Френсис показался Репнину хмурым, видно, и для него предстоящий разговор был непростым. Репнин вспомнил первую встречу с Френсисом. Это было всего лишь в начале года, а сколько с тех пор воды утекло!.. Пришло сообщение о смерти русского посла в Лондоне – Александра Бенкендорфа. Эта смерть не явилась неожиданностью, посол был очень стар и болен. Он все чаще уходил от дел, которые требовали и молодого напора, и энергии, и, главное, инициативы, – шла война. Отставка посла была целесообразна, однако министерство медлило, опасаясь высочайшего гнева. Отставка устраивала всех, кроме самого посла – посольский пост давал Бенкендорфу положение в свете, а люди его возраста к этому небезразличны. Только смерть могла сместить Бенкендорфа. И она сделала это, сделала деловито, без лицемерия и лживых слов. Казалось, смерть человека, к памяти которого ты к тому же равнодушен, не очень подходящий повод, чтобы бросаться в объятия друг другу. Но в дипломатии важна цель, а не повод, поводом часто пренебрегают. Репнин видел, как Френсис стоял в тот день перед Сазоновым и, потупив взор, произносил: "Так безвременно, так безвременно…" В ответ Сазонов трогал обескровленными пальцами виски, такие же голые, как темя, шептал скорбно: "Так безвременно…" Очевидно, в тот момент и у того и у другого не было иной возможности выразить друг другу симпатии своих правительств, и они не преминули воспользоваться смертью Бенкендорфа, сделав это почти с радостью. Так можно было вести себя, если память умершего предается анафеме. Однако об этом не хотел думать ни тот, кто выражал соболезнование, ни тот, кто принимал. Изысканность и видимая искренность, с которой это делалось, находились в вопиющем противоречии с грубой жестокостью, с которой два почтенных дипломата пренебрегли поводом
Вопреки обыкновению, дверь в кабинет Ленина была открыта, и Владимир Ильич заметил Репнина, едва тот явился.
– Я подумал, – сказал он, протягивая Репнину руку, – быть может, вам хотелось отказаться от участия в этой встрече, а я настоял. Впрочем, у вас хватило бы храбрости и отказаться… Вот вопрос, – заметил Ленин и движением глаз указал Репнину на кресло у стола. – Очевидно, мы можем возвратить румынского посланника в его резиденцию на Захарьевской лишь в одном случае: русским должен быть открыт свободный путь в Россию.
– Следовало бы подождать, как разовьется беседа, – сказал Репнин.
– Да, пожалуй, так вернее: выждем, какой оборот примет разговор с дипломатами, – подтвердил Ленин. Владимир Ильич был одинаково сдержан и в том случае, когда возражал Репнину, и в том, когда соглашался. – Но кто выступит от имени дипломатов, кто поведет беседу? Не американский ли посол? – спросил Ленин, он хотел представить оппонента зримо.
– Возможно, и американец, хотя… – Репнин помедлил. – Хотя из тактических соображений он может и переуступить эту роль Нулансу. Француз не преминет ринуться в бой.
– Полагаю, мы можем пригласить наших гостей, – задумчиво произнес Ленин.
Репнин взглянул на Владимира Ильича, взглянул пристально – конечно же, он волновался. Как обычно, Ленин одет тщательно. Костюм отутюжен и хорошо сидит, вот только лацканы блестят да слегка источились края аккуратно заштопанных рукавов, но это можно заметить, лишь присмотревшись, – на белом поле манжет края рукавов неровны, трудно восполнить истершуюся ткань. Видно, зашивали дома – портной сделал бы по-иному. И эта подробность, в сущности незначительная, точно открыла Репнину глаза. Он увидел всю жизнь этого человека, какой не видел ее прежде: и белые снега сибирской ссылки, и долгие дороги немилой чужбины.
– Пригласите наших гостей, – сказал Ленин девушке-секретарю, которая появилась в дверях. Дверь раскрылась, и раззолоченная яхта дипломатического корпуса слепо ткнулась носом в распахнутую дверь и вплыла в кабинет. Репнин смотрел на Ленина: в его глазах были и любопытство, и задор, и раздумье. Однако яхта вплыла в кабинет, неловко потрясла кормой (тем, кто завершал шествие в небольшом кабинете Ленина, было теснее, чем тем, кто шествие возглавлял) и царственно замерла.
Френсис вышел вперед, значительно откашлялся н. не без гордости оглядев яхту (золото и бронза блестели немилосердно), начал церемонию представления дипломатов. Точно предштормовая зыбь объяла море – яхта вздрогнула и застыла.
