– Расскажи мне о мидиях, и я перестану тебя так целовать… и дышать на тебя вот так… и лизать вот так!
– Они двустворчатые! – из последних сил выкрикивает она, хватая его за руки и пытаясь оттолкнуть.
– Двустворчатые? В каком это смысле? Всегда вдвоем?
Он прижал ее руки к матрацу.
– Ты меня убиваешь!
– Я всего лишь маленькая мидия, присосавшаяся к твоей шее. Что значит двустворчатые?
– Это значит, что у них и сознания-то нет!
Хэдли изгибается, стараясь подвести колено к его промежности, чтобы он понял, что ступил на опасную территорию. Но ему вновь удалось увернуться.
– А что же они едят?
– Они высасывают еду из воды.
Он сложил губы трубочкой и засосал кусочек ее кожи:
– Вот так?
– Они пропускают ее через себя! – из последних сил пищит Хэдли.
– А что они пьют?
– Они не пьют!
– Что, даже шампанского?
– Ничего не пьют.
– Что за жизнь без шампанского?!
– У них не хватает мозгов, чтобы понять, что они живут без шампанского.
– Ни воображения, ни шампанского. Да я бы лучше сдох!
Эрнест наконец откатывается в сторону и лежит, подперев голову рукой. Забавно, ей всегда немного досадно, когда он соглашается отстать.
– В таком случае ты был бы первой в мире мидией с суицидальными наклонностями. Лаборатории Америки дрались бы за право изучать твою сложную многогранную личность, никогда прежде не встречавшуюся среди моллюсков.
– Зато как шикарно – постоянно болтаться в море. Ощущать лишь свежесть и прохладу и не думать ни о чем, кроме воды и еды да встречи с какой-нибудь хорошенькой ракушечкой, чтобы в нее как следует всосаться. Ведь это – жизнь!
Теперь они лежат рядом, глядя друг на друга, ее дыхание постепенно успокаивается. Он вглядывается в ее лицо.
– Если приставить тебе к носу зеркало, Хэш, в нем будет точно такое же лицо. Твои черты абсолютно симметричны. Поистине чудо природы.
– Широкое и плоское, как тарелка, так моя мама говорила.
– Похоже, твоя мама была чемпионкой мира по брюзжанию.
– Она в жизни не завоевала ни одной награды.
– Вот для чего умирают матери – чтобы мы могли продолжать жить, – пафосно изрекает Эрнест, хотя его собственная мать жива и здорова. – Ты что-то здорово красная. – Он откидывает волосы с ее лица.
– Тебя бы так помучить!
– От солнца, я имею в виду.
– Жаль, что я не уплыла раньше. Ты долго там еще оставался?
– Недолго, – отвечает он.
– Смотри, светлые полоски от лямок. Отличный у тебя загар.
– У тебя тоже.
– Да уж, красная, как гнилая помидорина. Вот бы мне иметь не такую светлую кожу, а бронзовую, как у тебя, Несто.
– Давно ты меня так не называла.
Надавив пальцем себе на предплечье, Хэдли некоторое время с интересом наблюдает, как кожа сперва белеет, а потом краснеет. И вновь как наяву: Файф и Эрнест стоят рядом на понтоне и смотрят на нее – снисходительно и словно бы угрожающе. Картина настолько живая, что у Хэдли моментально портится настроение.
Эрнест вновь перекатывается к ней, подминает под себя. Принимается страстно ее целовать, но Хэдли все никак не удается выкинуть из головы того Эрнеста, с понтона, за спиной которого маячила худющая, как щепка, Файф. Хэдли так и видит, как ее муж сдается, как они целуются на деревянном настиле или трахаются под деревьями, пока она ест в одиночестве свой обед и в который раз казнит себя за пропажу злосчастного саквояжа. Нет.
Хэдли вырывается из-под него.
– Ну что ты, Хэш!
Сейчас он выглядит в точности на свои двадцать семь.
– Нет, Несто. Ты не можешь обладать нами обеими сразу.
Некоторое время они молча лежат бок о бок, в тишине, такой звенящей, какая бывает лишь после выстрела. Впервые после того разговора в Париже она высказалась напрямую.
