– Знаю, государыня, все знаю, да разве тридцать два годика – такие лета, чтоб о них поминать. Цвести вам и цвести, людей красотой да весельем радовать.
– Добрый ты, однако, Алексей Петрович. Всегда думала, и сердца у тебя нет.
– За что ж так, ваше величество! Только сердце не на каждый случай показать можно – себе дороже станет, жалеть-то никто не будет.
– Слушай, Алексей Петрович, ты завтра к обеду приходи, вот мы и решим, какую должность тебе определить. А указ, чтоб снять с тебя вины все, я сейчас бы подписала, да еще составить надо.
– Может быть, государыня, вы бы к такому снизошли? Если что не так..
– Ах он с собой у тебя. Вот и ладно – давай подпись поставлю, тянуть-то нечего.
Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство вигов
– Приятная новость, милорд! Алексей Бестужев назначен вице-канцлером.
– Уже! Однако наш старый друг не теряет времени. Как это случилось?
– Подробностей еще нет. Известно, что у него состоялся первый разговор с императрицей Елизаветой, от которого все ждали наихудших последствий. Вместо этого императрица рассталась с ним как со старым другом.
– Содержание разговора?
– Неизвестно.
– У самого Бестужева никто не пытался узнать?
– Пытались. Бестужев уклонился от ответа.
– Что же дальше?
– На следующий день Бестужев явился к императорскому столу и был объявлен вице-канцлером.
– Но значит, уже велись приготовления?
– По-видимому, нет.
– Блиц-турнир? В это трудно поверить.
– И тем не менее, милорд. Заявление императрицы поразило даже Лестока, не говоря о Шатарди.
– А среди русских?
– Михаил Воронцов был неприятно удивлен. Он враждебен Бестужеву.
– Вы не преувеличиваете?
– О нет, милорд. Михаил Воронцов почти пятнадцать лет оставался камер-юнкером цесаревны, снабжал ее деньгами и мог только завидовать Бестужеву, который в бытность свою в России его не замечал.
– Значит, результат какого-то разговора, который велся, может быть, даже не за столом. О чем толковали за обедом?
– Решительно ничего примечательного. Императрица говорила о новом соборе, который намеревается построить в Преображенском гвардейском полку в честь дня своего восшествия на престол, о размерах, деньгах, возможном строителе.
– Не может быть. Рассмотрите еще раз донесения.
– Уверяю, милорд, я помню их почти наизусть. Императрица назвала пятьдесят тысяч, которые жертвует на этот собор Климента папы Римского, на что Алексей Бестужев заявил, что уже распорядился построить вблизи своего московского дома Климентовскую церковь и определил на нее семьдесят пять тысяч. Архитектор якобы уже работает над чертежами. Больше ничего.
– Семьдесят пять тысяч! Неплохая сумма и совсем небольшая, если за нее можно приобрести должность вице-канцлера Российской империи.
– Но это же невероятно, милорд!
– Семя упало на хорошо возделанную почву. Я думаю, нашему посланнику следует не только принести свои поздравления новому вице-канцлеру, но и присовокупить к ним очень хороший подарок от королевских ювелиров. Озаботьтесь выбором, сэр. Вы поняли – очень хороший подарок С такими дипломатами, как Алексей Бестужев, надо поддерживать хорошие отношения в любом случае и за любую цену. Он щедр или расчетлив?
– Скорее, просто скуп, милорд.
– О, в таком случае подарок должен быть очень дорогим.
– И еще одно, милорд. Императрица тут же присовокупила к назначению Бестужева передачу ему дома Остермана в Москве. По сути, это настоящий дворец.
– Вот видите!
