– Чтобы не мерзнуть? – засмеялся он.
– Нет, чтобы уехать туда, где нет Милицера.
Близились летние вакации (каникулы, как говорят ныне). Заранее они сняли дачу в Шувалове, пригороде Петербурга, а "Вива" с пансионатом Ивановского выехал на станцию Сиверская, и начался безмятежный период жизни... последний!
Александра Михайловна Шмидт из Одессы писала Ольге Палем, что смело вверяет ее заботам двух сыновей – старшего и младшего. "Уважаемая Ольга Васильевна", – таким обращением она начинала свои письма к ней... Посмотрим, что станется далее с этим ее "уважением"!
Не спорю, у всех матерей есть "материнское сердце", но что делать, если эти сердца бьются по-разному?
10. ДАЧНАЯ ЖИЗНЬ
Ольга Палем стала бояться перемен – даже пустяковых.
Дачный поезд отходил в полдень, и за час до отправления они, уже готовые ехать на вокзал, придирчиво осматривали комнаты – все ли взяли, не забыли ли чего-либо из вещей?
– Ключи оставим у швейцара, – заметил Довнар. – Ты долго еще будешь копаться? Что ты ковыряешься там в комоде?
В руке Ольги Палем тускло блеснул револьвер.
– Брать на дачу? – спросила она.
– Оставь...
Она спрятала "бульдог" между складок белья в комоде, повернулась к нему – такая жалкая, такая растерянная, казалось, продумавшая что-то свое, для нее едва ли не главное.
– Саша, – трагически дрогнул голос Ольги Палем, – ты не оставишь меня? Ты ведь обещал... обещал! Я не забыла.
– Что я тебе обещал?
– Жениться на мне. Не обманешь?
– Послушай, – возмутился Довнар, – вот именно сейчас, перед самым отъездом на дачу, тебе вдруг приспичило знать, оставлю я тебя или сохраню верность до гроба.
– Не отвергай меня никогда, – жалобно просила она. – Ты еще не знаешь, на что я способна... не знаешь, как сильно могу я любить... только не брось – заклинаю!
Поехали. Справа остались парковые кущи Лесного института, слева протянулись поля столичного ипподрома, мелькнула станция Удельная с одинокой фигурой зевающего жандарма. Довнар, чтобы не терять времени даром, вычитывал из газеты статистику несчастных случаев в Санкт-Петербурге:
– Слушай: каждый год в столице империи умирают от пьянства триста тридцать пять человек, тонут – двести тридцать два человека, при пожарах погибают шестнадцать... Страшно!
Ольга Палем, думая о своем, сказала:
– Там не пишут, сколько в году самоубийств?
– Много! Сто тридцать восемь.
– А сколько каждый год убивают?
– Мало! Всего двадцать четыре человека...
Приехали.
Шувалово – не для богатых, здесь отдыхала средняя публика умеренного достатка. Однако со времен Екатерины Великой полиция надзирала, чтобы на окраинах Петербурга плохих дач не строили, а потому все дачи были нарядные, как игрушки, над их верандами упруго выгибались под ветром красочные паласы. Молодые поселились близ Озерцов, и на другой день Ольга Палем проснулась, вся осиянная солнцем, ее разбудили горластые выкрики торговцев и торговок:
– Красная смородина! А кому тут малины? Свежая корюшка! Кому живых раков?
– А вот печенка! У кого кошки, берите для них печенку.
– Топленое молоко. Прямо из печи! С пенкой...
Кажется, и сам Довнар радовался, что на даче он избавлен от настырной опеки Милицера, угнетавшего его своим беспрекословным диктатом. Жизнь потекла лениво-размеренно, не возникало скандалов, не было и причин для обычных раздоров.
– Наверное, – говорила Ольга Палем, – во многом виноваты не мы, а люди, вмешивающиеся в нашу жизнь. Если бы мы, как Адам и Ева, были всегда одни – мы бы реже ссорились... Я проклинаю людей, мешающих мне любить тебя!
