На востоке от поселка вьется Урал, по-казачьи - Яик. Река вольно и шумно бежит по степям. Крутые яры и омутовые суводи постоянно чередуются на ней с мелкими плесами, отлогими песками, приветливыми и размашистыми. Иногда такой лимонно-желтый мыс тянется на версты.
У обрывов реки и за ее песками стоят леса - кудлатые, нечесанные ветлы, серебристый тополь, мелкий дубняк, густой осинник. На заворотах ее безмолвными стражами высятся, обычно одинокие, многолетние осокори и разлапистые вязы. На зорях с их вершин разносится ревнивый клекот хищников Когда-то здесь стояли реданки и воинские пикеты. С их вышек казаки следили за Бухарской стороной, охраняя поселок от нечаянных набегов азиатов Теперь на этом месте чаще, всего увидишь плетневый шалаш В нем целыми днями покойно дремлет беспечный дед, сторож луговых бахчей. Иногда, впрочем, и он забеспокоится, закричит во сне "уру". Ему по старой памяти чудится тихий плеск Яика от весел разбойных воров.
Против поселка за Ериком зеленеют широкой полосой луга, поблескивают круглые озера, камышовые старицы Закрывшись непролазными тальниками, прячутся по лесам мелкие ильмени, мутные котлубани. Летом в этих местах - отрадное пристанище для зверей и птиц. Здесь жировые пастбища для тетеревов и серой куропатки. В засушливые годы на лугах не редкость увидать сторожкую, важеватую дрофу и мелкоузорного стрепета, перебравшихся на кормежку из степей.
Когда нет рыболовства, казаки с азартом охотятся за зайцами и за водяной птицей. Часто рыщут в степях, высматривая сайгаков, лису и волка.
Разбегаясь веснами на десятки верст по своим поймам, Яик хранит богатые травою и лесом луга, заносит рыбу в озера.
Казаков кормят рыба и скот.
По весне они ловят воблу, севрюг, сазанов по разливам. Зимой достают осетров, белуг, судаков из-подо льда баграми, режаками и сижами. Осенями едут всем войском на бударах от Соколиного поселка до Гурьева, неводя ярыгами по ятовям, где стаями спит, в другое время строго охраняемая, рыба. Осенняя плавня и зимнее багренье дают им самую богатую добычу, больше половины годового улова.
Соколинцы горды тем, что осенняя плавня начинается у них. Соколинцы самые удалые рыболовы Они - цвет Яицкого войска. От них начинается плавня, здесь же кончается багренье. Форпост Соколиный - природный рубеж. Случается, что к северу лежит еще снег, а на юге уже зацветают тюльпаны. В Гурьев, к морю ехать - готовь телегу, а в Уральск - сани. Недаром у Болдыревских песков на яру высится красный кирпичный памятник, маленькая пирамидка. Около нее ставит кошомную свою кибитку плавенный атаман.
И среди казаков других областей уральцы особый народ. Им удалось сохранить часть старинных обычаев своей общины, в то время как даже заносчивые донцы лишились их совсем. Они одни могут откупаться от военной службы, нанимать за себя других - старинное право наемки. Каждую осень беднота отправляется пешком в Уральск торговать собою. Торг происходит на горке у Белой церкви, старого собора Богачи любят его не меньше Калмыковской ярмарки, где они сбывают и закупают жирных и глупых баранов.