Сомнений не было – Климента не успели закончить по замыслу его зодчего. Об этом говорила неожиданная скупость внутренней декорации – без пилястров, без колонн, со слишком редкими всплесками лепнины, суховатой, характерной для XVIII века по своим мотивам, но не по исполнению. Именно так и смотрятся раковины под окнами барабанов и соединившие их слишком мелкие цветочные гирлянды. Одинокие головки херувимов отметили все окна и арки хоров, но как же их мало и как бессильны они внести зрительные акценты в колоссальный разворот пространства.
Впрочем, могло быть и так. В пожар 1812 года горела нижняя часть церкви, наверняка наиболее богато декорированная. Восстановить ее первоначальный вид было и сложным, и дорогостоящим предприятием. К тому же большие перемены произошли и во вкусах. Реставраторы тех лет могли ограничиться поправкой по сохранившимся образцам только того, что располагалось в верхней, менее доступной огню части.
Сегодня детские головки на наружных фасадах Климента можно смотреть только издали. У них нет былых отбитых кудряшек и носов, на месте каждое перышко крохотных крыльев. Но в идеальных копийных отливках безвозвратно исчезло главное, чем так близок и трогателен XVIII век, – чувство живой руки скульптора, не сумевшего соблюсти симметрию, там ошибшегося в высоте одного из глаз, здесь скривившего в неожиданной усмешке линию пухлых губ, а рядом и вовсе забывшего о кудрявой волне над крутым детским лбом. Это как штукатурка псковских храмов, когда-то делавшаяся рукой мастера и хранившая в своих неровностях ловкое и напряженное прикосновение его пальцев, сегодня повсюду замененная идеальной выровненностью безликого современного инструмента.
И все-таки не первый взгляд был самым важным. "Поднимитесь на хоры – оттуда удобней смотреть". Хоры не узкая галерея на высоте второго этажа, а великолепный широчайший дворцовый зал, со всех сторон охвативший Климента. Здесь можно себе представить звучание Вивальди и Арайи, Доницетти и романсов Григория Теплова – только не литургическое пение православных церковных служб. Чудо? Да, настоящее чудо, с которым так до конца и не примирилось опасливое и богомольное Замоскворечье.
Просторные до полу окна "французского манеру" в решетке частых стекол. Широкая лестница, по которой так удобно было идти в шелестящем шелками платье на китовом усе. Смеющиеся херувимы, превратившиеся в настоящих беспечных путти. И радостный праздник роз в плетении бесконечных гирлянд. Какая разница, чем служил сегодня низ церкви, что громоздилось на полу первого этажа – песчинки на подоле роскошного платья "большого выхода", которые легко стряхнуть и забыть. Ни один стиль в архитектуре не знал такого праздничного звучания, такой улыбчивой легкости. И если снаружи брусничные стены могли придавить Климента, приблизить к лесу поднимавшихся со всех сторон замоскворецких церквей, то здесь почерк зодчего, пространство елизаветинского рокайля жили во всей своей пышной неприкосновенности.
"Хотите пройти к иконостасу? Тут по храму и пройдете. Только не поскользнитесь – очень скользко".
Вместо задуманного зодчими паркета или белого камня стараниями той же благотворительницы на полу появился скучнейший двухцветный кафель в клетку, предшественник нашей метлахской плитки. Поскользнуться и в самом деле было легко. В разбитые стекла барабана залетали одинокие снежинки и, не тая, сероватыми грудками ложились в углах хоров, ледяными, раскатанными дорожками застывали на проходе.
Конечно, к иконостасу надо было подойти – такая возможность увидеть вблизи и живопись икон, и характер дерева, и особенности позолоты! Но и это потом, а пока… Сказочный, зачарованный город уходил в высоту главного барабана, тускло поблескивая плотно покрытым пылью золотом. Колонны, карнизы, гирлянды цветов, кариатиды и обнаженные сидящие ангелочки, клубящиеся облака и головки херувимов – все сплеталось в сплошной и праздничной вязи.