Золотого дождя погонов. аксельбантов, нашивок оказалось недостаточно, чтобы повергнуть Ленина в трепет, и Френсис призвал гудящий рой титулов и рангов. Кажется, старейшина дипломатического корпуса поправил Ленину настроение. От улыбки Ленина Френсис смутился и отошел в сторону, уступив место Нулансу.
Ленин и Нуланс стоят друг против друга. А все-таки любопытно, о чем сейчас думает Ленин? Так вот он какой. Жозеф Нуланс. военный министр Франции в роковой предвоенный год, немало ответственный за все, что произошло на Марне и Луаре. Его миссия в России не попытка ли наверстать упущенное? Говорят, он неистов. Так было и прежде: неистовость всегда следует за неудачей. Невелик ростом, с посеребренными висками и лицом, тронутым нежной розоватостью. с почти квадратными ладонями и, разумеется, брюшком. Кем он мог быть прежде? Главой крупного провинциального банка или совладельцем железнодорожного концерна? Непросто главе провинциального банка стать министром? Нет, он крупнее… Быть может, играл в социалиста, ездил по селам и городам, выступал с импровизированных трибун, устроенных на штабелях леса и папертях храмов, жал руки крестьянам – сколько он их пожал в своей жизни?
Лист в руках Нуланса мелко вздрагивает – хороший признак.
– Дипломаты, аккредитованные в Петрограде, протестуют против ареста румынского коллеги. Персона посланника священна и неприкосновенна. Дипломаты не могут входить в рассмотрение причин: посланник должен быть освобожден немедленно.
– Но для истинного социалиста жизнь тысяч солдат важнее благополучия одного дипломата, – говорит Ленин.
Репнин смотрит на него не без смятения. Случилось почти непоправимое: Ленин пренебрег главным доводом. Как Репнину кажется, соображение, что Диаманди утратил прерогативы посланника, предпочтительнее всякого иного. Ну, разумеется, Нуланс социалист, впрочем, не столько социалист, сколько член радикал-социалистической партии, но в какой мере это может его обязать? Это не его совесть и даже не вера, а всего лишь деталь быта – сегодня он живет в особняке на Сен-Денн, а завтра в многокомнатных апартаментах на авеню Д’Обсерватуар. Верните ему его министерский портфель, и он готов стать хоть членом священного братства Игнатия Лойолы. Неужели это непонятно?
Нуланс улыбнулся, его щеки стали еще розовее.
– Поймите, мы не обязаны входить в рассмотрение причин… Посланник должен быть освобожден независимо от обстоятельств…
Репнину кажется, что Ленин сейчас выложит главный козырь, который он так долго берег: "А Диаманди для нас не посланник… Правительство, при котором он аккредитован, утратило права, впрочем, не только правительство, но и дипломаты. Пока не совершен акт признания. Диаманди для нас лицо частное…" Главный удар должен быть нанесен сию минуту. Может, поэтому Ленин вышел из-за стола и приблизился к Нулансу – прием старого полемиста: чтобы сокрушить противника, надо видеть его глаза.
Ленин просит прочесть телеграмму, полученную от русских войск, интернированных в Румынии.
Телеграмма читается. Точно тишина далекой молдавской степи вошла сюда. И слышны сдержанные голоса людей, сидящих у костра. И полные тревоги, совсем человеческие вздохи ветра. И робкое поскрипывание сбруи. И бегущие зарницы на востоке и западе – Авереску продолжает подтягивать артиллерию, если ударит, то оттуда. И тишайшее движение падающего снега, который пошел в полдень и будет, наверно, идти до утра. И, кажется, ветер занес слабые хлопья снега сюда. Снег падает на серо-синие седины Нуланса. На эполеты парадного кителя шведского посланника. На золотое шитье парадного мундира испанца…
Но Ленин будто бы исчерпал все аргументы и перевел взгляд на дуайена.
Френсис выходит из укрытия. Он начинает говорить; в большом теле Френсиса голос бесправен – так он зыбок, так лишен силы.
Френсис полагает, что совершена ошибка и посланник будет освобожден. Он даже полагает (о чудо!), что освобождение Диаманди подкрепит справедливое доверие цивилизованных стран к рабоче-крестьянскому правительству. Так прямо и произнесено: "к рабоче-крестьянскому правительству".
"Что же это может означать? – не мог не спросить себя Репнин. – Откроют дорогу русским войскам или воспрепятствуют этому, теперь уже объединив силы? Очевидно, откроют дорогу войскам. Но в обмен на освобождение Диаманди? Быть может, так, но это еще вопрос будущего. По крайней мере, Ленин ничего не обещал, как, впрочем, и Френсис. Все решится в ближайшие часы. Френсис прямо сказал об этом: в ближайшие часы".
