– Слушать лучше надо, Андрей Иваныч, да соображать не мешает, место у тебя такое, что влет хватать все надо. Нет больше никаких фельдмаршалов, кончился некоронованный правитель наш, откомандовал. На место Бирона его на вечное житье. Да слова это одни – вечное: старик, поди, долго не протянет. А жаль, пусть бы сполна испытал, каково-то сладко людям от его команд приходилось. Остерман-то в крепости?
– Как приказали, государыня.
– Вот с ним разговор подлиннее будет. Следствие устроишь, суд и к смертной казни его через колесование.
– Колесование, государыня?!
– Опять недослышал аль жалость взяла, дела какие вместе делали? Колесование и есть – так и пиши. А вины чтобы следствие такие нашло: завещание матушкино не исполнил, меня от престола отстранил, замуж советовал за какого ни на есть убогого принца подале от России выдать, разные оскорбления цесаревне делал, ну там и по государственным делам пусть чего надо напишут. Сколько времени на следствие-то пойдет?
– Не меньше месяца, государыня. Для виду, конечно.
– Для чего ж еще. После приговора пусть прошение мне подает, о милости молит. Вот тогда и заменю ему казнь ссылкой в Березов, где Александр Данилыч смерть свою нашел. Оттуда, помнится, никто не возвращался.
– Детки вот меншиковские вернулись.
– Не о них речь. Кстати, у Остермана сколько детей-то?
– Дочь за Толстым да два сына в гвардии.
– Разжаловать сыновей – и капитанами в пехоту.
– Может, государыня, небезопасно в армии-то их оставлять?
– В ссылке, что ли, держать? Пусть служат.
– Да кабы недовольство от них какое не пошло.
– Отца, что ли, забыть успел, Андрей Иваныч? Остерман сроду слова прямого не говаривал, все в обход да в объезд, да чтоб при случае отказаться. С верховниками хороводы водил, а Кондиций не подписал, извернулся. Обо мне правительницу упреждал, да так темно, что и уразуметь-то не смогла. Нешто у такого отца сыновья за него заступятся! Как мышь под метлой сидеть будут, свою шкуру сторожить. Отрекутся они от него, руки не протянут. Пусть с женой в ссылке сидит – достаточно. Еще, что ль, у тебя кто на уме?
– Да Бестужев Алексей, государыня. Вроде указом он осужденный, а на деле здесь, в Петербурге.
– Знаю. Правительнице запонадобился, встречалась с ним, разговоры тайком вела, хоть и во дворце. В его дела не мешайся, сама с ним потолкую.
– Если понадобится новое следствие…
– Понадобится, так скажу, а пока посылай за ним. Знаешь, где искать?
– Как не знать, ваше величество, все время с него глаз не спускали.
– А о чем с принцессой толковали, знаешь?
– Виноват, не удалось дознаться, государыня. Они в зале с ней разговоры вели да все время прохаживались. От дверей ничего не слышно было.
– Жаль. Порасторопней наперед быть надо. Да ладно, посылай за нашим Алексеем Петровичем, что ли.
Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство вигов
– Приходится признать, Франция блестяще выиграла эту партию.
– Вы имеете в виду приход к власти императрицы Елизаветы? Но так ли велика была в этом роль именно Франции.
– Я никогда не рекомендовал бы вам преуменьшать достижений противника. Не так важно, сколько велико было ее участие, сколько размер выигрыша. До настоящего времени Франция не имела сторонников в правительстве России, теперь на престоле императрица, симпатизирующая Франции больше, чем всем остальным европейским державам.
– Во всяком случае, Лесток выполнил свои обязанности.
– Лишнее доказательство, что агенты должны занимать официальное положение и что денег на их оплату нельзя жалеть. Кстати, повторите еще раз curiculum vitae этого удачливого медика.
– Французский дворянин. Двадцати пяти лет вступил на службу к императору Петру I. Пользовался большим доверием, но был сослан в Казань из-за какой-то сомнительной любовной истории.
