Репнин взглянул на стол, за которым только что сидела девушка, и улыбнулся: в граненом стакане стояла зеленая веточка. Ее три листочка были блестящими и толстыми. "Только такие листья и могли не облететь в эту осень, – подумал Репнин. – Только им под силу огонь и стынь этой поры".
Девушка вошла со стопкой бумаг и, не закрывая за собой двери, безмолвно, движением глаз пригласила Репнина войти.
Репнин вошел в кабинет, ожидая увидеть смуглолицего человека с темными, по-степному горящими глазами (Илья говорил об Александре Ульянове, что тот был темноволос и кудряв), а Ленин оказался совсем иным: бледнолицым и светловолосым.
Владимир Ильич вышел из-за стола.
– Простите… Тот Репнин, что был в начале века российским консулом где-то в Сербии или Черногории, ваш отец?
– Нет, брат.
– Очевидно, старший?
– Старший.
Репнину хотелось сказать: "Да, да… старший брат, кстати, он учился и с вашим братом, Александром. По-моему, они были даже приятелями". Но Репнин смолчал. Ни к чему, решил он, совсем ни к чему.
– Значит, старший? А я… – произнес Ленин, удерживая пальцы у лба, он не сказал, о чем подумал, но Репнин решил: очевидно, вспомнил статью Ильи о средиземноморских портах – слабая дань старшего Репнина увлечению историей.
– Вот, вот… а я думаю… – Предложив Репнину сесть. Ленин быстро вернулся к столу, словно намереваясь тотчас приступить к делу, но, дойдя до кресла и даже отодвинув его, не сел, а, обернувшись, внимательно посмотрел на собеседника. – Что говорит вам такое имя – Чичерин? Нет, разумеется, не тот профессор и городской голова! – произнес Ленин с веселой иронией. – Я имею в виду его племянника… Георгия Васильевича…
– Чичерин? – переспросил Репнин, а сам подумал: "Опять Чичерин!" И на память пришел Караул: белый дом на холме, и с его крыльца на пятнадцать верст окрест широкая и мягкая равнина, милая неяркой и впечатляющей прелестью своей; очень русская – лес, свободный росчерк Вороны, тускнеющее поле, опять лес, а за ним полоска тумана. А потом прохладная ясность в кабинете Бориса Николаевича, дяди Чичерина. Просторный стол с аккуратной стопкой мелко исписанных страниц – Борис Николаевич уже писал тогда свои воспоминания – и рядом с этой стопкой иллюстрированный Бедекер – старик Чичерин любил листать его в редкие минуты отдыха.
– Я бывал в Карауле, их родовом поместье под Тамбовом, – заметил Репнин.
– У отца или у дяди? – спросил Ленин.
– Нет, отца уже не было в живых, у дяди… Я знал его до последних дней, а умер он уже в нашем веке в возрасте весьма почтенном.
– Погодите, значит… Борис Чичерин? А знаете ли вы, как однажды его хотели сделать ректором столичного университета?
Репнин воспрянул: последняя фраза Ленина определенно импонировала его мыслям о Чичерине.
– Как же, – подхватил Николай Алексеевич и, взглянув на Ленина, осекся: тот был строг. – Можно по-разному относиться к Борису Николаевичу, но его образованность и ум…
Ленин вышел из-за стола и зашагал по комнате. Репнин подумал, что те несколько слов, которые он произнес, непредвиденно взволновали Ленина, хотя слова эти были самыми обычными: кто не знал, что старик Чичерин был человеком необыкновенно наторевшим в разных науках.
– Ну, знаете! – бросил Ленин нетерпеливо, и Репнин понял, что его предположениям суждено сбыться: лаконичная реплика Репнина о Чичерине действительно задела Ленина за живое. – Кому не известно, что Чичерина пытались перевести в Петербургский университет вовсе не за интеллект и ученые доблести.
Репнин взглянул на стену, по которой пронеслась стремительная тень Ленина.
– А за что? – спросил Репнин недоуменно. Ленин явно вызывал его на спор.
– Его хотели сделать щитом, – не без раздумья добавил Ленин.
– Щитом? – Недоумение достигло предела. В самом деле, какое отношение "щит" имел к старику Чичерину? Нет, если и было в природе слово более неуместное сейчас, то только это.
– Щитом, дабы оградить двор от натиска молодых… – Ленин все еще стоял перед Репниным. – Где щит, там и меч. Нет, скажите, какой смысл монарху заводить роман с либералом, да еще таким, как Борис Чичерин… Аннибал либерализма?