Все земли у уральцев - войсковые, как и богатые рыболовные и пастбищные угодья. И на багреньи, на сенокосе, на плавне, как и на гулебщине за зверьми, казаки не работают, а охотятся. Все это они делают с удара, в обкос наперегонки, всем войском, командой, народом. Бродячей, всегда оживленной ватагой бросаются они в горячем азарте на травы, на рыбу, на вырубку тальников, словно на нечаянно найденный заветный клад. Торжествует при этом, естественно, наиболее сильный, отчаянный и предприимчивый. Реже счастливый. Момент обнаженного, первобытного соперничества заставляет их держать постоянно ухо остро, глядеть в оба, не закрывать зорких, степных "зенок", не распускать брюха, веками вырабатывает из них природных джигитов, рассчитывающих лишь на свою ловкость. Казак мало раздумывает и действует всегда стремительно. На иногордных, пришлых людей он смотрит свысока, с пренебрежением. Не казаку даже проездом нельзя безнаказанно показаться на улицах форпоста. Казачата начинают уззыкать, улюлюкать, швырять в него обломками кирпичей. "Музлан, мочальные кишки, кругом брюхо!" - кричат они презрительно Казак при этом никогда не остановит их. Он в лучшем случае снисходительно усмехнется: "Вот, дескать, мы-де мы…"
Соколинцы глубоко и безотчетно любят свой край. Отечество для них здесь, на Яике, в своей общинной ватаге, в своем поселке, в собственной бороде. Остальной мир, даже годами живущие у них торговцы, поп, ремесленник, не говоря уже о батраках-киргизах, - люди сторонние, чужие, поганые. Казак и особенно казачка держатся настороже, с глубокой фанатической опаской приглядываются к России. Недаром "обмирщиться" у них значит опоганиться, спознаться с нечистым и суетным.
Соколинцы самонадеянно невежественны. Они, как и все уральцы, хотят жить отдельно и независимо от остального мира Они боятся его, как звери, и словно звери, не желают подчиняться новшествам и цивилизации. Защищая границы Московии от азиатов, они не считают себя ее рабами, а хотят быть, по крайней мере, с ней ровнями.
Казаки преданы реке, степям. Они охотно покоряются лишь законам природы. Рожают, растут, играют в отрочестве в альчи и клек, гоняют в пыли кубари. Позднее, так же безотчетно и привычно, как в детстве сосали грудь родительницы, обихаживают скот, ловят рыбу, стерегут семью и хозяйство, любят своих душенек и умирают, как деревья, как травы, когда приходит время, бездумно и по-своему мудро Поневоле или по воле, но с природой они живут в крепкой, сыновьей дружбе. Человека они жалуют меньше. И разве только две неуклюжих ветрянки на степном сырту за поселком, машущие по-ребячьи крыльями против ветра, своим старческим хрипом напоминают о нищей дерзости казака перед стихией.
Впрочем, появился совсем недавно один сторонний, назойливый страж над форпостом. Это - телеграфные столбы, сиротливо бегущие мимо. Тонкая, но жесткая нить, соединяющая Соколиный поселок с далеким миром. Казак не любит ее металлических стонов, особенно в ночное время. Взглянув хмуро на чисто обструганные стволы деревьев, которым уже не дано зацвесть, бородатый Горыныч спешит уйти на берег родимого Яика. Глянет с яра на бурливый и легкий бег реки, на ее голубые и седоватые волны, скачущие гребни, свободные повороты и невольно задумается о далеких путях, открытых просторах, широком, синем море, у которого не увидишь берегов…
5
Весна семьдесят четвертого года открылась радостно. Разливы шли широкие, размашистые. Люто бушевал Яик. В его мутных водах захлебывались самые высокие деревья. Несметными косяками двигалась от Каспия рыба. Густо летела птица. По Уралу, по залитым водою лугам, по затонам сновали оснащенные будары: рыбаки неводили белуг, осетров и севрюг. Возами отправляли с реки жирную воблу. Луга вокруг поселка зеленели без устали. Овцы и коровы взирали на землю с апатичным довольством. Бесновались кони в степях. Покой и счастье казались тогда привычным, постоянным состоянием. Казаки были веселы, много любили, много рожали, зная, что и назавтра у них будут мясо, хлеб, вино. Будет все, чего только они пожелают: дорогие чаи, сласти, шелка на сарафаны, волчьи и лисьи меха на шубы. Василист часто вздрагивал от радостного озноба: ему представлялось, что Лизанька уже вот здесь, рядом, ходит по горнице, мягко шаркают ичиги на ее ногах. Она взглядывает на него по-особому, так, как ему лишь снилось… И Настя, его сестра-соутробница, смотрела на дом Вязниковцевых, как на свое в недалеком будущем жилище. Статный, плотный Клементий - круглые, голубые глаза, русые вихры, "песик шершавенький" - отвечал ей из окна довольной улыбкой…
Казачки мазали избы рыжей глиной. Лизанька стояла на лестнице перед своим домом и с размаху ляпала мокрые комья в стену: "Чоп! Чоп!" Будто захлебывается на водопое старый верблюд.