Нет, разобраться в ней не стоило большого труда. Для тех, кто трудился над иконостасом Климента, рокайль уже начал отступать в прошлое, уступая приближавшемуся классицизму. Успокоенному. Строгому. Расчетливому. Два стиля читались в едином решении, убеждая, что по времени иконостас должен был относиться к тем годам, которые традиционно считались временем строительства всей церкви: шестидесятые – семидесятые годы XVIII века.
Снова взлет. Иначе решенный. По-другому понятый. И все-таки взлет, уверенный и торжественный. Отмеченная царскими вратами средняя часть отступала в глубину, чтобы шире распахнуть навстречу входящим в храм свои боковые крылья, свободные от строгого отсчета архитектурных деталей, в живом разнообразии скульптурных групп. Около царских врат строгие, с гладкими стволами колонны сохраняли только отблеск рокайля в гирляндочках свисавших с капителей роз. Выше колонны приобретали каннелюры – ровные вертикальные желобки, чтобы стать пьедесталами для венчающих последний ярус кариатид. А над всем иконостасом, на высоте окон барабана, парило огромное резное сияние на фоне густо клубящихся облаков и головок херувимов.
Иконостас не имел отношения к строителю церкви. Не сохранил он и своего первоначального вида: слишком явным представлялось противоречие между отдельными фрагментами резьбы. Насколько все скульптуры с их сочной резьбой говорили о более раннем времени, настолько архитектурные детали свидетельствовали о приближении, а может, и наступлении XIX века. Пожар 1812 года явно не мог не коснуться иконостаса, и поновлявшие его мастера из самых доступных по ценам ремесленников – не случайно Климент восстанавливался на доброхотные даяния ото всех вплоть до жителей Костромы, меньше всего думали о возрождении композиции, задуманной ее первым автором.
У Климента была и впрямь особая судьба: никаких материалов по истории церкви – никаких материалов по истории иконостаса. А ведь обычно построение иконостаса находило свое отражение в обширных и многословных документах, где оговаривалась малейшая подробность работы над ним.
"Собираетесь снова прийти? Зачем? Лучше бы все один раз посмотрели, чем пыль глотать да мерзнуть. Не музей ведь". Не музей. К сожалению. Но с впечатлениями все равно за один раз справиться бы не удалось.
Петербург. Зимний дворец
Императрица Елизавета Петровна, М. Е. Шувалова, В. В. Растрелли
– Государыня-матушка, там тебя архитект Растреллий добивается, да я не велела пускать. Все равно ему абшид брать, чего у тебя время зря занимать будет.
– Абшид? Растреллий просил об абшиде? Почему не доложили?
– Просить не просил, а нешто может он тебе быть нужен. Потрудился для покойницы императрицы, теперича пускай отдохнет. У нас и без него свои верные архитекты найдутся. Ишь избаловался: все ему да все для него – что в Москве, что в Петербурге.
– Никак, Мавра Егоровна, ты уж за меня командовать решила. Не по-умному, да по-своему.
– Да нешто ты, государыня, кого из старой дворцовой прислуги оставила. Певчих и то пересмотрела, а уж о тех, что в комнатах, и толковать нечего. Чем Растреллий-то лучше.
– Все у тебя, Мавра, в голове перепуталося. Художник тебе прислуга, что ли? Архитекты не нам верные бывают, а в деле своем от Бога одаренные. Прислуги-то вон, придворных хоть пруд пруди, а архитекты все на счету да на виду.
– Так что ж батюшка твой, Петр Алексеевич, ничего в художествах не понимал, что ли? Вон сколько тех, что он еще за границу в обучение посылал, работает. Из них тебе и брать пристало.
– Ишь ты, уж толковать взялась, что императрице пристало! Не смеши, Мавра, ненароком разгневать можешь. Не так, как в Европе всей, строить императрице российской пристало, а лучше, богаче. Для того нужны архитекты, которые моду разумеют, в деле своем как положено обучены. Никуда я Растреллия не отпущу, хоть и в самом деле из России запросится. Денег не пожалею, а удержу. Ты что, домой его отослала?
