Она шумно шлепается животом о воду, но, кажется, ничего не сломано. И на некоторое время остается под водой, где тихо и тепло и где нет ни Файф, ни Эрнеста. Волосы вздымаются над головой, словно у нее снова длинная грива, а не дурацкая флэпперская стрижка, от которой с души воротит – но Эрнесту нравится. Хэдли замирает в толще воды – невесомая, расслабленная, отрешенная.
Когда она выныривает глотнуть воздуха, соль так разъедает глаза, что очертания расплываются. Хэдли смаргивает, и картина проясняется: оба смотрят на нее с плота с одинаковой ободряющей улыбкой. И опять мелькает образ детской коляски, над которой приторно улыбаются Эрнест и Файф, словно гордые родители.
Вскарабкавшись на понтон, Хэдли подходит вплотную к Эрнесту, оставляя за собой дорожку мокрых капель. Целует, неожиданно долго играя языком. Быть может, ему всегда хотелось, чтобы она была чуть более раскованной.
– Неплохо, – удивленно произносит он.
– Нырнула? – спрашивает она. – Или поцеловала?
– И то и другое. – Он улыбается, пристально всматриваясь в нее.
Краем глаза Хэдли успевает заметить: Файф изменилась в лице, отвернулась и уставилась на пляж.
– Я проголодалась, – заявляет Хэдли.
– Ты что, разве не завтракала? – спрашивает Файф, все так же не глядя на них.
– Поедим попозже, – решает Эрнест, плавно проводя рукой вдоль ее позвоночника, словно вспомнив про ее травму. – Подожди, скоро вместе поплывем обратно.
Все трое умолкают, как будто ожидая чего-то. С такого расстояния деревья на берегу кажутся блеклыми, как на старой фотографии. Файф, поднявшись, снова ныряет. И опять ее прыжок совершенен. Стоит ей вернуться на понтон, как длинные стройные ноги вновь толкают ее в море.
Она ныряет еще и еще, наслаждаясь своим искусством, но Хэдли понятно, что соперница цели не добьется. Файф не слышит или не замечает, как Эрнест шумно вздыхает после каждого толчка понтона. Ему бы выспаться после вчерашнего, так что это милейшее шоу его наверняка бесит.
И она ехидно заявляет, что поплывет назад: голова разболелась. Потому что Хэдли уже научилась узнавать эту его притворную улыбку: муж не уверен, что хочет остаться с Файф наедине.
– Так что насчет обеда? Может, поедим в поселке? – предлагает Файф. С ее купальника капает вода, вокруг ног с накрашенными ногтями уже натекла лужа.
– Идите без меня. – Хэдли улыбается Эрнесту. – Увидимся дома.
И плывет к берегу.
– На вечеринку-то собираешься? – кричит ей вслед Файф.
Хэдли поворачивается, вертикально встав в воде:
– Еще бы! Конец карантину! Ура!
И машет рукой, ослепительно улыбаясь.
С дороги понтон кажется крошечным неподвижным пятнышком. Хэдли щурится, пытаясь разглядеть на нем две фигуры. Может, уплыли. Может, уже выбрались на берег и занимаются любовью под солнцем, ласкающим их кожу. Хэдли ощущает вожделение Файф как свое собственное.
Когда она писала подруге, приглашая ее приехать, то делала ставку на то, что парижская напряженность в Антибе только усугубится. И надеялась, что совместный отдых положит конец их взаимному влечению. Но все превратилось в утомительную игру, в плавание на месте: ноги бешено лупят воду в глубине, а головы над поверхностью кивают и улыбаются. А еще, приглашая Файф, она, конечно, не учла, что та вечно будет расхаживать в купальнике. О нет, об этом она совсем не подумала.
6. Антиб, Франция. Май 1926
В один прекрасный день Хэдли просто отослала Файф приглашение, словно предложить любовнице мужа отдохнуть вместе с ними – обычное дело, как платье по каталогу заказать.
С другой стороны, столько времени быть одной – это с ума сойдешь. Карантин лишь изредка нарушался визитами с виллы "Америка": Скотт, Зельда, Джеральд и Сара иногда приносили масло и яйца, а еще куски марсельского мыла и через изгородь расспрашивали о здоровье Бамби. Иногда Скотт дарил цветы, и это поднимало Хэдли настроение.