Репнин ничего не ответил. Наступило молчание. Оно было долгим и тягостным. Когда Репнин поднял глаза, Ленин сидел за столом, как показалось Николаю Алексеевичу, смущенный и тихий. Быть может, он даже ругал себя, что опрометью ринулся в бой и оборвал важную ниточку.
– Погодите, а не писал ли ваш брат о средиземноморских портах? – спросил вдруг Ленин. – Да, о необходимости помочь южным славянам соорудить порт на Средиземноморье в обход Константинополя? – Он все еще хранил в памяти фразу, с которой разговор начался.
Николаю Алексеевичу хотелось сказать: "Как же, писал! Именно брат, кстати, тот самый, что был однокашником Александра Ильича", но Репнин снова остановил себя: "А надо ли? Еще подумает – не преминул воспользоваться этим пустяком. Нет, мне это ни к чему, решительно ни к чему".
– Да, это статья брата, – сказал Репнин.
Владимир Ильич посмотрел на него: не надо было затевать разговор о старике Чичерине. Неужели не ясно, что для Репнина профессор Чичерин – ученый муж, почтенный гражданин, патриот. В этом разговоре определенно не было смысла. Или все-таки был смысл? Почему не сказать правду, прямо и бескомпромиссно, даже если какой-то контакт в беседе будет на время оборван. Натянулась ниточка и звонко лопнула, ей не под силу, этой тонкой ниточке. Пусть его собеседник знает, что Ленин намерен говорить прямо и открыто, и то немногое, что их сближает, пусть служит этой цели…
Репнин взглянул на стену, потом на стол. Только сейчас он увидел: на мраморной доске чернильного прибора стоял стакан и в нем зеленая ветка, точно такая, как у девушки, что сидела при входе. Видно, веточку принесли девушке, и она разделила ее: три листочка себе, три Ленину.
– Нет, старик Чичерин был вам мил больше, чем мне, – засмеялся Ленин. Ему вдруг стало бесконечно смешно, что он вознамерился склонить Репнина на свою сторону в таком более чем деликатном вопросе, как назначение профессора Чичерина в Петербург. Он смеялся самозабвенно, не тая голоса (в том кругу, к которому принадлежал Репнин, никто не смеялся так громко). – Вот о молодом Чичерине мы думаем одинаково. Верно? – спросил Ленин.
Репнин улыбнулся:
– Пожалуй.
Ленин встал из-за стола.
– Так вы знали Георгия Васильевича еще по Тамбову?
– Нет, не только… – Николай Алексеевич помедлил с ответом. – Позже мы встречались в Лондоне, и не раз. – Репнин вспомнил длинные вечера в мансарде на Ооклей-сквер, такие же длинные прогулки с Чичериным вдоль Темзы, весенней, укрытой теплым туманом, и зимней Темзы, прохваченной северо-восточными холодными ветрами. "В этом мире, – задумчиво говорил Чичерин, глядя на темные глыбы зданий, – есть один мотор, который может привести в движение и ум, и интеллект, и знания, и талант, – капитал. Впрочем, даже в том случае, если нет всех или некоторых из этих достоинств, мотор действует". Помнится. Репнин хотел сказать другу нечто резкое: "Ты узурпировал мою бедность и хочешь обратить меня в свою веру!" Хотел сказать, но так и не сказал. – Он был политическим изгнанником, а я секретарем посольства, – произнес Репнин, внимательно глядя на Ленина.
– Это на Чешем-плейс? – спросил Владимир Ильич.
Репнин подумал, что Ленин, наверно, бывал на Чешем-плейс, когда жил в Лондоне. Впрочем, изгнанникам вход в посольство был заказан. Да они и не очень туда стремились. А на Чешем-плейс Ленин определенно был – это Репнин понял по фразе, которую произнес Ленин только что. Пошел туда специально? Нет. Просто занесло случайным ветром, поднял глаза и увидел каменное здание на углу, может, даже с трехцветным флагом. "Россия?.. Россия ли?" И, прибавив шагу, стремительно прошел мимо. И Репнин вдруг увидел, как Ленин пересекает Чешем-плейс, – шаг широк, как и размах руки, сложенный зонтик зажат надежно, воротник демисезонного пальто поднят, и котелок чуть-чуть сдвинут на лоб.
– Да, на Чешем-плейс. Однажды он пригласил меня посетить его в мансарде на Ооклей-сквер. Как вы понимаете, такого рода визиты не могли поощряться в посольстве, но отказать было бы непорядочно.
– Вы пошли?
– Не потому, что разделял его воззрения, а просто так, в знак старого товарищества.