– Да не успела еще. Никак, в сенях толчется.
– И чтоб боле никогда в сенях мне не толокся. В гостиную ко мне чтоб проводили. Коли ждать ему придется, пусть с остальными гостями ждет.
– Ну, матушка, на тебя подивиться.
– Вот и дивись, Мавра Егоровна, да втихомолку. Мне рассуждений твоих пустых не надобно. А Растреллия давай сюда скорехонько: мол, государыня ждет, мол, рада будет видеть.
– Ты бы Петра Андреича наперед приняла. Для тебя же сколько лет старался, чего только не придумывал, на гроши медные строил.
– То-то и оно, что на гроши. Для слободы-то хорошо было, а здесь может и не потрафить. Испортит еще.
– Да ты хоть попробуй для начала-то.
– Попробую, попробую, заступница. Сама же его в слободу не пускала, сама же ему теперь в Петербург дорожку торишь.
– Да там-то какие деньги, а здесь чего только не сделаешь.
– Вот и не крушись – будет и твоему Петру Андреичу работа, да после графа. Раньше и не проси.
– Ваше императорское величество, не смея надеяться на личную аудиенцию, хотел лишь принести выражения глубочайшего моего почтения дочери Великого Петра, чье правление бессомненно прославит российскую державу и принесет процветание торговли, наук и художеств на ее землях.
– А уж это от нас с тобой, граф, зависеть будет. За комплимент благодарствую, да времени на него жаль. Нужен ты мне очень, господин архитект.
– Я безмерно счастлив, ваше величество. Я подумал, что мои услуги…
– А ты не думай. Тебе только над рисунками твоими думать надобно. Остальное за тебя сделается. Жалованье, граф, я тебе увеличу вдвое по искусству твоему и честной твоей работе, строить же будешь только для меня. Задумка у меня одна есть.
– Все, что вашему величеству будет угодно, по мере сил моих…
– Есть у тебя силы, граф. Только богаче тебе строить надо, чем раньше строил, нарядней. Ничего не жалей – лепнина, позолота, малярство где надо, зеркала, мрамор. Денег спрашивай сколько надо. Спорить с тобой запрещу, чтоб во всем одна твоя воля была.
– Я не нахожу слов для благодарности, ваше величество.
– И не ищи. Не слова мне твои нужны – работа, работы твоей жду. Театр я хочу, граф, построить, да не в Петербурге – на Петербург свой черед придет, – в Москве.
– Театр в Москве?
– Чего дивишься? Помнишь, какой ты на Красной площади отстроил. Жаль, в пожар тридцать седьмого году сгорел. Только мне такого мало. Мне раза в два с лишком больше, и чтоб сцена со всеми машинами, как в лучших европейских театрах, и чтоб тихо в зале было – шагов бы, разговоров не слышно, в голове бы от них, как в бочке пустой, не гудело, и ложи бы… Слышь, граф, ложи непременно. А для актеров уборные попросторнее. Гардероб у них будет самый богатый, каменья настоящие, украшения надевать будут. Потрафишь, граф? Чай, самому того, сгоревшего, жалко.
– Очень жаль, ваше величество. Но мне уже тогда многое хотелось изменить, но время – его мне не хватало, а так я бы…
– Вот ты про время, спасибо, сказал. Временем ты меня не томи, чтоб побыстрей, чтоб до переезда в Петербург мне спектакли в нем увидеть.
– Сколько же вы даете мне на строительство сроку, ваше величество?
– Моя воля, боле месяца бы не дала. Да нет, нет, не пугайся. Будет тебе без малого год. Неужто не хватит?
– Значит, из дерева, ваше величество?
– Ну и что ж, пусть из дерева.
– Вот только фундамент…
– А ты без фундамента изловчись, граф, аль потом его доделай – неужто нельзя?
– Не хотелось бы, ваше величество.
