Спустился к крепостному валу, куда всю зиму сваливали снег, и совершил несколько приседаний, чтобы разогнать кровь по всем закоулкам организма. И принялся лепить из снега сооружение, похожее не то на церковь, не то на смотровую башню фаланстера, о которой все мечтал в Петербурге. Башня тянулась вверх, в сыпучее небо. Пальцы мерзли, сознание было горячим и радостным; он слышал свое дыхание. Башня выходила восточной, похожей на минарет; потом словно сами собой вылепились крепостные ворота, мечеть с арками, называемыми "арками воздуха", щитовидными парусами из пересекающихся арок, с синими сияющими михрабами…
Сам собой возникал город, город с желтым куполом.
- В городе шесть тысяч войска и сорок три пушки, нам ничего не угрожает, - выкрикивали глашатаи слова Наместника. - Городская стена надежно укреплена, гороскоп благоприятен!
Из всего этого жители верили только в благоприятный гороскоп.
Крепостная стена была достроена только подле дворца Наместника. Каждый новый наместник что-то перестраивал в ней, разрушал то, что было построено прежними наместниками, но не достроено, потому что прежние наместники и не собирались достраивать то, что строили. И нынешний Наместник тоже начал строить заново, и тоже не собираясь достраивать, а только исправить то, что построил его предшественник - хитрый, коварный, с бородавкой на носу. Нынешний Наместник отличался от него отсутствием бородавки: он гордился этим и даже заказал поэту стихотворение, воспевающее свой нос и его благородные свойства. Однако сегодня, когда улицы запахли страхом, правитель безжалостно теребил свой нос и ходил по недостроенной стене.
- В городе шесть тысяч войска и сорок три пушки, нам ничего не угрожает. Городская стена надежно укреплена, ров углублен, гороскоп благоприятен!
Гороскоп тоже был нерадостным. Но этого, кроме Наместника, никто не знал. Астролог был отправлен в подземелье, за несообразительность.
Вспомнив про несчастливый гороскоп, Наместник весь сжался и произвел нижнею своею частью один непредвиденный, но весьма протяженный звук. Звук этот, похожий вначале на возмущенное кудахтанье, постепенно перерос в тонкий, жалобный вой. В этом звуке слышалось и воспоминание о детстве в бедном таджикском квартале, о келье в медресе, по которой бродили сквозняки, о побоях от покровителя, которому он был обязан всем и которого больше всех ненавидел. Под конец испускаемый ветр приобрел звучание флейты, словно кто-то поместил благородный инструмент меж ягодиц Наместника. В этом флейтовом звуке слышалась печаль о доходах, о наложницах, мальчиках-любимцах, недостроенной башне и других вещах, которые ныне таяли, как призраки в пустыне жизни… Напев смолк, а сопутствовавший аромат влился в запах страха, плывший по улицам. Ибо многие мужчины и женщины, белобородые старцы и безусые юнцы, почтенные матери и востроглазые девчонки, благочестивые муллы и пара-тройка тайных харифитов, считавших, что Бог есть Буква и ничего более, - многие жители города в то утро произвели из своих расстроенных недр сходную мелодию. У кого-то она вышла более жалостной, у кого-то даже прозвучала как призыв к отпору врага. Но самой длительной и богатой оттенками она была, конечно, у Наместника - на то он и Наместник.
Вскоре эти невинные мелодии утонули в грохоте конского топота. Степь потемнела; неслись всадники. Темное знамя с желтой луной двигалось к крепости. Знамя зависло над головами в мохнатых шапках, над мерцающими копытами лошадей; казалось, не его несут, но оно тянет за собою всю армию.
Оглядевшись, Наместник заметил, что свита, с которой он вышел осматривать крепостные стены, рассеялась; что он один и вражеское войско заливает собою степь.
И еще он увидел, как какой-то оборванец карабкается по недостроенной стене.
- О, Повелитель!.. О, Повелитель! Я сочинил! Я сочинил! Воистину это лучшее сочинение о Носе, которое когда-либо писалось в подлунном мире!
Упал в неловком поклоне, выпятив тощий зад. Посыпалась строительная пыль.
- Встань, мой Поэт… Ты написал?
Поэт замаслился улыбкой, глаза сплюснулись до двух кожаных мешочков.
- Читай!
Поэт закатил глаза:
С имени Творца упоминания
Начинаю Носа воспевание!
На лице твоем колонной яшмовой
Он сравним лишь с Вавилонской башнею!
Славься, Нос правителя великого,
Воздух он дает для Луноликого!
Им вдыхает он масла воздушные,
Им он удаляет слизь ненужную!
- П-прекрасное стихотворение. - Наместник отер испарину. - Глубокое по смыслу и полезное для нравственности… Что-то нам нездоровится сегодня. Мы пойдем…
Наместник шел по стене; Поэт бежал следом за ним, пригибаясь.