Здесь она наслаждалась летним теплом, в Озерках они катались на лодке, молодо дурачились. Мимо их дачи катили семейные ландо, проносились кавалькады хохочущих всадниц, дачные компании женщин издали казались похожими на букеты цветов. А кавалеры исподтишка оглядывали ладную фигуру Ольги Палем.
– Не смей оборачиваться, – шептал на нее Довнар. – Меня бесит, что на тебя смотрят посторонние мужчины... Ты слишком похорошела за эти дни! Тебя надо изуродовать, чтобы одним своим видом ты внушала физическое отвращение.
– Ревнуешь? Мне это нравится...
Каждое проявление чувства в Довнаре, даже его злоба от ревности, приносило ей сердечную радость. Женщину вдруг потянуло к детям, она стала щедрее в подаче милостыни старухам, кормила бездомных собак, вилявших хвостами от благодарности. В один из дней Довнар с утра уехал в Петербург. Ольга просила его не искать встреч с Милицером.
– Возвращайся скорее. Буду ждать...
Весь день провела в комнатах, слушая возгласы дачных поездов. У соседей плакал ребенок, где-то играли на рояле, надсадно скрипели детские качели, с дачных кухонь доносило бойкий перестук ножей в руках говорливых кухарок. Наконец протяжно заскрипела калитка, но явился... князь Туманов.
– Вы одни? – спросил Жорж. – Тем лучше. Давно хотел говорить с вами, хотя вряд ли имею на это моральное право.
– Я рада вам. Говорите...
Было видно, что князю нелегко начинать свою речь, он расстегнул верхнюю пуговицу на белоснежном мундире студента, попросил разрешения курить.
– Ольга Васильевна, я не раз становился свидетелем вашей жизни с Довнаром, и даже не в самые светлые моменты. Не хотелось бы выражать вам сочувствие, для вас, наверно, обидное, однако я вынужден это сделать. МНЕ ЖАЛЬ ВАС, – со значением произнес Туманов, – жаль еще и потому, что вы не заслуживаете той доли, какая вам выпала...
Это не удивило Ольгу Палем, а даже порадовало:
– Князь, вы случайно не влюблены ли в меня?
– Случайно я никогда не влюбляюсь. Прошу понять меня правильно. Я человек для вас посторонний, но даже мне, постороннему, иногда тяжко видеть, какому глумлению вы подвергаетесь. До каких же пор вы можете сносить унижение своего женского и человеческого достоинства?
Возникла долгая пауза, неловкая для обоих.
Если бы все это князь высказал в худшую пору ее жизни, она бы выпила его слова, как целебный яд, но сейчас, когда дачный сезон был доверху наполнен медоточивым и сладостным миролюбием, этот обличительный монолог князя казался ей попросту неуместным. Но требовалось как-то на него реагировать.
– Что же вы, князь, могли бы мне посоветовать?
Впрочем, его любой ответ был бы для нее безразличным.
– Довнар не достоин вашей любви, – ответил князь Туманов. – В нем отсутствует то благородство, какое необходимо каждому мужчине в его отношениях с женщиной. Довнар переступил все мыслимые и немыслимые границы дозволенного. В институте он изображает фата, имеющего на содержании покорную любовницу. Все ваши слова, что расточаются вами перед ним, известны и нам, его коллегам, словно выставленные Довнаром ради всеобщего осмеяния... Потому и говорю, что МНЕ ВАС ЖАЛЬ.
– Довнар хвастунишка, – сказала Ольга Палем, оправдывая его даже в его подлости. – Ему приятно хвастать моей любовью. Спасибо вам, Жорж, за то, что вы столь откровенны. Но мои отношения с Довнаром уже настолько запутаны, что мне самой трудно разобраться, кто из нас порой прав, а кто виноват...
Туманов долго застегивал пуговицу на мундире:
– Уважаю вас и ваше чувство, – сказал он, поднимаясь. – Для меня вы всегда останетесь святою женщиной. Но будь я на месте Довнара, я счел бы своим долгом завтра же предложить вам свои руку и сердце. Хотя, если говорить правду до конца, вам нужны рука и сердце более порядочного человека.
Только теперь Ольга Палем начала понимать, что князь Туманов завел этот рискованный разговор не ради досужих сплетен, а душевно переживая за ее обиды – и те, что отболели в ней заодно с синяками, и те, которые еще ожидают ее.