Хэдли подходит к зеркалу и, усевшись за туалетный столик, резкими движениями расчесывает волосы. Если бы Эрнест не был иногда таким мальчишкой, если бы только мог осознать, что делает! Он смотрит на нее из зеркала, недоверчиво и чуть укоризненно, словно она сказала ему что-то донельзя пошлое и занудное.
– Кажется, ты ничего не предпринял в связи с этой… ситуацией. Извини, что упоминаю об этом. Но я должна.
– Почему?
– Потому что так больше не может продолжаться.
– Это не я ее сюда пригласил!
– Даже не напоминай!
Еще несколько взмахов щеткой, щетинки впиваются в кожу.
– Не знаю, зачем ты притащила ее сюда. Я бы.
Внизу хлопает дверь. Голос Файф, певучий и небрежный, доносится с лестницы:
– Ребята!
Хэдли откладывает щетку, ощутив, что левое веко задергалось, а следом и правое. Боже, дай мне передышку!
– Вы там? – Голос его любовницы все ближе.
Хэдли, приоткрыв дверь, крикнула через занавеску:
– Мы наверху!
– Может, в бридж?
И, сама не зная почему, Хэдли так же громко ответила:
– Через пять минут спустимся!
– Ты что? – Эрнест словно не верит своим ушам.
– Мы, – Хэдли натягивает платье, – просто сыграем пару партий в бридж. А о наших делах поговорим позже.
Файф уже тасует карты – опрятная маленькая головка на фоне цветущих роз в саду. В губах зажата сигарета – как можно курить в такую жару? На Файф шорты и матросская рубаха. Весьма практичная форма одежды для Антиба. Загорелые худые ноги, на волосах – следы расчески.
– Хорошо поплавала? – спрашивает Хэдли.
– Отлично. Хотя сегодня все-таки жарковато.
Может, у нее только что был секс с ее, Хэдли, мужем.
Файф сдает карты, раскладывая на три аккуратные стопки.
Подходит Эрнест, в одних шортах, его голая грудь и широкие плечи заставляют женщин улыбнуться. Обе невольно переглядываются: Файф – вытаращив свои огромные глаза, а Хэдли – покачивая головой, точно его тщеславие – это их общий секрет.
– Привет, дамы. Можете не вставать.
– Может, наденешь рубашку, Эрнест? – спрашивает Файф.
– Чтобы лишить вас обеих удовольствия?
Он с вызовом глядит на Хэдли, словно говоря: "Если ты говоришь об этом откровенно, то почему нельзя мне?"
Все трое оборачиваются на быстрый топот толстеньких ножек – от дома к ним бежит Бамби, за ним – горничная:
– Excusez-moi, madame ’emingway. Viens, Bumby!
Коленки мальчика испачканы в земле, похоже, он играл в саду.
– Ça va aller.
Мари уходит в дом, а Бамби, вскарабкавшись на колено отца, обнимает его за шею. Эрнест прижимается к сыну носом, чмокает в круглые щечки. Когда обнаружилось, что Хэдли беременна, Эрнесту было двадцать три года, и он заявил, что еще слишком молод, чтобы иметь детей. На несколько недель Эрнест тогда погрузился в пучину черной тоски – как он сможет писать, как они будут кататься на велосипеде или гулять ночи напролет, когда в доме появится орущий младенец?
Теперь же он превратился в самого нежного отца на свете. Он сажает сына лицом к остальным. Маечка уже маловата и задирается на круглом животике. Бамби внимательно оглядывает взрослых, не ведая, что сейчас они заняты планомерным разрушением его привычной жизни. Хэдли становится жутко: малыш еще ничего не понимает, но все видит.
– Как ты, милый? – спросила она, наклоняясь к мальчику и ероша его волосы. – Как себя чувствуешь?
Нос у ребенка еще красноват – следы простуды, прицепившейся после коклюша.
– Bien, – ответил Бамби.
Хэдли задумчиво трет ему грудку.
– Ты гулял в лесу?
Бамби кивает, сунув палец в рот.