Сара всегда боялась микробов, а потому обычно держалась позади всех и бросала настороженные взгляды на Хэдли, словно коклюш мог перескочить с ее одежды, как блоха. Стоило Саре услышать, как Бамби заходится в лающем кашле, как Хемингуэев без лишних разговоров попросили с виллы "Америка". Изгнание Хэдли лишь подчеркнуло тот факт, что миссис Мерфи относится к ней если не с презрением, то совершенно определенно с холодным равнодушием. Хотя она оплачивала счета за лечение и регулярно присылала своего шофера с запасом провизии, Хэдли всегда казалось, что Сара испытывает к ней плохо скрываемую неприязнь. Будь это ребенок Файф, все сложилось бы иначе. Уж ее бы не выпроводили.
А потому, совершив визит вежливости, друзья передавали изгнанникам корзину с провизией, а затем двигались в сторону виллы "Америка", похожие на ленивых рыб, сверкающих на жарком полуденном солнце серебристой от соли кожей и с осоловелыми круглыми глазами. Скотт всегда был очаровательно галантен: он выкрикивал слова прощания и поддержки, спускаясь по гравиевой дорожке, изрядно подвыпивший уже к полудню. Хэдли смотрела вслед, пока вся компания не скрывалась из виду, и представляла, какую изысканную беседу они ведут на обратном пути на свою виллу, где все тщательно одеваются к ужину и не всегда раздеваются, прежде чем рухнуть в постель.
Друзья навещали их раз в несколько дней, но Хэдли этого не хватало. Большую часть времени она была совсем одна. Она ухаживала за Бамби, пока тот был прикован к постели, и растирала ему грудь эвкалиптовым маслом. Она поливала розы в саду и считала дни до следующего визита шумной компании с виллы. Заставляла себя читать каммингса, но не понимала его, писала Эрнесту и жила ожиданием его ответов. У мужа в Мадриде было столько работы, что Хэдли не хотелось лишний раз его беспокоить. Если дела у него идут неплохо, то, значит, он вкалывает как проклятый, потому что кто знает, когда представится следующая возможность? Он должен писать, им нужны деньги. А ее мысли в те дни постоянно крутились вокруг одного и того же: подруга, муж, любовница.
Логика в приглашении Файф была, но довольно путаная. В Париже Хэдли ясно видела, насколько тяготит Эрнеста эта жизнь втроем и как ему неловко. После длинных апрельских дней, проведенных в компании жены и любовницы, Эрнест каждый вечер набрасывался на Хэдли диким зверем, словно смог наконец оценить все ее достоинства в сравнении с пустым блеском Файф. Та была богатой, яркой и утонченной, но Эрнесту нужна была жена, а не манекенщица. Добившись признания Джинни, Хэдли попросила его все уладить – но хотя на тему был наложен мораторий, не сомневалась, что роман продолжается.
А потому Хэдли решила, что ей удастся положить конец этой связи, вновь сведя вместе всех троих: в конце концов Эрнест не выдержит напряжения, и они с ним опять станут парой. В Антибе Файф не сможет вытащить его на соблазнительные прогулки, вроде тех, парижских, по Новому мосту. Но, с другой стороны, Эрнест окажется лишен и прогулок с женой – а в Париже они бродили вдвоем вдоль Сены, разглядывая баржи и рыбачьи лодки. Нет, здесь они все время будут проводить втроем, и Хэдли делала ставку на то, что рано или поздно одна из сторон треугольника сломается сама собой – от напряжения.
И вот после двух недель коклюшного плена Хэдли взяла авторучку и хладнокровно написала любовнице мужа, приглашая ее присоединиться к ним в Антибе. Она и Эрнесту отправила послание: "Вот была бы шутка для tout le monde, если бы ты, я и Файф вместе провели лето в Жуан-ле-Пене".