Уходящего князя она остановила вопросом:
– Мы разве никогда более не увидимся?
– Нет. Потому и говорю вам – прощайте...
Довнар вернулся, когда из комнаты еще не успел выветриться дым от папиросы, выкуренной князем Тумановым.
– Кто у тебя был? – закричал он неистово.
– Это столь важно?
– Да.
– Заходил штабс-капитан Филиппов с соседней дачи. Искал партнера для игры в карты.
– Я знаю его. Филиппов не курит.
– Но после него забежал на минутку князь Туманов...
– Вот оно что! Значит, пока меня нет дома, ты принимаешь любовников? Конечно, он красивый да еще стихоплет – тебе, паршивке, мало одного меня, еще и князя захотелось! Подыхай, подыхай, подыхай...
С этими словами Довнар обхватил ее шею, сдавив горло до хруста, и голова Ольги Палем моталась из стороны в сторону, разметывая копну волос, словно пышный бутон на тонком стебле. Из горла вырвался не крик, а лишь сдавленное хрипение:
– Ревнуешь, да? Значит, любишь, да?
– Дура! – выкрикнул Довнар, разведя на ее шее пальцы. – Сейчас же подавай на стол. Я голоден...
"Ревнует – любит", – решила она. О, жалкое ослепление многих женщин. Ведь и в русских деревнях молодые бабы, пока не исколотит их суженый, до тех пор не уверены в его любви.
Ольга Палем с блаженной улыбкой на лице подавала ужин своему любимому Сашеньке... Стоило ли Туманову говорить ей то, что она и без него знала? Знала даже больше Туманова.
...................................................................................................
Близилась осень, перед отъездом Довнар спросил:
– Надеюсь, ты довольна летним сезоном?
– Очень. И спасибо тебе, что с нами не было Милицера.
В августе они вернулись в город, сразу же перебрались с Кирочной ближе к Институту путей сообщения, для чего наняли квартиру в доме богача Ратькова-Рожнова возле Кокушкина моста на Екатерининском канале. Ванны в квартире не было, зато в вестибюле дома уже позванивал телефон, бывший новинкой того времени. Швейцар Игнатий Садовский помог молодым поднять вещи на пятый этаж, за что и получил рубль от Ольги Палем.
– Покорнейше благодарим, – отвечал он, сняв фуражку.
Подходящей служанки не нашлось, все заботы по дому взяла на себя Ольга Палем; по субботам их навещал "Вива", балбес растущий, так что приходилось варить, печь, жарить, а потом до ночи перемывать посуду.
– Глаза боятся, а руки делают, – удивлялась Ольга Палем. – Вот уж не думала, что стану такой хозяйкой... Скажи, я сегодня не пересолила котлеты?
– Ты у нас молодец, – нахваливал ее Довнар.
Все дни одна-одинешенька, поглядывая на часы в ожидании Довнара из института, женщина прихорашивала квартиру с таким же старанием, с каким птица свивает гнездо для любимых птенчиков. Ожидать помощи от Довнара не следовало – Ольга Палем сама неумело орудовала молотком, приколачивая гардины, она любовно развешивала оконные занавеси. Наверное, не без умысла на самом видном месте Ольга Палем укрепила рядышком на стене две фотографии – свою и довнаровскую.
На усталость она не жаловалась, ибо во всем, даже в скользящем отражении зеркального трюмо, купленного по дешевке, ей мерещилось нечто теплое и волнующее, приятно ее ласкающее если не счастьем, то хотя бы счастьицем обыденного бытия...
Ах, как ей хотелось быть хорошей женой!
В один из дней она сказала Довнару:
– Все хорошо, пока хорошо. Но если меня обманешь, то в статистике Петербурга одним самоубийством станет больше.
Это вызвало смех у Довнара:
– Застрелишься? Из своего "бульдога"? Ха-ха-ха... Не болтай, глупостей. Из него даже мухи не шлепнуть.
Ольга Палем выждала, когда он перестанет смеяться:
– Тебе весело? А ведь я даже не улыбнулась.