- Прекрасные строки! Я бы посмел… Я бы посмел попросить скромную… Вой, стреляют! Скромную награду за мои труды!
Нос незаменим при чихе царственном,
При леченье снадобьем лекарственным!
Славься же, владелец Носа честного,
От прыщей и бородавок чистого!
Нагнав, упал, хватая Наместника за полы халата.
- От прыщей и бородавок… Скромную награду за воспевание вашего благословенного носа!
Наместник остановился.
Вытащил голубоватый камень, похожий на жемчуг, - выпал вчера из перстня, не успел передать ювелиру, чтобы вставил.
- Открой рот!
Дыра с двумя-тремя зубами раскрылась.
Положил в нее камень.
Глаза над дыркой наполнились счастьем. Рот блаженно закрылся.
Резь в животе Наместника достигла предела, ноги ослабли, он даже присел, чувствуя, что с ветрами из него вылетит душа.
И раздался страшный грохот.
Это выстрелила единственная пушка крепости, оказавшаяся исправной. Всадники за стеной отхлынули; но тотчас из их роя выставился ствол пушки. Раздался еще грохот; часть стены поднялась и, выдохнув пыль, рухнула.
А по улицам уже неслись всадники, разбрызгивая копытами лужи, которые через час станут красно-бурого цвета.
Волна Лунного похода накрыла город.
Мечети гудели, как ульи, - жители прятались поближе к Богу, как дети под юбку матери. Другая часть выплеснулась через провалы в недостроенной стене, собираясь бежать. Воины крошили толпу на мелкие человеческие брызги, скакали следом, смеялись.
Город с желтым куполом пал, над куполом поднимался дым; в дыме кунжутными зернами всплывали вуроны. Во дворце Наместника сидел Темир - предводитель Лунного похода. Рядом сидел его советник - сумасшедший Англичанин.
К вечеру жизнь стала втекать в прежнее, узкое и извилистое, русло. Трупы с улиц приказали убрать. Потом был издан второй приказ: всем жителям жить спокойно и счастливо. Остатки жителей, дрожа, повиновались и начали жить спокойно и счастливо.
Наконец, был отдан приказ о перестройке главных ворот: новой власти тоже не терпелось начать строительство. Впрочем, говорили, что сумасшедший Англичанин был против. "Я вообще не понимаю, для чего Азиатам так хочется постоянно что-то строить, если у них так хорошо получается все разрушать", - думал он, глядя на казнь, начавшуюся на базарной площади.
На огне грелись инструменты, поднимался дым, рядом стоял голый Наместник. "Славься, Нос правителя великого… Воздух он дает для Луноликого!" - бормотал он. Дым лез в лицо, палач колдовал над огнем.
Палач подошел к Наместнику и помахал возле его лица. Безумный крик. Палач быстро склонился над правой ладонью, что-то делая с ней. Еще крик. Палач поднял руку Наместника, показав всем ладонь. Толпа вздохнула, раздалось одобрительное цоканье. Визжащее тело бросили на коня; к коню тут же подскакал один из воинов. "Гони его в Нау-Юрт, к неверным, - пусть знают, что их ждет!" Воин хлестнул жеребца под Наместником, сам помчался следом. Вскоре оба исчезли в недостроенных воротах.
Николенька смотрел на вылепленную из снега крепость.
Что его вдруг толкнуло в эту восточную стилизацию, его, ревнителя классицизма, ясных, воспитанных на строжайшей классической диете, форм?
Новоюртинск, 20 марта 1851 года
Театр! Театр! Новость о его приезде растолкала город, согнав остатки зимнего сна. Говорили даже, что приедет сама Пигалицына, наделает фурора и оставит за собой шлейф дуэлей и жертв. Из Оренбурга охладили: Пигалицына лечится на Кавказских водах, но и без нее есть актерки, которые недурны и глубоко проникают в роль.
Для театра решили предоставить зал в Гареме при доме самого Саторнила Самсоновича. Там уже шумели распоряжения, были добавлены свечи и намечен буфет; стулы были выставлены на театральный лад и даже надушены духами - супруга градоначальника желала встретить театр во всю артиллерию своего вкуса.
Сам Саторнил Самсоныч в хлопотах участия не брал. С почтой он получил три депеши и проводил все время с ними, перекладывая их на столе в разном геометрическом порядке.
Первая депеша предписывала создать новую комиссию для проверки предыдущей - той самой, которая нагрянула в Новоюртинск с первыми заморозками; и всё совала нос во все дыры; в этих дырах со временем завязла, раскисла и погрузилась в самосозерцание, столь частое у доброго русского чиновника в послетрапезные часы. Эта комиссия уже не требовала отчетов, а если и открывала рот, то только для полнозвучного зевка. После проверки волос она окончательно прекратила всякие подвиги и избрала тактику заседаний, на которых дремала и вызёвывала постановления.