– Сколько ему было?
– Двадцать восемь лет.
– Слишком много для истории с последствиями. Он неумен.
– Сразу по вступлении на престол Екатерины I возвращен из ссылки и назначен лейб-хирургом. Особое внимание уделял цесаревне Елизавете.
– Ничего удивительного. Именно она предназначалась в невесты французским принцам. Лесток сумел, по-видимому, развить в ней симпатию к подобному союзу.
– До прихода к власти принцессы Анны участия в политических делах не принимал, оставаясь в штате цесаревны. В 1741 году проявил незаурядную энергию в организации переворота в пользу Елизаветы.
– Что вы называете организацией? Помнится, все ограничилось несколькими достаточно случайными людьми.
– Но именно Лесток ехал в первой карете вместе с цесаревной.
– В таком случае это, скорее, личное воздействие. Он пользуется им и в настоящее время?
– Как сообщают наши агенты, Лесток не отступает от императрицы ни на шаг, подчас вызывая у нее досаду.
– Императрица не хочет понять, что пятнадцать тысяч ливров годовых, составляющих тайную пенсию французского правительства, надо отрабатывать.
– Не исключено, милорд, что императрица не знает о существовании этой пенсии. Вряд ли Лесток склонен ее афишировать. Иначе неизбежен вопрос, за что он начал ее получать.
– Вы правы. Как оцениваются реальные возможности Лестока?
– Достаточно высоко, если даже Бестужев старается поддерживать с ним добрые отношения.
– Да, факт, говорящий сам за себя.
– К тому же император Карл даровал ему графское достоинство.
– Но с титулами никто не гарантирован от ошибок. Любимец сегодняшнего дня легко может стать ненужным завтра. Практически Лесток ничем не может быть надолго полезен императрице. А его вмешательство во все без исключения дела неизбежно приведет к охлаждению. Ему, должно быть, уже немало лет?
– Около пятидесяти.
– Вполне достаточно, чтобы испытывать уколы неудовлетворенного честолюбия и стремиться к внешним проявлениям власти. И еще одно – его отношения с французским послом?
– Маркиз де ла Шатарди, как известно, не принимал никакого участия в перевороте Елизаветы.
– И тем не менее получил от императрицы два очень высоких ордена.
– Дань симпатии к его стране, милорд, не более того.
– Он близок к императрице?
– Был. Мы получили известие, что французское правительство отзывает его на родину.
– Причина?
– Неудачное вмешательство в русско-шведские дела. Французы предпочитают ставку на одного врача.
Теперь оставалось переступить заветный порог. Как ни удивительно, но во время затянувшихся поисков желания войти в двери Климента не появлялось. Конечно, оно существовало, только такая встреча в чем-то могла оказаться решающей. Ведь к искусствоведческой загадке присоединилась загадка детства. Трудно было разочаровываться, тем более усложнять и без того сложную задачу. Мешало и то, что все подробности нынешнего быта Климента были известны во всех подробностях.
Хранилище так называемых седьмых экземпляров Ленинской библиотеки, откровенно ненужных книг, из которых разрешалось пополнять свои фонды другим библиотекам. Разрешалось, если у сотрудников хватало увлеченности и терпения рыться в самых настоящих книжных развалах. Несмотря на все предписания администрации, для последней квартиры Н. В. Гоголя нашлось несколько номеров прижизненного издания "Москвитянина" и географический указатель тех же лет на немецком языке. Другим везло и того меньше. А книги, которых не касается человеческая рука, как же легко окутываются они густой и влажной пеленой пыли, как быстро становятся похожими на кучи никому не нужного сора! Кто знает, какое впечатление окажется сильнее: от этого ли кладбища или от полускрытого им интерьера?
Работники дирекции подтверждали: "Вы там ничего не увидите. К стенам из-за стеллажей вообще не подойдете. Через книги – а их там много лежит просто в связках – не проберетесь". Что-то внутри сжималось и невольно заставляло ждать. Чего? Может быть, чуда – особенного дня, настроенности, душевной отваги.