– Тебе не хотелось, а мне хотелось – вот и весь сказ. А строить будешь на Яузе. Там напротив дворца Головинского горка больно хороша и зелени много. Там и строй с Богом.
Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство вигов
– Его величество, как и министерство, недоволен сообщениями из Петербурга, Грей. Они недостаточно полны и не позволяют составить представления о новой императрице. До сих пор наши министры настаивали на легкомыслии Елизаветы, ее полной незаинтересованности вопросами престола, однако русские события последних месяцев заставляют приходить к прямо противоположным выводам. Чего стоят одни победы русского оружия над шведами в Финляндии! Шведы готовы были и раньше заключить мир с Россией, но на условии возвращения всех завоеванных Петром I земель. Теперь им придется поступиться новыми территориями. В этом немалая заслуга дипломатической ловкости Алексея Бестужева.
– Но мы имели неоднократные и серьезные предупреждения со стороны леди Рондо, милорд. Супруга министра в своих письмах настаивала на обманчивости впечатления, которое производит Елизавета.
– Тем хуже для нас, что мы не поняли подлинной ценности этих чисто женских наблюдений. Теперь остается только удивляться, с какой ловкостью ведет себя императрица. Кстати, что сообщают наши резиденты о влиянии на нее – чьими советами она пользуется?
– Как это ни странно, милорд, можно с уверенностью сказать, что прямых советчиков у нее нет. Елизавета выслушивает многих, но выводы делает сама. Я хочу напомнить вам историю с одним из князей православной церкви Амвросием Юшкевичем. Амвросий приобрел исключительное расположение императрицы Анны после слова, которое произнес при бракосочетании принцессы Анны и принца Антона. Императрица назначила его архиепископом Новгородским на место Феофана Прокоповича.
– Помнится, этот Амвросий был самым деятельным сторонником принцессы?
– И самым деятельным противником Елизаветы. Тем не менее после переворота Елизавета сама беседовала с Амвросием, добилась полнейшего его раскаяния и сохранила за ним прежнее положение при дворе.
– Верить такому человеку? Это не свидетельствует о проницательности императрицы.
– Осмелюсь возразить, милорд. Императрице нужен был не доверенный человек Она преследовала иную цель – отколоть Амвросия от сторонников правительницы. Наказывая его, Елизавета приобретала ярого врага, наделенного редким ораторским талантом, прощая, приобретала церковного оратора, который ради сохранения собственной свободы и благополучия отдал ей свой талант и свое влияние. Что же касается доверия, то вряд ли Елизавета дарит им даже ближайших своих приближенных.
– Насколько можно судить по депешам резидентов, идея назначения наследника принадлежала самой императрице.
– О да. Она потребовала немедленного приезда в Петербург своего единственного племянника, не посоветовавшись ни с кем из высших сановников. Принц срочно принял православие, и императрица потребовала в церковных службах именовать его внуком Петра I.
– Разумный ход, укрепляющий ее собственное положение: престол в руках наследников и прямых потомков императора Петра I. А как обстояло дело с выбором супруги для наследника?
– Елизавета снова проявила большую независимость суждений, хотя, возможно, известную роль в подобном выборе сыграли и воспоминания юности.
– Вы имеете в виду обручение цесаревны с принцем Любекским? Елизавета была так привязана к своему жениху?
– Трудно говорить о привязанности, но во времена владычества князя Меншикова для нее это была единственная реальная возможность избавиться от гнетущей и опасной атмосферы русского двора. К тому же неожиданная смерть жениха, последовавшая тут же за смертью императрицы Екатерины, несомненно была для Елизаветы сильным ударом. Но свой выбор на племяннице покойного принца она остановила после длительного разговора с господином Бецким.
– Новая фигура при дворе?
– В какой-то степени новая. Это побочный сын князя Ивана Трубецкого, появившийся на свет в Швеции от одной из тамошних аристократок.
– Трубецкой находился в плену?