У Василиста не было дела, но он несколько раз с озабоченным видом прошел мимо… Никто и не мог заподозрить, что делал он это ради Лизаньки. Ее ноги, измазанные, забрызганные, были открыты выше колен. Казачка нисколько не стеснялась его. Она была очень довольна, что он смотрит на нее, - храбро встречала его взгляд, улыбаясь из-под локтя. Какое счастье ждет казака!
- Лизанька, ты бы еще повыше задрала подол-то. Ситец, матри попачкаешь. Родион Семеныч рассердится. А люди пущай глядят, кака ты есть…
Василист говорит это серьезно. Ему хочется подойти к ней и прикрыть платьем ее ноги. Пусть никто не видит этих круглых чашек колен, похожих на лбы белых козлят, которые вот-вот передерутся меж собою.
- А хотя бы? - сдержанно улыбается девушка. - Видел, видел, не обидел. Плакать станешь, не достанешь.
Вечером Василист идет к попу Кабаеву взять благословение на сватовство. Алаторцевы - кулугуры австрийского толка. Без духовного наставника они не сделают серьезного шага.
Кабаев во дворе торопливо седлает коня. Петр Семенович взволнован и куда-то спешит. Похож он сейчас на ночную птицу. Какой-то не настоящий, полумертвый… Глаза желтые, круглые, злые. Дремучие, серые брови. Маленький рот. Большой трехугольный нос. На голове серые, прямые - чесаная конопля - волосы. Но стрижка казачья, не в скобку, а кругло обрубом, "под айдар". Средний рост кажется малым. Это - от широких, сутуловатых плеч и бабьего зада.
Василист, смущаясь, выговорил, зачем он пришел. Кабаев махнул рукой с верха:
- Пообожди с неделю, когда вернусь. В город скачу по войсковым делам. Помолчи, что скажу: не до мирских таперь дел. Страшное к нам идет.
И ускакал.
Через неделю он созвал казаков в крестовой, - так называли кулугуры свою молельню. Народ уже собрался, пришло немало и казачек, а Кабаев все еще стоял на коленях перед древними иконами и молился. У многих на сердце от этого стало нехорошо. Что-то серьезное! Наконец, поп повернулся к казакам и начал говорить. Говорил он очень тихо, словно с больными. Это означало, что он будет сильно кричать потом.
- Край пришел, старики. Намереваются нас выгнать из казаков.
Он поднял желтый букварь, брезгливо касаясь его двумя пальцами, большим и указательным. Подержал на воздухе и осторожно положил на стол.
- Разослали по всем станицам. Хотят принудить учиться неверным наукам. В адово вместилище ввергнуть. Глядите: не истый наш крест, оплеснутый кровью Христа, а латинский крыж! Православное толкованье молитв!
Он показал казакам четырехконечный крест. Все соколинцы, конечно, знали, что Христос был пропят на трех перекладинах. Петр Семенович не сказал никому, но подумал, что этот проклятый букварь отнимет у него и других мастеров и мастериц грамотного дела обученников, а вместе с ними - чай, муку, деньги. Он увидел лысоватую голову Гагушина Родиона и зло припомнил, что тот до сей поры не отдал ему за своего внука Павлушку пуда муки…
- Вызнал я еще, мальчушек наших насилок в мужичью Рассею увезут. Нам станут бороды скоблить, а девонек наших на корабли посадют и англичанке королеве Викторее в презент отдадут!
Сейчас Кабаев говорил явно не своими словами. Их издавна знали в поселке все старики. Но так уже полагалось - начинать с них. Впрочем, не все слова начетчика были мертвыми. В них была и живая подоплека. Бороды казакам скребли и в Россию гоняли не раз. Гоняли и дальше…
Забились в припадке присяжные кликуши. Ульяна Калашникова пала на колени и поползла к Кабаеву:
- Лучше пострадайте мученическою смертью, а не губите, утробные, своих душенек!