На худой конец, в собрании фототеки Государственного музея истории и теории архитектуры имени Щусева действительно имелись негативы – интерьеры, фрагменты лепнины, своды и вместе со снимками иконостасов фотографии отдельных входивших в них икон. При небольшом усилии воображения подобное перечисление деталей вполне могло заменить многое. Кроме того главного, с чего начинается общение с памятником, – кроме живого его ощущения.
"Имейте в виду, основная церковь не топится". Еще и это! Ненужные книги в тепле не нуждались. На историков никто не собирался рассчитывать. Немногочисленные сотрудники достаточно хорошо себя чувствовали в низенькой, за плотно притворенными дверями трапезной. "Все-таки решили попробовать? Дело ваше. Держите разовый пропуск Да, разовый. Это же книгохранилище. Если понадобится второе посещение, напишете новое заявление, придете за новым пропуском. Таков порядок во всех библиотеках".
…Входная дверь на тугой, ржавой пружине сочно чавкнула и захлопнулась. За низко припавшими к земле окнами сугробы густо покрытого черными гривками снега. Машины заливают жижей жмущихся к стенам пешеходов. От запыленных лампочек на длинных, свисающих проводах стылая муть. Сладковато-приторно пахнет пылью, старой бумагой, духовитой смолой – все, что осталось от давних клубов синего ладана.
Книг и в самом деле оказалось множество – на полках, в увязанных шпагатом пачках, вразброс. И было непонятно, что делают и вообще могут делать среди них одинокие фигуры одетых в меховые безрукавки и перепоясанных крест-накрест старыми платками библиотекарей.
"Посмотреть? Что еще посмотреть? Просто помещение? А вы откуда? Зачем? Памятник искусства? Ну, если вам надо, пойдемте".
В искусствоведении существует понятие пространства. Точнее – понимания пространства. Пространство рокайля и пространство классицизма. Пространство в готике и пространство конструктивистских зданий наших тридцатых годов, в древнегреческих храмах и псковских церквях. Дело не в его размерах, площади и высоте, не в особенностях заключающего его в себе сооружения, не в декоре стен, но в ощущении неповторимом и неповторяемом: соотношение человека с окружающим его миром. Можно позаимствовать у старых зодчих строительные приемы и архитектурные детали, даже определенные модули и расчеты – ощущения пространства не удается восстановить никогда.
"Входите. Входите же!" За дверью, совершенно такой же, как те, что на улице, распахнулось пространство… Да, все было заставлено стеллажами. Да, ряды книг громоздились на высоту едва ли не двух этажей (а может, так только казалось?). Да, в узких щелях между полками удавалось рассмотреть только куски серых, покрытых унылым трафаретным коричневого цвета орнаментом стен, – предел возможностей ляминской благотворительности. Да, годами не мытые стекла не пропускали света, к тому же в пасмурный, клонившийся к вечеру зимний день. Да, плотная пелена пыли пышно окутывала каждый намек на резьбу и скрывала позолоту куда-то очень высоко поднимавшегося иконостаса. Да, было пронзительно морозно, как бывает только в заброшенных домах, забывших о тепле человеческого дыхания, и на память невольно приходили совсем, кажется, недавние военные годы, стужа ленинградской блокады, окопов и траншей. Но все это пришло потом, вместе с попытками собраться с мыслями, понять случившееся, а пока…
Могучие столбы-пилоны, охваченные крыльями полусводчатых парусов, легко и стремительно поднимали ввысь стены большого барабана, растворявшиеся в огромных полукруглых окнах. Свет… Море воздуха и света… Пусть промерзшего и серого. Но такого необъятного, что перехватывало дыхание. Оно не лилось из барабана, а, казалось, устремлялось внутрь него – к куполу, чтобы в нескончаемой его высоте прорваться в голубевшее крохотным погожим озерцом оконце. Было непонятно, откуда брался этот свет, как родился в полутьме, которую не могли прошить глубоко запавшие окна цокольного этажа. Но он плескался в этой грандиозной зале и рвался вверх через каждый из открывавшихся в него барабанов…
Петербург. Зимний дворец
Императрица Елизавета Петровна и А. П. Бестужев-Рюмин
– Вот и довелось нам, Алексей Петрович, рад ты не рад, поговорить.