– Ладно, – миролюбиво утешил ее Довнар. – Знаю я тебе цену и знаю цену твоим словам... комедиантка! Не так-то легко покончить с собой, как тебе это кажется...
Был уже сентябрь, дождевые тучи низко пролетали над крышами столичных зданий. Ольга Палем иногда выходила на балкон, с высоты пятого этажа смотрела, как жутко темнеют воды канала, спешат внизу фигурки пешеходов, ей становилось страшно, и она торопливо закрывала балконную дверь.
Дурные предчувствия угнетали ее, она говорила:
– Как трудно жить, все время ожидая какой-то беды. И откуда она придет – неизвестно... может, от Милицера?
Милицер все эти дни не появлялся, и ей порою казалось, что она уже навсегда избавлена от его издевочек и намеков, больно ранящих ее женское самолюбие. Как наглядный, но молчаливый укор Довнару Ольга Палем выставила поверх комода фарфоровую безделку, изображавшую французскую маркизу, которой не так давно Милицер с наслаждением отломал правую руку...
Долгий-долгий звонок с лестницы – вот он и появился!
– Вас только и ждали, – зло проворчала она.
– Сашки нет? – спросил Милицер, следуя в комнаты, даже не снимая галоши. – Впрочем, он мне и не нужен... Ольга Васильевна, – выговорил он, садясь за стол прямо в шинели студента; а фуражкой, мокрой от дождя, Милицер накрыл красивую вазу с натюрмортом из фруктов, – может быть, вы объясните, что заставило вас сделать подлейший донос на меня в институте?
Ольга Палем ярко вспыхнула – от смущения и гнева.
Да, перед самым отъездом на дачу в Шувалове она действительно повидалась с инспектором Кухарским, умоляя его оградить Довнара от жестокой опеки Милицера. Может, именно по этой причине злодей и не появлялся на даче в Шувалове...
– Я заявила инспектору, что ваше влияние на Сашу делается невыносимым. Если вы щирый варшавянин, то нельзя же требовать от Саши, чтобы он разговаривал с вами обязательно на польском языке, которого Довнар не учил и не знает.
– Но, как шляхтич древнего рода Довнар-Запольских, он обязан знать язык своих предков, – внушительно заметил Милицер. – Однако вы, барыня или барышня, не знаю, как точнее определить ваше положение в этом доме, сумели внушить идиоту Кухарскому, будто я действую из иных побуждений, желая вызвать в Довнаре угасшую любовь к Речи Посполитой и возбудить в нем законное презрение к России... Именно так и понял вас инспектор Кухарский! Всего доброго. Не смею более задерживать столь почтенную даму, щеки которой пылают огнем, словно заранее предвкушают презрение моих пощечин...
И, наследив галошами, он удалился, треснув входной дверью с такой силой, что звякнул колокольчик звонка.
– С-с-сволочь! – сказала Ольга, когда он исчез. Вечером в тот же день швейцар Игнатий Садовский с поклоном вручил Довнару телеграмму от матери.
– Ну вот, – обрадовался Довнар, – надо срочно готовить для нее комнату. Займись этим сама, чтобы мамочка осталась довольна. Покажи себя с самой лучшей стороны.
Ольга Палем обещала сделать все, чтобы Александре Михайловне понравилось. В день приезда будущей свекрови она часто посматривала на часы, чтобы не опоздать на вокзал:
– Ты проверил, когда приходит одесский поезд? Хорошо бы заранее заказать пролетку, чтобы встретить мамочку.
– Не беспокойся, – ответил Довнар. – Я просил Милицера встретить мамулю на вокзале, он и подвезет ее к дому.
Ольга Палем, ничего не сказав, мучительно и долго взирала на обезображенную статуэтку нарядной маркизы.
– Умнее ты ничего не мог придумать, – произнесла она после молчания. – Тебе, наверное, нравится, когда меня оскорбляют. Подозреваю, как вам весело, когда вы обсуждаете меня даже в тех случаях моей жизни, которые вряд ли позволительны для всеобщего обсуждения...
