Довнара из больницы, а знаки препинания в тексте были со знанием дела проставлены Милицером, который заслужил одобрение Александры Михайловны:
– Вы правильно расставили восклицательные знаки, чтобы градоначальник понял, с кем имеет дело. А раньше вы очень тонко подметили: она нас Шекспиром, а мы ее Шиллером...
Градоначальником столицы был в ту пору генерал-майор В. В. фон Валь, о котором я не могу сказать ни хорошего, ни дурного. Его канцелярия работала четко, без проволочек, и потому "слезница" госпожи Шмидт сразу обрела законное движение по административному кругу, похожему на известный "круг царя Соломона". Быстро навели оправки, а сама бумага вскоре же оказалась на столе его превосходительства.
– Что за бред! – фыркнул Виктор Вильгельмович. – Сын подательницы уже совершеннолетний, сам писать умеет, но от него ходатайства не поступало. Из сего следует, что этот фрукт вполне доволен своей сожительницей. Так чего им надо?
Делопроизводитель счел своим долгом согласиться:
– Какой резолюционс видеть вам бы желательно?
Фон Валь уже вчитывался в другие бумаги, ворча:
– Они там сами кашу заварили, пусть сами и расхлебывают, а у меня своих дел по горло – кошку некогда высечь...
Александра Михайловна получила доношение обратно, украшенное такой резолюцией: "ТУТ НИЧЕМ ПОМОЧЬ НЕЛЬЗЯ".
– Как это нельзя, если можно? – возмутилась она. – Что за власть такая пошла, если отказываются помочь мне, честной женщине? Помню, в годы моей безмятежной юности... Разве такие бывали резолюции? Вспомнишь, так душа замирает...