– Я бесконечно счастлив этой возможностью, ваше императорское величество, тем более что вы вспомнили о моем ничтожном существовании и сами послали за мной. Разрешите мне принести мои верноподданнические гратуляции по поводу благополучного восшествия на престол родительский, которое должно было произойти столько лет назад.
– Так думаешь? Что ж раньше так не думал?
– Мое мнение не могло иметь никакого значения, ваше величество. Отдаленный от родины обязанностями дипломатической службы…
– Да, долгонько тебя в России-то не было.
– Более двадцати лет.
– "Двадцати"… Жизнь целая! И чего тебя так покойная императрица невзлюбила, слышать о твоем возвращении не хотела, а ведь ты ей услугу царскую оказал.
– Что вы имеете в виду, ваше величество?
– Да твою поездку в Киль. Что ты там разведал, о чем с зятьком моим толковал. Слухи до меня от него дошли, будто после твоего приезда завещание матушкино из архива городского пропало. Правда ли?
– Святая правда, государыня.
– Да ты что, Алексей Петрович, прямо так и признаешься, как супротив меня интригу плел?
– Кабы против вас, ваше величество, так не признался бы. А моей вины противу вас нету.
– Как есть ничего понять не могу! Что тебе в завещании том нужно было, говори ты толком, в гнев не вводи.
– Только того и хочу, ваше величество. Покойная императрица Анна Иоанновна послала меня в Киль завещание посмотреть, что в нем написано.
– Да отпуск же там, само завещание-то здесь было!
– Эх, ваше величество, да разве непременно отпуск оригиналу равен приходится!
– И что оказалось?
– Не было в отпуске вашего имени.
– Как – не было?
– То ли Александр Данилыч что удумал, то ли голштинцы сообразили, но стояло там только имя Анны Петровны и потомство ее.
– Да как же так случиться могло? Подлог же это, подлог!
– А если и подлог, то спорить с ним как? Времени рассмотреть у меня не было. Да и в споре таком каждый прав по-своему остается, настоящей-то правды не дойдешь. Чья сила, того и правда.
– Ну увидел ты, Анне Иоанновне рассказал, и что?
– Государыня, сами посудите, если рассказал как было, чего императрице покойной на меня гневаться, в Петербург не пускать, отца родного осудить?
– Верно, не пустила тебя. А ты так прост, что все ей и выложил.
– Тоже нет. Кому охота голову в петлю совать.
– Да уж, на кого, на кого, а на тебя непохоже. Так как же ты извернулся?
– Ваша правда, государыня, именно что извернулся, не чаял, как ноги унес, хоть императрицу и прогневал.
– Да не томи ты, начал говорить, договаривай.
– Не серчай, государыня, язык не поворачивается. Виноват я перед тобой, как есть виноват.
– Да что?
– Изничтожил я его, своими руками изничтожил.
– Завещание?!
– Его. Ну что, подумал, в споры вступать, правоту доказывать. Может и до споров не дойти. Голштинцы поддержку найдут, союзничков, которым та грамота по мыслям придется, и боле ничего не докажешь.
– Ну и смел ты, Алексей Петров, ничего не скажешь. А Анне что сказал?
– Что не нашел, что нету его в архиве – то ли затерялось, то ли где спрятано.
– Поверила?
– А что было не верить? Через доверенных людей вызнавала, стороной от самого герцога Карла – все сказали: нет завещания.
– А тебя, значит, держать не стала, что не потрафил, больше ждала, чем другие могли?