Теперь же предписывалось создать новую комиссию, причем из местных чиновников, одухотворенных идеей служения Отечеству. Саторнил Самсонович даже крякнул: где их взять, одухотворенных?
Одна кандидатура в депеше называлась: фельдшер Казадупов! Саторнил Самсоныч крякнул вторично, однако кряк этот проглотил и стал приглашать фельдшера, присматриваясь и принюхиваясь к нему. Присматривание явило обрюзгшую физиономию с родинкой, а принюхивание - запах лекарств и табака, приносимый Казадуповым и развеиваемый по комнатам. "Табачная лавка! Табачная лавка!" - вышагивал вокруг стола Саторнил Самсонович.
Подходил к столу и перекладывал депеши в новом порядке.
Во второй депеше говорилось о явлении среди киргизцев некого султана Темира, туманной азиатской личности. Хуже всего, что при нем замечен Англичанин, а англичане - народ такой, что просто, без политики, по степям не шляются.
Депеша призывала "взять срочные меры и не допустить повторения истории с Кенесары Касымовым".
…Кенесары шалил в степи лет десять, с тридцать седьмого года. Нападал то на казаков, то на мирных киргизцев; нападет, начудит и схлынет. В тридцать восьмом налетел на Акмолинский приказ, сжег, поживился пленными - и в степь, не достанешь, один песок поймаешь в ладонь! А Кенесары - снова сгустится, совьется где-нибудь на путях в Ташкент, караваны щупать и откупы из них вытряхивать. Летят жалобы, высылаются новые войска, теснят Кенесары к югу, к Кокандщине, - там тоже на дорогого гостя сети развешаны. Кенесары - ужом, туда, сюда; тесен сделался для него степной воздух. Косматую шапку долой, запросил государя об амнистии. Не хотели в Петербурге этот живой ураган амнистировать, но вступился оренбургский губернатор, расписал Кенесары как прямодушное дитя Природы, "в лице которого Российская корона приобретет…" Вскоре амнистированное дитя взялось за старое. Провозгласил себя ханом да еще потребовал от Оренбурга признания своего ханства. Хотя там его уже раскусили, но выслали посольство: звали на российскую службу и даже земли обещали предоставить. Кенесары все эти посулы слушал, поглаживал колено и молчал. Не хотел лезть в российское подданство и караваны без развлечения и выгоды для себя пропускать. Посидело посольство, поговорило и, прикрыв ладонью кислую кумысную отрыжку, съехало; из Петербурга последовало распоряжение: действовать, "не прибегая к оружию". Стали теснить Кенесары укреплениями, заполнилась степь строительным гвалтом. Заткнул уши Кенесары: застроенная степь для киргизца - что за степь? Степи просторной надо быть, чтобы вольные ветра ни обо что не спотыкались; "а эти русские ее своими строениями пакостят". Плюнул и откатился на юг, снова к кокандцам, на их крепости - которые известно, что за крепости: бугорки земляные. Отбил у них Джелек и Новый Курган и уже к Белой мечети прищуривается. Кокандцы, однако, были не то что русские - посольств не слали и пилюль не подсахаривали: подкрепили против Кенесары горных киргизцев, те захватили Кенесары, башку его буйную отсекли и отправили ее, по восточному этикету, в Коканд…
И случилась это всего четыре года назад; едва Степь успокоилась - опять новости!
- Повторения Кенесары Касымова быть не должно! - говорил Саторнил Самсонович собравшимся у него на совещании.
Собравшиеся кивали, чай остывал; обе комиссии, разбросанные по стульям, истекали дремой.
Стали думать над формулировкою. Кто-то предложил "усилить", кто-то - "принять неотложные меры".
- Господа, господа, предлагаю и то, и другое. И усилить, и принять меры.
- Эк куда загнули! И то, и другое - выйдет ли? За двумя зайцами! Нет уж, извольте что-то одно. Либо усилить, либо принять. Не нужно разбрасываться!
- "Неотложные меры", а не просто меры. Просто мер может и не хватить.
Кто-то начал рассказывать для примера анекдот про зайцев:
- А зайцы и побегут!
- Какие зайцы?
- Все ж таки я, господа, за "усилить". Без "усилить", хоть и с мерами, оно слабо.
- При чем зайцы? Нужно узнать, какое у него войско.
- У кого?
- У Кенесары этого, Темира.
Вплыла супруга Саторнила Самсоновича в чепце, напоминавшем куст розы.
- Сатоша! - надвинулась розами на мужа. - Сатоша, ты обещал все кончать в два часа. Я не могу обладать возможностью готовить зал. Ты, вероятно, хочешь, чтобы, когда прибыл театр, мы имели позор!
- Голубушка, срочное, срочное дело!