Отложив ручку, Хэдли чуть ли не торжествовала победу. Она надписала адрес Файф и лизнула краешек конверта, ощутив на языке горечь клея. Тем же вечером она протянула письмо через решетку Скотту, который на этот раз пришел один, принес ей еду и телеграммы. В ответ она отдала ему конверт, на котором был написан адрес фешенебельной парижской квартиры Файф. Скотт странно поглядел на Хэдли поверх бокала мартини, будто спрашивая, уверена ли она, что это хорошая идея.
Вскоре прибыла Файф со своей купальной униформой – стиль Риверы – и рыбацкой кепкой, модными словечками вроде "ребята" и "неземная" и перчатками из кожи козленка. Обе старались не упоминать об Эрнесте и о Париже, о Джинни и Шартре. Вместо этого они принимали солнечные ванны, с аппетитом обедали, играли с Бамби и ждали, когда май сменится июнем и прибудет Эрнест.
7. Антиб, Франция. Июнь 1926
Антиб залит полуденным светом. Предметы не отбрасывают теней, и даже стены, даже кафель в ванной кажутся горячими на ощупь. Темно-серые ветви олив, и те сверкают на солнце.
Горничная закрыла ставни, вилла погружена в полумрак. Из спальни на втором этаже Хэдли слышно, как в кустах роз и кронах фруктовых деревьев жужжат насекомые, словно в них беспрерывно вращаются маленькие шестеренки.
Бросив пляжную сумку на кресло, она стягивает купальник. Злится на себя, что не ушла вовремя из-за дурацкой ревности и в результате порядком обгорела. Облачившись в халат, полощет купальник под краном, размышляя, чем сейчас могут заниматься те двое.
Шагнув под слепящее солнце, Хэдли вешает купальник на веревку. А снова войдя в дом, словно погружается в чернильный раствор, из которого медленно проступают очертания предметов. Хэдли окликает Мари, горничную, но та не отзывается. Возможно, они играют с Бамби на заднем дворе или отправились в поселок отпраздновать окончание карантина. В доме застыла тишина, и кажется, что тут столетиями ничего не менялось. Хэдли снова окликает Мари, и снова нет ответа.
Тогда она отправляется на кухню, чтобы соорудить себе нехитрый салат из зелени, помидоров, ветчины и оливок. Там стоит прекрасный французский буфет и славные длинные дубовые столы с корзинами фиолетовых луковиц и пергаментного чеснока. Хэдли всегда восхищалась дорогими вещами, но в отличие от Эрнеста не стремилась их заполучить. Их парижское жилье так плохо обставлено, что другие женщины-иностранки наверняка над ней потешаются, но до нынешней весны Хэдли не слишком волновало, что о ней думают другие. Хемингуэи были очень бедны, но оставалась надежда, что со временем все наладится. А что еще нужно? На самом деле она всегда считала себя счастливицей, с тех пор как получила право зваться миссис Хемингуэй.
Хэдли ест в одиночестве за круглым столом под книжной полкой. Одна из первых книг Эрнеста – сборник рассказов "В наше время" – соседствует с новым романом Скотта "Великий Гэтсби". Хэдли хорошо запомнила один рассказ. Образы в нем такие свежие и живые, что кажутся ее собственными воспоминаниями: рыбина разбивает поверхность озера, удар хвоста – точно грохот порохового заряда. Хэдли отчетливо видит каждую подробность – вот парень и девушка в лодке ловят форель "дорожкой", проплывая мимо развалин лесопилки. А потом парень говорит девушке, что ему стало скучно. "У меня такое чувство, будто все во мне оборвалось", – в отчаянии произносит он. Не о них ли это с Эрнестом? Неспроста ведь рассказ назван "Что-то кончилось".
Теперь Эрнест закончил свой первый роман, который между собой они называли "Солнце". В романе появляются все их друзья и знакомые, абсолютно все, вплоть до английских туристов из Памплоны и бродяг, что вечно спят на тротуаре перед их домом. Весь этот год она наблюдала, как ее имя медленно исчезает со страниц – ей не нашлось места среди дерзких потаскух, богачей, гомосексуалистов и bon viveurs. Персонажи "Солнца", все как один, подозрительно напоминают Файф своей манерой разговаривать, у них всегда под рукой бокал шампанского, всегда заготовлен изящный ответ. И что забавно, никакого похмелья!