– Я в детстве так тоже делала, – произносит Файф, и Хемингуэи удивленно смотрят на нее, будто забыв, что Полин Пфайфер сидит с ними за одним столом.
– Поиграешь за меня, пока я кое-что принесу? – Эрнест пересаживает Бамби к ней на колени. Несколько минут спустя он возвращается из дома с подносом, на котором стоят три бокала. – Джин-тоник, – объявляет он, – и как я мог забыть?
Выпивка появляется все раньше и раньше. К трем часам дня он уже обычно берется за шорле или джин физ. Хэдли залпом осушает свой бокал, с удовольствием поймав на себе удивленный взгляд Эрнеста. Потом отсылает Бамби обратно в дом, чтобы не болтался под ногами. И неожиданно ощущает решимость победить Файф, послать ее в нокдаун.
9. Антиб, Франция. Июнь 1926
Как и во все предыдущие дни, партия заканчивается тем, что один из игроков, резко отодвинув кресло, стремительно идет к дому. Это Хэдли. Она больше не может смотреть, как легко и изящно играют в паре Эрнест и Файф, как они с полуслова понимают ставки друг друга и на пару разделывают ее под орех. Эрнест бросается следом, чтобы успокоить, но Хэдли как угорелая мчится вверх по ступенькам, чувствуя, как в ней нарастает бешенство – такое жгучее, такое оправданное и такое необычное для нее чувство.
– Хочу напомнить, что именно ты ее пригласила!
– Я жалею, что это сделала!
– Но теперь она здесь, и мы уже не можем ее выгнать!
– Не можем, однако это вовсе не значит, что ты обязан за ней всюду таскаться! – Хэдли хлопает дверью спальни. – Сколько времени ты оставался с ней на понтоне сегодня? Сколько играл вчера с ней в теннис? Я твоя жена! Я, не она. Мне нужно напоминать тебе об этом?
– Вообще-то я не хотел, чтобы она приезжала!
– Я пригласила ее, потому что мне было одиноко. Потому что никто из твоих чертовых друзей даже не удосужился меня проведать! Она единственная, кто болел коклюшем.
– Чушь! Я не знаю, зачем ты все это затеяла, Хэш! Это бессмысленно.
Хэдли мутит: Эрнест прав, это бессмысленно. Зачем нужно было приглашать любовницу сюда, если они собирались тут начать все заново? Что за идиотская стратегия – свести вместе троих, чтобы воссоединилась пара!
Эрнест сидит на подушках, надавив пальцами на веки и прижав колено к груди.
– Ты сама испортила весь отпуск, – говорит он, не открывая глаз. – Я дал себе слово держаться от нее подальше, а ты пригласила ее в Антиб.
– Ох, посмотрите, какой он благородный, наш Эрнест! Какой он храбрый! Какое взвешенное, мужское решение – дать себе слово держаться от нее подальше. Вместо того чтобы разобраться со всем раз и навсегда! – Хэдли хочется запустить ему в голову щеткой для волос. – Ты не хотел видеть ее здесь, потому что любишь ее. Потому что все это чертовски сложно.
Ни слова в ответ.
– Ради бога, будь мужчиной. Может, поэтому я и пригласила ее – чтобы ты смог сказать мне, что любишь ее. Теперь ты можешь оставить меня и жить с ней, и каждый из нас сможет самостоятельно строить свою жалкую маленькую жизнь! Ты ее любишь?
Теперь, когда страшные слова наконец произнесены, повисает тишина. Они стоят лицом к лицу и пристально смотрят друг на друга. Хэдли не отпускает щетку. Закатное солнце сочится сквозь жалюзи, внизу уныло хлопает ставень.
Эрнест тоскливо смотрит в потолок.
– Боже мой, ты же знаешь, как мне тяжело, – произносит он, будто это ответ на ее вопрос.
– И мне. Но разница между нами в том, что ты этим наслаждаешься.
– Как же я все это ненавижу, – произносит он, нежно глядя ей в глаза. – Ненавижу!