5
Ленин откинулся на спинку кресла, взглянул на Репнина внимательно.
– Я не скрою, – произнес Ленин, – что адресуюсь сейчас к вам по рекомендации Чичерина.
Наступила пауза; видно, не просто было вести разговор: одному – начать, другому – поддержать.
– Вы были третьего дня на собрании в иностранном ведомстве, когда туда явились наши комиссары? – спросил Ленин.
– Был.
– И вы, конечно, знаете, как мы поставили вопрос? – Ленин взял ручку и легонько ударил по столу. – Всех, кто хочет служить Советской России, мы примем как равных… Именно так был поставлен вопрос?
– Да, именно так.
– И вы сказали вместе со всеми "нет"?
– Разумеется.
Ленин протянул ладонь и тронул зеленую веточку, тронул оберегающе, как трогают голову ребенка.
– Сказали категорически?
– Да.
Ленин посмотрел в окно: там уже начинался рассвет, выступили контуры соседнего здания, белая полоска снега на крыше, невысокая мачта в, кажется, флюгер на ее вершине.
– А мог бы я вас спросить. Николай Алексеевич, – Ленин впервые так назвал собеседника, – мог бы спросить: почему?
Репнин взглянул вслед за Лениным в окно и там, дальше, за крышей соседнего дома, выше трубы, выше мачты, выше флюгера на ней, явственно рассмотрел купола Смольнинского собора, пока еще тусклые, но отчетливо прорисованные на бледном поле рассветного неба.
– Почему? – Наверно, Репнину явилось желание высказать этому человеку все, что сейчас думал. Сказать, что единственно, о чем он мечтает, это служить России, служить ее величию, чтобы навсегда ушли в небытие ее беды и несчастья – деревни, опустошенные сыпняком, поля, сожженные солнцем, сохи на полях, лучины в избах, чтобы канула в вечность эта дремучая тьма, которая, точно вода в половодье, вон как широко разлилась по России. Репнину хотелось высказать все это. – Почему? – повторил он и ответил одним махом: – Веры нет…
– Ну что ж. и на том спасибо.
Ленин встал. Возможность возразить собеседнику, сшибиться в споре прогнала усталость. Он дошел до окна, бросил в него быстрый взгляд, обернулся и пошел к Репнину.
Вы очень богатый человек?
Репнин смешался.
– Вы получили от могущественных предков нефтяные земли?
Репнин окончательно смешался – не ждал, что вопрос будет поставлен так прямо, с такой грубой, как ему казалось, прямотой.
Немного земли, отнюдь не нефтяной.
– Тогда что же вы защищаете?
Репнин качнулся в кресле.
Ленин не сводил с него глаз.
– Да, что вы защищаете, когда говорите нам "нет"? Сердцем, разумом, наконец, жизнью своей, какую истину?
Репнин вздохнул и посмотрел в окно и вновь увидел купола Смольнинского собора. Небо разгоралось позади них, и купола становились все объемнее. И, странное дело, вид этих куполов горячо стеснил грудь.
– Всегда, сколько помню себя… – сказал Репнин и запнулся. – Всегда… – продолжал он не без усилия, – отказывая себе во многом, разрешал одно – говорить правду.
– Я прошу вас об этом.
Самую жестокую и злую… правда всегда зла, – сказал Николай Алексеевич.
"Какая сила родила в этом человеке такую ненависть к тому миру и воодушевила на такое подвижничество? – думал Репнин. – Мученическая смерть брата и желание отомстить всем убийцам на века и века (отмщение правого способно обрушить небо)? Или идеал, тот высокий идеал, который разбудил и повел на смерть Пестеля?.. – Репнин смотрел на Ленина. – Нет беспощаднее огня, чем горе, однако оно и способно родить чудо. Какая сила вызвала к жизни этого человека?.."
– Я отнюдь не считал тот порядок жизни совершенным, но он был устроен людьми, которых я уважаю, устроен не вчера и не сегодня… – Репнин смотрел Ленину в глаза. – И я не могу признать нынешний порядок более справедливым только потому, что он утвержден силой.
– Сила не всегда синоним несправедливости! – бросил Ленин.
– Но вы принудили, вы… – произнес Репнин.
– Принуждение, к которому обратились мы, благо, – сказал Ленин и улыбнулся – он был непоколебим в своей жизнерадостности.
– Благо?
– Благо, – сказал Ленин и улыбнулся вновь. – Оно служит интересам большинства.