То, что Хэдли не нашлось места в романе, было наказанием за тот злосчастный день, которого ей никогда не забыть. В то проклятое утро она упаковала машинописные рукописи нескольких рассказов Эрнеста и его первого романа в маленький кожаный саквояж, удостоверилась, что положила туда же вторые экземпляры, чтобы он мог править и их. Эрнест становился невменяемым, когда ему было не над чем работать.
На Лионском вокзале она оставила чемоданы в купе и вышла купить бутылку воды. После, в сотый раз пересказывая эту историю, она признавалась, что купила пачку сигарет, но выкурила лишь одну, прежде чем вернуться в вагон. Вновь оказавшись в купе, она распустила волосы и ощутила, как напряжение отпускает голову. Она представляла себе, как поезд прибывает в Лозанну, Эрнест нетерпеливо высматривает ее среди других пассажиров, потом опрометью бросается навстречу и принимается жарко целовать прямо там, на платформе. Некоторое время Хэдли сидела в сладком предвкушении их встречи.
Еще не очнувшись от грез, Хэдли потянулась к багажной сетке – саквояжа не было. Она подумала, что он мог провалиться куда-то вниз, но и внизу оказалось пусто. Она встала на противоположную полку, оттуда ей было хорошо видно: напротив ничего нет, только пустота. Хэдли охватил легкий ужас. Его роман. Его рассказы. Все, что он когда-либо написал. Наверное, это кто-то из пассажиров ошибся. Наверняка саквояж просто переложили в другое купе.
В других вагонах на нее смотрели круглые физиономии: никто даже не попытался ей помочь. В соседних купе – равнодушные лица. Je n'ai pas vu. По-английски она говорила или по-французски? Странно, все вокруг – типичные крестьяне, ничего общего с парижскими эстетами, какое им дело, что пропал роман Эрнеста.
От тревоги внутри все сжалось. Состав должен был вот-вот отправиться, а она все умоляла по-английски начальника поезда: "Пропал саквояж с важными бумагами моего мужа! Все его работы! Пожалуйста, помогите!"
Начальник поезда попросил проводника проверить купе. К поискам подключилась женщина, которая продавала на перроне пледы и бутылки коньяка. Стрелки больших часов на станции неумолимо двигались вперед, показывая, что до отправления осталась лишь пара минут. Начальник поезда трусцой побежал к билетной кассе. Хэдли в ужасе мерила шагами свой вагон.
По громкоговорителю объявили, что поезд до Лозанны отправляется, и проводник попросил пассажиров занять свои места. Торговка коньяком что-то возбужденно втолковывала другому торговцу, показывая на вагон Хэдли. Мимо прошел мужчина с тележкой, распространяя вокруг себя тошнотворный запах пончиков. Начальник поезда подошел к окну и покачал головой: "Мы ничего не нашли, мадам".
Хэдли, тяжело дыша, опустилась на скамейку.
– Вы желаете остаться? – Раздался свисток, уведомляющий об отбытии поезда. – Мадам, вам надо решить, остаетесь вы или уезжаете. Поезд… сейчас отправится. – Юные голубые глаза неотрывно глядели на нее.
– Нет, я поеду, – ответила она по-английски, а может, по-французски.
Снова свисток. Роман. Рассказы. Копии. Все. Она забрала все.
Наутро Эрнест стоял на том самом месте, где, как она представляла, он и должен был стоять, в холодном белом свете, возле штабеля дров, сложенного на зиму на платформе. Поезд подъехал ближе, и она увидела, что он вглядывается в проплывающие мимо вагоны. Хэдли вышла из поезда и остановилась, не в силах подойти к нему. Наконец он заметил ее, стоящую с опущенными – пустыми – руками, и лицо его побелело.
Как бы ей хотелось, чтобы Эрнест разозлился! Чтобы он взбесился и накричал на нее. Но вместо этого он молча побросал вещи в сумку и прыгнул в ближайший поезд до Парижа. Когда через некоторое время он вернулся без саквояжа, то сказал, что не хочет об этом говорить. Все кончено. Ничего не поделаешь.