– Как мне спрашивать было, государыня? Ответ держал, приказ получил обратно посланником ворочаться, вот и вернулся в Гамбург. Только на месте уж узнал, что с досады старика моего с воеводства сняла, в деревню безвыездно отправила.
– Да, дивились все, с чего бы гнев такой, ан вишь, какое дело-то. Ну ладно, бог с ней, с Анной. Лучше скажи, чего принцесса тебя в Петербург позвала, какой такой службы от тебя дожидалась.
– И здесь секрету нету. О сыне покойной императрицы беспокоилась, чтоб поперек дороги Иоанну Антоновичу не стал.
– Значит, был все-таки сын у нее, не зря кругом толковали.
– Конечно, был. Отца тогда из Митавы и выслали, батюшку моего. Обвинение целое Анна Иоанновна, покойница, против него в Тайную канцелярию написала. Потому и Бирона с собой сюда забрала – родитель все-таки.
– А мне-то и монастырем, и ссылкой грозилась, словами непотребными обзывала, да еще на людях.
– И охота вам, государыня, такое поминать. Было – прошло, и как камень в воду. Благо вот вы живы, царствуете благополучно и, дай бог, долгие годы на радость нам всем процарствуете.
– Благодарствуй, Алексей Петрович. А что же с сыном-то?
– Да ничего я о нем не знал. К чему он мне? А принцесса все дознавалась, не верила, хотела за родителем моим посылать. И послала бы, кабы не ваше счастливое воцарение.
– Ну что ж, ступай с Богом, Алексей Петрович. Вин на тебе никаких противу меня нет. Живи себе спокойно. Службу, время подойдет, тоже тебе найдем. Без дела сидеть не будешь.
– Ваше императорское величество, ничем я не заслужил доверия вашего, чтоб к словам моим прислушиваться вы стали, и все же разрешите слова два молвить – сердце не на месте.
– О чем ты?
– Слыхал я распоряжение ваше, чтоб чернеца Пахома разыскать и в Петербург привезти.
– Верно, искать его начнут. Да тебе-то что?
– Ваше императорское величество, отмените указ!
– Что такое?
– Не надо вам Пахома искать, ни к чему.
– Да ты знаешь, разговор-то о ком. Ведь это поп церкви московской Воскресения в Барашах у ворот Покровских, который нас с Алексеем Григорьичем…
– Простите, государыня. Не надо ничего вам мне говорить, а мне, покорному слуге вашему, слушать. Только вот как раз этого попа вам и не надо. Во время венчания окромя него кто в церкви был?
– Никого. Да мыслимое ли дело, чтоб со свидетелями.
– Вот то-то и оно. Один поп какой свидетель, да, может статься, его уж и в живых нет. Поди, не молоденький был.
– Ах вот ты о чем! Да ведь мне перед Алексеем Григорьичем себя не оправдать, с чего это вдруг ото всего откажусь.
– И не оправдывайте, государыня! На то у вас власть, чтоб сказать, что не хотите, аль того лучше – весточку имеете, что уж и нету его, попа того.
– Разве что…
– Послушай, государыня, доброго совета – еще не раз его вспомнишь, а с ним и Алексея Бестужева за верную службу. Может, тогда ты сердце свое тешила, а теперь какой во всем этом для императрицы резон. Без свидетелей всегда сподручней.
– Тогда о семье узнать надо, помочь, если что.
– И этого, государыня, не надо. Слухи пойдут, разговоры, почему о них, не о других заботишься. Еще хуже выйдет.
– Так что ж, отступиться, по-твоему, что ли?
– Зачем – отступиться, государыня! Все и без вашего величества сделать можно, без шуму. Узнать, прихожане кто, тем, что познатнее, подсказать. Много ли поповской семье надо – пустяки одни.
– Экой ты, Алексей Петрович, осмотрительной!
– О вашем императорском величестве забочусь. Мало ли зла вас в жизни коснулось, может, хватит? Может, и в спокое пора вам побыть, молодостью попользоваться.
– Какая молодость, Алексей Петрович, я в полтавской год родилась.