– Слушай! – возмутился Довнар, вскакивая. – Не начинай скандала хотя бы сейчас, в день приезда моей мамочки.
– Ладно. Я молчу.
11. ПРИЕЗД И РАЗЪЕЗД
Александра Михайловна нагрянула не с пустыми руками, именуя Ольгу "душечкой" и "голубушкой", она подарила ей связку бубликов, которые в Одессе назывались "семитати".
– Я знаю, как вы их обожаете! – сказала она.
Повторялась давняя история с птифурами от Довнара.
Никогда Ольга Палем не заявляла, что любит бублики, и, надо полагать, Александра Михайловна прихватила для нее из Одессы то, что подешевле, лишь бы отдариться. Кажется, мадам Шмидт, бывшая Довнар, приехала основательно и надолго, во всяком случае об отъезде она даже не заикалась.
Ольга Палем старалась быть услужливой "невесткой", готовая подать, взять, принести, отнести, подогреть, вытереть, взбить подушки – и эту заботу о себе Александра Михайловна воспринимала как должное. Критически оценивая обстановку квартиры, заглядывала даже в углы, внимательно прочитывая каждую бумажку, она иногда спрашивала – сколько платили за трюмо, во сколько обошлись эти гардины, откуда взялись такие красивые рамочки для портретов?
– Я бы тоже хотела такие. Но почему вы себя и моего Сашеньку повесили в пандан над кроватью, будто вы муж и жена? Лично я не усматриваю в этом ничего предосудительного, висите на здоровье, бог с вами. Но... что скажут люди?
"Ах, люди! Опять эти люди..."
Ольга Палем смолчала. Незаметно прошло два дня, ничем не примечательных. Виктор Довнар даже очень понравился матери своим цветущим видом несокрушимого балбеса, готового питаться в любое время суток, только позовите его. За румяные щеки сына и за его вздутый живот, туго выпиравший из-под ремня с гимназической бляхой, Александра Михайловна горячо благодарила Ольгу Палем. Но тут же и упрекнула ее:
– Вы, милочка, не исполнили главное, о чем я вас просила, – сказала она. – Вы так и не устроили Вивочку в Морской корпус, дабы исполнилась мечта его расцветающей жизни.
– Ах! – отвечала Ольга Палем, суетливо раскладывая возле тарелок ложки и вилки, уже вконец замотанная по хозяйству. – Но где я возьму такого адмирала, который бы мог поручиться за вашего Вивочку? Спасибо господину Ивановскому, что еще не оторвал ему ушей в своем пансионе.
– Вива, тебе уже рвали уши? – строго спросила мать.
– Нет. Зато били линейкой. По куполу моего храма.
– Безобразие... Так можно повредить мыслительные центры в голове будущего Нельсона. Я сама поговорю с Ивановским, чтобы драл своих детей, а моего Вивочку оставил в покое...
На третий день пребывания Александры Михайловны в гостях все-то и началось. Как водится, скандалы не имеют планов, заранее составленных в тиши научных кабинетов, чтобы поступки людей развивались точно по графику. Скандалы возникают обычно из ерунды, а далее все зависит от силы талантов и степени эмоциональной подготовки участников скандала.
Вот он – блаженный послеобеденный полдень.
– Спасибо! – Мадам Шмидт взяла из сыновьего портсигара папиросу и закурила, выпуская дым над обеденным столом. – Я вот смотрю на тебя, – вдруг сказала она сыну, – и чувствую, что житье без материнской заботы не пошло тебе на пользу...
– Чай или кофе? – спросила ее Ольга Палем.
– Чай. Мне совсем не нравится твой угнетенный вид. Голубушка, вы плохо следите за моим сокровищем. Разве не видите, какой он бледный? Сашенька, мне тебя жалко... Может, возьмешь академический отпуск и отдохнешь с мамулей в Одессе?
Ольга Палем мигом взъерошилась, занимая боевую позицию, чтобы сразу и геройски отразить все атаки противника.
– Это почему же он вызывает жалость? – заговорила она, внятно пристукивая зубами, один из которых был украшен золотою коронкой. – Это почему же вы находите своего сына измученным? Только затем, чтобы увезти его подальше от меня?