Дипломаты покинули Смольный.
Ленин попросил Репнина остаться. Николай Алексеевич слышал, как автомобили отошли от подъезда Смольного, и мысленно последовал за машинами: дипломаты сейчас едут по городу медленно, распушив флаги, по Невскому, обязательно по Невскому, потом с Литейного на Фурштадскую – путь хоть и не самый короткий, но зато самый выигрышный. Державы Согласия и их друзья демонстрируют единство. Одной этой причины достаточно, чтобы совершить экскурсию в Смольный. Давно не видел Невский такого зрелища. Женщина в кружевном чепце приблизилась к окну: "Наконец-то!" Человек в котелке локтями проложил себе путь к борту тротуара: "Я же говорил!" Мальчик в гимназической шинели, приметив звездно-полосатый флаг, едва не сломал лакированный козырек форменной фуражки: "Viva les Etas Unis!" Старик в дохе скептически шевельнул тюленьими усами: "Большего они уже не могут". Немного, однако, надо, чтобы возликовал нынче Невский.
Быть может, они уже добрались до Фурштадской. В зале-ротонде американского посольства они сейчас держат совет. Ленин явно не пошел на уступки. Больше того, уступок требует он, – разумеется, в ответ на освобождение посланника. Отвергнуть требование Ленина? А не бессмысленно ли это? В конце концов он отстаивает правое дело – тысячи людей, кстати, ни в чем не повинных, обречены на холод и голод. Не исключено, что они обратятся к оружию, даже вопреки желанию Ленина.
Уже вечером раздался звонок из американского посольства.
Телефонограмма. Нет, не только от Френсиса-дуайена, но и от американского посла.
Стиль телефонограммы торжествен. Таким стилем пишут приветствия по случаю рождения престолонаследника или избавления дружественного народа от чумы.
Френсис провозгласил: если Диаманди будет освобожден, то он, Френсис, будет рассматривать арест румынского посланника как средство протеста Советского правительства против недопустимого (именно эта формула: недопустимого!) образа действий румынских властей.
Ленин отвел глаза от телеграммы, он посмотрел на Репнина, точно увидел его впервые.
– Вы хотите что-то сказать, не так ли?
– Владимир Ильич, я все думаю, почему вы не заявили, что Диаманди для вас всего лишь частное лицо? – спрашивает Репнин. – Более веского довода не было, и вы им пренебрегли. Почему?
– А вы полагаете, что к этому доводу надо было обратиться при любых обстоятельствах?
– Но этот довод дал бы нам чистый выигрыш без риска…
Ленин пошел по комнате (руки сжаты и поднесены ко лбу).
– Да, этот довод дал бы нам чистый выигрыш, – говорит Ленин, не останавливаясь, он будто советуется сам с собой. – Но к доводу этому надо было обратиться в крайнем случае. – Он останавливается. – В самом крайнем… – вдруг произносит он. Ленин сейчас достиг Репнина, взглянул на него. – Быть может, я не прав, – проговорил Ленин, ему не хочется изрекать категорические истины. – Но сказать, что Диаманди частное лицо, значит, дать понять дипломатам, что и их положение в Петрограде своеобразно. – Ленин смотрит на Репнина – какое впечатление эта фраза произвела на него. – В конце концов чем нынешний статус Диаманди отличается от положения любого из дипломатов?
Репнин задумался: в доводах Ленина есть резон.
– Разумеется, ничем, – заметил Репнин, – но, быть может, надо было об этом сказать.
– А есть ли смысл?
Ленин улыбался – или он почувствовал, что одержал верх в этом нелегком споре, или улыбнулся вот так непосредственно, чтобы просто ободрить Репнина: он великодушен и отнюдь не намерен загонять противника в угол.
– Это бы решило спор в нашу пользу сразу, – сказал Репнин теперь уже больше по инерции.
Владимир Ильич рассмеялся, не скрывая хорошего настроения. Оно улучшилось на глазах. Видно, он решил проверить себя, затеял спор и убедился, что прав.
– Решительно нет нужды обращаться к крайним средствам, – сказал Ленин. – Принять этот довод, значит, бросить вызов всем дипломатам и обратить их против себя, зачем? Вот если бы все иные средства не дали результата? Кстати, почему не было среди них англичанина? Не потому ли, что уехал Бьюкенен?