Ульяна порозовела от натуги. Глаза ее живо блестели. Она напомнила Петру Семеновичу былые годы, когда оба они были моложе. Кабаеву очень хотелось глядеть на нее сейчас, - хотя бы глазами приласкаться к ней. Но он отвернулся и посмотрел на бога. Темный лик старинной иконы был далек от человеческой суеты. На казаков слова кликуши, вложившей в них остатки своей неистраченной женской страсти, подействовали сильно. Душа - это много. Это все. Душу свою уральцы готовы беречь пуще глаза.
Станичники заворошились.
- Реветь до времени неча, - ласково повернулся начетчик к Ульяне. - Надо исход искать, как антихристовы прелести избыть.
Желтые глаза его построжали. И тут казаки услыхали от него настоящие живые слова, простые и страшные, как ночь, как смерть. Ветер дул с севера, из каменного и туманного Петербурга. В одну минуту прохватил он всех холодной изморозью до костей. Кабаев читал и толковал казакам новое военное и хозяйственное положение. Все казаки, как простые солдаты, должны теперь идти на военную службу.
Петербург вводил для казачества всеобщую воинскую повинность. Все казаки, без исключения, должны были теперь служить на действительной. Раньше у уральцев на службу шли прежде всего добровольцы. Им за это платили из так называемого "нетчикового капитала", собираемого со всех неслужилых казаков. Если добровольцев не хватало, - производили жеребьевку, но и тут богач мог нанять за себя бедняка. Таким образом, казаки кичились тем, что у них служба была как бы добровольная, и тем еще, что за число и обмундирование войска они отвечали всем миром.
А что же отпугивало казаков в новом положении о хозяйственном управлении краем? Ведь казалось бы, что им даны права некоторого самоуправления: слать своих станичных депутатов в Уральск для обсуждения областных дел. Но казаки помнили, что до этого каждое станичное общество могло само распоряжаться всеми угодьями в черте их юрта, - теперь все, даже поселковые дела будут вершиться в центре, а съезд станичных депутатов явится лишь совещательным учреждением при административном органе хозяйственного правления и самого наказного атамана. Сбоку припеку!
Вот почему казаки исстари опасались всяких новшеств. Они не верили в добрые намерения властей. Они понимали и сейчас, что новые права по существу прикрывают последний грабеж их старинных вольностей. Санкт-Петербург постепенно - хитро и осторожно - прибирал казаков к своим рукам.
Газета "Уральские войсковые ведомости" рассказывала об этом непререкаемо. Все знали: напечатано в ней, так и будет. В ней приказы царя, распоряжения наказного атамана.
Большой лист взмахнул желтыми совиными крыльями над толпою.
- Так-то, старики. Конец приходит нашей вольности. Мужиков поселят у нас, земли наши поделят.
Ивей Маркович выскочил вперед, как ошпаренный, рванул "Георгия" на груди:
- Землю не отдадим! На крови Яик зачался, на крови и кончится! - И тряс - часто, часто - рыжеватой бородой, притопывал пятками, словно собирался плясать!
Казаки зашумели. Они все думали сейчас о земле, о рыболовных уральских угодьях, о богатых лугах, о вольных степных просторах. Надо раз навсегда отвадить чужаков заглядываться на казачье добро.
А Кабаев, как сено вилами, будоражил их родовую гордость, пенил их задорливую спесь Дрожащими руками он распахнул синий свой бешмет. Волосатая до черноты грудь, а вокруг - белой широкой полосой обернут бумажный свиток. Это была владенная грамота царя Федора Иоанновича. Такие грамоты по всем поселкам рассылал казак Федор Васильевич Стягов из Кругло-Озерной станицы. Кабаев начал читать, и соколинцы услышали, что еще в 1591 году царь пожаловал казаков за поход на Кавказ против Шехмала, князя Тарковского, "Яиком с сущими в ней реки и притоки и со всеми угодьи от вершин до устья, чтобы на житье набираться вольными людьми".