– Лжец. Ты этим упиваешься. Для тебя вся эта история – всего лишь материал. Ты создал свой собственный ад, и намереваешься в нем жить, и меня заставляешь жить в этом аду. Я хочу домой, – голос Хэдли смягчается, – с тобой и Бамби. В Париж. И я хочу пить тавель, обедать в нашем любимом кафе и гулять вдоль реки. – Хэдли кладет щетку на туалетный столик. Она не имеет привычки швыряться в людей вещами. И ни за что бы этого не сделала. Тем более в него. В любимого Эрнеста. – Беда в том, что я не знаю, хочешь ли этого ты. Хочешь ли этим заниматься и дальше вместе со мной.
– Конечно, хочу.
– Но ведь ты хочешь и ее тоже.
Хэдли сидит у туалетного столика, заставленного духами, грани хрустальных флаконов играют на солнце, пробки пахнут чем-то старинным.
– Мы ведем себя чудовищно. Это лето стало для нас сущим кошмаром. – Больше всего на свете Хэдли хочется закрыть глаза и погрузиться в забытье, не думать, как легко позволила она этой женщине украсть ее мужа. Как весь прошлый год позволяла им влюбляться друг в друга со всем пылом юности. Почему она была такой бесхребетной? Почему ничего не предприняла раньше? – Я больше так не могу.
– Разве нельзя просто оставить все как есть? – Голос у него равнодушный, слова явно неискренние.
– Ты должен принять решение. – Хэдли как будто слышит и видит себя со стороны – в зеркале отражается брошенная женщина, жалкое, заплаканное лицо. – Если ты хочешь остаться с Файф, я пойму. Я понимаю, что она очень сильно в тебя влюблена. Я не знаю, влюблен ли ты в нее или тебе просто льстят ее чувства. Но до исхода завтрашнего дня я хочу знать, останешься ли ты со мной или уйдешь к ней. Но больше в таком положении никто из нас находиться не может – включая твою любовницу.
Эрнест кивает. Хэдли, присев к нему на кровать, слышит вздох. Эрнест рывком притягивает ее к себе: еще одно из объятий, которыми так богаты эти сумасшедшие каникулы. Его запах, его тепло. Сердце разрывается!
– Нет! – жестко произносит она и, высвободившись, спускается вниз по лестнице глотнуть воздуха.
У подножия крыльца морской бриз покачивает цветы лаванды. Пчелы, лениво жужжа, кружат вокруг соцветий. Из терракотового горшка вылетает большой шершень – нужно предупредить Бамби, чтобы не вздумал трогать такого. Лепной фриз – безголовая богиня Ника застыла на стене. На столе под стеной – брошенные карты, тремя сданными стопками. Одна открыта, две рубашками вверх. Хэдли заглядывает в карты Файф. Туз. Выходит, она не блефовала.
Хэдли закрепляет прищепками болтающийся на веревке купальный костюм Эрнеста. Купальник Файф уже там – длинный, черный и сырой. Все три купальника непристойно набухли в нижней части, и оттуда на терракотовую плитку капает вода. Слышно, как Файф напевает наверху, наряжаясь к вечеринке, которую сегодня устраивают на вилле "Америка".
10. Чикаго, Иллинойс. Октябрь 1920
Хэдли пробиралась сквозь толпу к роялю. Голубое саржевое платье сидело плотно, и она не без удовольствия ощущала взгляды гостей на своей попе. Но проведя столько месяцев у одра матери, угасавшей от Брайтовой болезни, имеешь право хотя бы на вечер оказаться в центре внимания. Она чертовски устала от роли сиделки, а здесь – и выпивка, и мужчины; Хэдли хотелось напиться как следует. Тем не менее она краснела, когда кто-нибудь начинал разглядывать ее колени, едва прикрытые платьем.
Хэдли никак не удавалось отыскать подругу, с которой она пришла на вечеринку. Коктейль попался какой-то очень пьяный, но ей непременно хотелось допить его, прежде чем кто-нибудь пригласит ее на танец. Может, в него добавили кукурузный самогон: точно, сивухой отдает – интересно, где его достали? На сухой закон компании, похоже, плевать.
Хэдли старалась не вглядываться в публику на импровизированном танцполе между диванами. Она даже толком не знала, как называется этот танец, но порядочной девушке не подобает жадно глазеть на пары, пытаясь привлечь к себе внимание. Когда Хэдли наконец добралась до пианино, то услышала, что с другой стороны рояля к ней обращается мужчина.