– Может быть. К тому же в этой игре потери возможны, а приобретений никаких. Англичане опытны – они не спешат утратить свободу рук.
– В их нынешнем положении это важно? – спросил Ленин.
– Весьма, – подчеркнул Репнин. – В дипломатии нет позиции выгоднее и в том случае, если есть желание отношения улучшить, и в том, если осложнений не избежать.
Ленин задумался.
– Последнее наиболее вероятно. Прелюбопытно, что думает на этот счет товарищ Дзержинский, – протянул он руку к телефону, стоящему на столе. – Даже интересно, что думает он.
28
Открылась дверь, и вошел человек со строго внимательными глазами – "Червонный штандарт", так назвал его Репнин про себя. Ленин представил его Репнину.
– Пусть на этот нелегкий вопрос ответит товарищ Дзержинский, – сказал Ленин.
Репнин вновь услыхал: "Дзержинский", и неосознанно, по самому звучанию этого имени, по самому сочетанию этих букв, поставленных именно в таком порядке – "Дзержинский", тревожным ветром пахнуло на него. Нет, он не вспомнил при этом ни мрачные рассказы о полуночных налетах на дома коллег и друзей, ни печальные вереницы людей, идущих по Миллионной и Моховой под охраной кожаных курток. Он воспринял это имя без всего, что могло бы ему сопутствовать, и тем не менее беспокойство объяло его.
– Я не думаю, чтобы англичане так повели себя случайно, – возразил Дзержинский и кончиками длинных пальцев коснулся лба, рука у него была сухой и крепкой. – У посла своя позиция, как вы знаете. – Ой взглянул на Репнина: очевидно, встреча с Репниным была для него не в такой мере неожиданной, как могло показаться Николаю Алексеевичу. – Он единственный из дипломатов, кто считает, что бесполезно заставлять русских продолжать войну. Результат такой политики – ненависть русского народа к союзникам.
– Вы полагаете, такую же позицию займет и преемник английского посла?
Репнин заметил, как сверкнули темные глаза Дзержинского.
– Нет, мне так не кажется, Владимир Ильич. Но на всякий случай… посол не хочет отступать от своей позиции.
– А как вы думаете? – обратился Ленин к Репнину.
Репнин поднял глаза – Дзержинский смотрел на него в упор, с той твердой пристальностью, с какой смотрел вчера, когда они встретились в приемной Ленина, с какой смотрел, наверно, прежде, когда шел (ничто не могло отвратить от Репнина этой мысли!) каменным трактом и тоскливо и грозно гремел кандалами. Странное дело, но эмоционально Репнину не хотелось согласиться с Дзержинским вот так легко, но всего лишь эмоционально.
– Я, пожалуй, согласен, – промолвил Репнин, чувствуя, что эти три слова стоили ему крови.
Репнин вышел из кабинета Ленина. Ему казалось, что Ленин жестоко сшиб его с Дзержинским. Если бы Ленин знал, что думает Николай Алексеевич о Дзержинском, то он, Ленин, наверно бы, горько посмеялся над Репниным, назвал бы это суеверной чепухой. Случайно или нет, но все поляки, с которыми когда-либо общался Николай Алексеевич, ничего не хотели знать, кроме польской свободы. В известной формуле "За нашу и вашу свободу" их, по существу, устраивала первая часть формулы. Теоретически, как полагал Репнин, должны быть и другие поляки, но Николай Алексеевич таких не знал. Был ли Дзержинский иным?
Репнин не мог забыть сегодняшней встречи с дипломатами. Так было и прежде (наверно, это профессионально для дипломата и не одному Репнину свойственно): после того как событие произошло, Репнин, оставшись один, дотошно его исследовал. Он разделял точку зрения, которая, как утверждали друзья по министерству, принадлежала старику Гирсу: "Чтобы видеть все грани предмета, надо уметь перевоплощаться не только в своего господина, но и в своего врага". Сегодня произошло нечто любопытное, большее, чем ожидал Репнин. Как будто бы корпус выступил едино, а в действительности был разобщен.
Нулансу, чтобы быть на высоте, недостает равновесия и, пожалуй, лояльности к противнику. Репнину кажется, что это как раз тот тип посла, которого постоянно одолевает искушение говорить своему правительству то, что правительству приятно, а не то, что ему надлежит знать. Даже интересно, как отсутствие мудрой целесообразности и чувства равновесия может лишить француза качеств, которые испокон веков свойственны галлам: стремления к логике, остроты глаза и ясности ума, характерного для француза образа мышления, который хочется назвать юридическим, хоть это и не совсем точно.