- Сама грамота, - рассказывал Петр Семенович со сдержанной горячностью, - утеряна лет сто тому назад. Ее утащил во время, пожара из Михайловского собора дьякон Дамрин. Он закопал ее в землю в чугунном сундуке. Сыну наказал передать ее лишь государю. Там она и лежит… А на владенной той - печать золотая, роспись самого царя. Закреплена она приложением рук четырех вселенских патриархов. Вот где наш закон, вот где наши права! Кому они лишни?
"Нос господень" - прозвище Кабаева в поселке - потянулся над казаками. Жадно внюхивался в ряды. Голос Петра Семеновича стал растроганно гнусавым я грудным.
- В городу истые наши казаки изготовили челобитную. И просят вас дать им заручную на ходатайство. Желаете, атаманы-молодцы, доверить им защиту вольности и старинных прав наших?
Зашумели казаки. Лучше бы обойтись без заручной! Спины старых станичников не раз испытали на себе тяжесть споров с начальством. Разве впервые им приходится сшибаться лбами с Петербургом, как раньше с Москвою? Нет, знакомство их состоялось давно. Кровавыми рубежами взрыта вся их история, начиная с XVII столетия.
* * *
Давно начали сползаться на Яик, на Каспий, пробираясь через воровские перелазы Московии, новгородские ушкуйники, бежавшие от расправ Ивана Грозного. К ним позднее примкнули наиболее непокорливые из волжской вольницы. Бежали сюда от никоновских новшеств и дыбы кержаки с Беломорья, упрямые, "урядою брадатые" люди. Сосланные московские стрельцы, рабы и воры, безбожники и кулугуры - все, в ком еще оставалась сила драться за свою нищенскую свободу. Ища покоя и нераспашных земель, они основали недалеко от теперешней уральской столицы вольное Голубое городище. Эти ватаги взлохмаченных бродяг думали здесь, на брегах древнего Римна-Яика, на Медвежьих островах, в степной глухомани создать особый мир, свое отдельное, светлое и независимое государство. Они несли сюда исконный, русский дух, истую дониконовскую веру. Здесь они мечтали сохранить навеки древнюю Русь.
Но уже давно казаки несут жестокую кару за свое наивное упрямство. Москва всегда зорко наблюдала за Яиком. Многие из беглецов на себе испытали скорбную судьбу Степана Разина. Царь-антихрист, Петр Первый, покушался у них отнять "против души и совести" их отечество - бороду и крест. По его приказу полковник Захаров провел первую перепись казаков и повесил много непокорных выборных атаманов.
- Держись, ребята, Москва глядит!
Казаков нещадно грабили старшины. Царь даровал своим чиновникам соляной и учужный откупы. Первые бунты вспыхивали всегда у рыбопошленных застав. Здесь таился корень всех бед и восстаний. Люди дрались, как птицы, как звери, возле добычи.
При Елизавете продолжались розыски и поимка строптивых раскольников.
В 1772 году вспыхнула уже открытая война между Москвою и Яиком. Потемкин решил вогнать казаков в ряды регулярного войска.
Под защитой хоругвей, икон и святых песнопений мятежники вырезали грудь своему атаману Тамбовцеву, чтобы вырвать сердце, предавшееся на сторону Москвы. Они расправились и с генералом Траубенбергом, приехавшим чинить следствие. На речке Утве казаки потерпела тогда жестокое поражение в открытом бою с генералом Фрейманом, и все - с детьми, женами и имуществом - кинулись за Чаган. Пошли искать новый край, сказанное Беловодье. Их возвращали силой. Сто тридцать человек было казнено. Многих секли кнутом и отправили в Сибирь. Было введено комендантское управление, должность атамана - временно упразднена.
В те годы и объявился на Яике рябой атаман Емельян Пугачев, Великий Осударь всея Руси, Петр Третий. Волю и вечное казачество нес он на своем гольштинском знамени.
Закачались тела офицеров и царских чиновников на перекладинах.
- Кровью мы приобрели Яик и нашу землю. Кровью и продадим!