Хэдли отрывает засохший лепесток – розы в вазе уже завяли. Лепесток крошится в пальцах. Хэдли, доев свой салат, моет тарелку в большой мраморной раковине.
Потом поднимается по мраморным ступеням. В пролетах центральной лестницы – открытая каменная кладка, эта часть дома самая прохладная. Крона инжира достигает верхнего окна: Эрнест говорит, что в середине лета бабочки хмелеют от его млечного сока и летают как пьяные. Примерно как странная семейка из этого дома, думает Хэдли.
В спальне она сбрасывает халат, чтобы подремать нагишом. Вдруг подумалось, что этот роман может и не иметь ошеломляющего успеха и Эрнест не обретет славы и богатства, к которым так стремится. Но чтобы он стал менее знаменитым, чем Скотт, – этого и представить себе невозможно.
Легкий бриз колышет абажуры. Впервые за этот день она сможет прикрыть глаза, не ощущая горячих лучей, бьющих в веки, точно через увеличительное стекло. В комнате тихо и темно. Хэдли лежит, слушая собственное дыхание, и ждет, пока придет сон.
В самую жару они всегда забираются в постель. Эрнест называет это время "убийственным". Несколько дней назад оба задремали днем, слушая, как Бамби играет внизу в розовом саду. Хэдли проснулась через час от ощущения, что за ней наблюдают.
В комнате было пусто, но когда она подняла голову, то обнаружила, что Файф стоит совсем близко к кровати, глядя на них настороженными серыми глазами. Она оскалилась, как тогда в Шартре, и Хэдли показалось, что Файф уже готова заползти к ним в постель. Трое в постели, не считая… Прошло несколько секунд, а может, минут, прежде чем Файф выскользнула из комнаты.
Она старалась ступать бесшумно, но парчовые занавески, шурша, колыхнулись, когда легкая фигурка скользнула мимо них, и Хэдли постаралась запомнить этот звук, чтобы точно знать, что увиденное не было сном.
Вечером о произошедшем ни та, ни другая не упомянули. Они ели свинину с шалфеем. Файф с наигранным восторгом восхваляла ее кулинарные таланты, что было особой формой оскорбления. "Я вот, например, ничего не смыслю в кулинарии, – щебетала Файф, бросая взгляды на Эрнеста, уже заметно навеселе после третьей порции мартини. – А у тебя так здорово все это получается!" – и изящно взмахивала ладонями над безупречно сервированным столом.
Потом они опять играли втроем в бридж, и Хэдли проиграла. Но когда ночью мистер и миссис Хемингуэй занимались любовью, Хэдли старалась стонать как можно громче, так что наутро за завтраком (херес с гренками) любовница Эрнеста заметно присмирела.
8. Антиб, Франция. Июнь 1926
Часом позже ее будит Эрнест. Он сбросил свой купальный костюм прямо на пол рядом с кроватью, влажная кожа кажется прохладной.
– Эрнест, ты пахнешь, как ракушка.
– Я мидия, которая приползла к тебе.
Хэдли рассмеялась:
– Мидия – самое глупое существо во Вселенной! Такой гений, как ты, Эрнест, никак не может быть мидией.
Он целует Хэдли, проводит рукой по ее груди.
На полу залегли полосы желтого света, со спинки кровати свисает пояс от кимоно, зеленый и блестящий, как змея, тумбочки завалены книгами. В глубине комнаты – большое лакированное бюро в китайском стиле, расписанное драконами. Иногда Хэдли удивлялась, отчего же она так страстно желает оказаться подальше от этой прекрасной комнаты, от теплого моря? Чего ей не хватает? Белье – свежее, Эрнест – рядом.
Он уткнулся в нее носом и задышал ей в шею, в то место, где для Хэдли это особенно нестерпимо.
– Хватит, Эрнест! Я не могу… Пожалуйста!
– Что, Хэш? Чего ты там бормочешь, котенок? Хочешь, чтобы я продолжал?
– Пожалуйста. Прекрати! – задыхаясь, пытается она выговорить сквозь смех.
Но Эрнест продолжает целовать ее шею.