– Простите? – переспросила она, не разобрав его слов.
– Я спросил, могу ли вас угостить?
– Спасибо, мне хватает. – Хэдли приподняла свой стакан.
– Мы ведь незнакомы? – Обойдя рояль, он приблизился к ней.
– Хэдли, – протянула она руку.
– Это имя или фамилия?
– Имя. Меня так назвали в честь бабушки, это была ее девичья фамилия.
– А я Эрнест.
– Эрнест – значит "серьезный"?
Он вздрогнул. Надо же было сморозить такую глупость!
– Терпеть не могу свое имя!
– Напрасно. А как дальше?
– Хемингуэй.
– Эрнест Хемингуэй. Звучит мужественно.
Танцующие уже разбрелись по углам, и молодой человек во фраке принялся перебирать пластинки. Была уже почти полночь, но Хэдли не ощущала ни малейшей усталости, даже несмотря на долгую поездку на поезде из самого Сент-Луиса. В комнате было душно, стекла запотели, и некоторые мужчины ослабили свои "бабочки". Многие закурили, даже кое-кто из дам. Парень во фраке поставил наконец медленную мелодию, и одна пара заскользила в танце. То, как они держались друг за друга – нежно, но не крепко, – подсказывало, что они скорее друзья, чем любовники.
– Ой! – вдруг заметила Хэдли. – Он же без ботинок.
– Это сок-хоп. Модная новинка со Среднего Запада.
Еще какое-то время они понаблюдали за парой.
– Мужчину всегда можно оценить по его обуви, – сказал Хемингуэй.
– Но на этом ее нет вовсе.
– Вот именно.
Они двинулись к бару. В какой-то момент Хэдли потеряла равновесие, и Эрнест слегка придержал ее за бедра.
– Наверное, вам не стоит больше пить, – ухмыльнулся он.
Хэдли слышала, что на таких вечеринках люди иногда выходят на крышу. Может, этот Эрнест Хемингуэй предложит ей отправиться туда – он выглядел могучим, как мясник. И почему такой мужчина, как он, разговаривает с такой женщиной, как она?
– Сколько вам лет? – спросила Хэдли.
– Смело.
– Мне кажется, вы моложе меня, вот и все. Я пыталась угадать, сколько вам лет.
– Двадцать один.
– О, – сказала она, – а кажетесь старше.
– Все так говорят.
– Двадцать один? Меня бы даже двадцать пять разочаровали. Но двадцать один – это шок, конечно. Наверное, вы только окончили колледж.
Эрнест пожал плечами и подал ей стакан джина с ломтиком лимона на ободке, бросил в него зеленую оливку.
– А не коктейль?
– Джин лучше пить неразбавленным.
– Вы окончили Принстон?
– Нет. Я служил в Италии.
– Видели боевые действия?
– Мне прострелили ногу до того, как я успел что-нибудь увидеть.
– Это ужасно.
– Не так уж и плохо. Я влюбился в медсестру в Милане. Ее звали Агнес. Это куда хуже.
Хэдли рассмеялась, стараясь не выдать собственной заинтересованности. Он так хорош собой, а у нее за прошедшие годы все внутри успело заледенеть. Но этой ночью она ощущала прилив безрассудства и отваги. Если таково опьянение, то она хочет быть вечно пьяной.
– И что же, ваше сердце до сих пор в Милане, мистер Хемингуэй?
– Уже нет, слава богу. Пожалуйста, давай на "ты".
– А теперь ты чем занимаешься?
– Пишу. – Его взгляд скользнул на хорошенькую девицу в конце коридора и вновь обратился к Хэдли. – По крайней мере, пытаюсь.
– А что ты пишешь?
– Рассказы, скетчи. А в основном статьи. Днем я журналист.
– Тебе нравится эта работа?
– Она не дает мне писать то, что в самом деле хочется.
– А что это?
– Роман. Что-то мускулистое. Чтобы ни капли жира.
Она улыбнулась.
– Я бы очень хотела прочитать что-нибудь из твоего.