Сложила губы бантиком и уселась сфинксом в свободное кресло.
- Только срочные меры, а не просто.
- Танцевальщик танцевал, а в углу сундук стоял…
- Господин Казадупов, дело тре серьё, а вы водевиль. Степь бунтует, ву компрене, кель последствия это может иметь пур ну?
- Танцевальщик не видал, спотыкнулся и упал!
Фельдшер поднялся, пощипывая родинку. Оперся животом о спинку стула.
- Господа! Господа. С горечью и отравленным сердцем взираю я на наше собрание. Да простит меня высокоблагороднейший Саторнил Самсонович, и да пошлет ему небо всяческих сочных плодов и знаков отличия, ему и супруге его благоухающей, но позвольте, Саторнил Самсонович, позвольте! Где патриотизм? Где корни?
И Казадупов скосил взгляд вниз, сквозь живот, на пыльные носки своих сапог. Прочие тоже уставились на свои сапоги и даже ощутили зуд в пятках - вероятно, признак прораставших оттуда корней. Даже супруга Саторнила Самсоновича, не имевшая сапог, почувствовала некоторое патриотическое беспокойство под юбкой и оправила оборки.
- Позвольте, господа, процитировать на память великого писателя земли русской Николая Зряхова, который есть также и великий философ - впрочем, русский писатель всегда еще и философ, только не немецкого, а живого направления. "Наши воины…" То есть вот именно так: "Наши воины, пламенея истинною любовью к Царю и Отечеству, переходят бездонные пропасти, достигают вершин и, как бурный поток, свергаются долу. И, представ пред взоры смущенного врага, приведенного в ужасную робость, невзирая на выгодную позицию, им занятую, и на пламень многих орудий, изрыгающих смерть, идут на штыках - провозглашая победу Царю Русскому! Бросают к его стопам лавры - и просят новых повелений, куда еще им парить для наказания врагов…"
Последняя фраза была приправлена такой жестикуляцией, что все так и увидели, как мягкие места врагов протыкаются штыками.
А Казадупов все махал руками.
- Иль забыли вы, что грозный
Наш трехгранный русский штык
По десятку, коль не боле,
Вас нанизывать привык?
Совершенно верно - грозный штык! Где, спрошу вас, этот светоносный штык? Где духовность? Везде плевелы. По кабакам и даже по благородным помещениям расцветает пьянство. Везде карты, мазурки, революции; младенцы открыто называют своих отцов дураками и имеют за это поощрения от журналов. А в журналах публикуют одних масонов, только за то, что они ловко пишут в рифму. Свобода - народа, эгалитэ - фратернитэ. Эдак каждый может. Содом - друа-дэ-лём! А знаете ли вы, господа, что писать в рифму масоны придумали?! Сам вот этими вот глазами читал в одной почтенной книге. Когда их тамплиеры в Крестовый поход в Палестину ходили, то тамошние ассасины обучили их содомской моде и писанию в рифму. А до того никакой рифмы не было, и на супружеском ложе дисциплина и порядок. Потом об этом масонстве доложили Филиппу, королю, и он, как человек средневековья, велел всех масонов и тамплиеров сжечь. А что толку жечь, зараза уже по журнальчикам расползлась, теперь все французы уже масоны. А раньше никакой рифмы не было, и русские былины были без нее, и Илья Муромец, и всё без рифм, однако ж татар прогнали. А теперь зато, извиняюсь, просвещение и Содом друа-дэ-лём, и Смирдин ложит в карман себе миллион. И когда на нас новый Чингиз-хан со своим игом идет, потому что этот Темир и есть Чингиз-хан, о котором англичане давно в газете печатали, мы, вместо того чтобы поднимать дух и вдохновляться примерами, занимаемся мишурою!
- Однако… - пошевелился Саторнил Самсонович. - Что же вы предлагаете?
- Я предлагаю. - Казадупов выкатился из своего места и сквознячком взлетел на подмостки. - Я предлагаю…
Было заметно, что ничего предлагать он и не собирался. Но тут, словно получив озарение, выкрикнул:
- Высечь!
Новоюртинск, 21 марта 1851 года
- Нет!
Маринелли, глядя на Николеньку, улыбнулся дымящимся ртом.
- Посуди, Николя, как я мог протестовать? Казадупов всех убедил. Так что высекут. И Волохова, и остальных волосатых.
- Где он сейчас?
- Павел-то? Бог его знает. Не суетись. Проведут сквозь строй, русский мужик от наказаний только хорошеет… Ты это куда? Ну и к кому ты сейчас побежишь? Кто тебя станет слушать? Ну и иди!
К городу подъезжали четыре повозки.
В трех сидели люди; в одной помещался реквизит, платья и отрубленные головы. Все это было увязано в баулы; на баулах дремал бывший трактирный человек Игнат.