Теперь встал Репнин, он почувствовал, что этот невысокий человек с выпукло-сильным лбом и быстрым взглядом, непобедимо веселый даже в эту воинственно-суровую пору, очень хорошо понимал, что происходит в мире, верил в свою большую веру и, главное, знал, что надо делать, только он и знал сейчас во всем мире, во всем бесконечно просторном мире, что ему надлежит делать.
– Но вы повели за собой это большинство, не сказав ему всей правды. – Репнин на миг задумался, опустив глаза. – Вы не дадите ни земли, которую народ жаждет, ни мира, по которому народ исстрадался.
– Мы дадим ему и землю, и мир… Как вы относитесь к декрету о мире? Вы полагаете, это отступничество? – Ленин вернулся в свое кресло. – Кстати, о мире, – продолжал Ленин, он понимал, как труден для Репнина этот вопрос, и не настаивал на ответе. – Мы предполагаем предать гласности все тайные договоры. Никакая злоба врагов не остановит нас на этом пути. Пусть народ видит, зачем его гнали на убой. Нам необходимы совет и помощь человека, который знаком с правовыми нормами, знает тексты… – Ленину казалось, что Репнин помрачнел, но теперь он хотел досказать то, что начал. – Помогите нам в этом.
Репнин поднял глаза – за окном неярко, но все более зримо светились купола.
– Сказать вам "да", значит, отречься от прошлого и будущего, – ответил Репин.
– Прошлого – да, но не будущего.
Репнин забеспокоился.
– Простите, – произнес он дрогнувшим голосом и умолк: надо было набраться сил. – Но, быть может, вы меня приняли за кого-то иного? Я Николай Репнин, русский дворянин, вице-директор второго департамента Российского министерства иностранных дел… Вы не ошиблись?
– А может, и в самом деле ошибся? Но тогда ваш уход из лондонского посольства, и объяснение с послом Бенкендорфом, и все, что в газетах получило название "репнинской истории", не было вызовом официальной России, а следовательно, протестом против войны?
– Мне была ненавистна эта война… Кроме слез и неслыханного позора, она ничего не дала России.
Ленин не сводил с собеседника глаз – он знал, все решится сию минуту.
– Но какой смысл вам вести себя так, как вы ведете себя сейчас?
Репнин медленно поднялся:
– Да, но это нечто совсем иное.
Они простились, и, уходя, Репнин осторожно закрыл за собой дверь, но прежде чем сделать следующий шаг, взглянул на стол, за которым сидела девушка, и увидел зеленую ветку в стакане. Он коснулся ладонью листьев и, вспомнив жест Ленина, точно такой же оберегающий, задержал на миг руку. Задержал и тотчас отнял, натолкнувшись на остро внимательные глаза человека, стоящего у окна.
– Знаю и я эту Медную гору, как, впрочем, и эсер Сладкопевцев, произнес человек, обращаясь к своему собеседнику. Во внешности этого человека, как показалось Николаю Алексеевичу, было нечто польское: узкое лицо, чуть удлиненный, с крупными ноздрями нос, лоб с зализами, темно-карие глаза, одновременно рассеянно-туманные и сосредоточенно-твердые, достающие до дна. – Из Верхоленска мы бежали вместе… "Червонный штандарт" был позже…
Странно, но все время, пока Репнин шел по длинному смольнинскому коридору, сопутствуемый молчаливой Еленой, он думал о человеке с остро внимательными глазами. Какая тропа привела и его в Смольный? Наверно, интеллигент-фанатик, борец за польскую свободу. Кирсановка Репниных стояла у тракта, по которому гнали поляков в Сибирь. Сколько помнит Репнин, среди них все была интеллигенты: бледнолицые с орлиными глазами, в желто-серой арестантской одежде. Наверно, и этот с бородой и зализами ходил длинным трактом в Сибирь.
6
Они покинули Смольный, когда туманное утро уже пробивалось к Петрограду. Всю дорогу Репнин не проронил ни слова. Нелегкие думы овладели им. Они были медленны, эти думы, точно невская вода, что видна была с Троицкого моста в расселинах льда, и, пожалуй, черны тоже, как она. Неожиданно пришла на память фраза Ленина: "Как вы относитесь к декрету о мире? Вы полагаете, что это отступничество?" Где-то здесь был ключ к беседе.
Репнин поднял воротник, точно хотел, чтобы густой мех отгородил его от всего, что лежало рядом: от столпотворения камней большого города, от снегов, от неба, от лилово-серой невской воды, от всего, что возвращало мысль и чувство к пережитому. Репнин хотел, чтобы глаза его видели только то, к чему была устремлена мысль, лишь это.
Декрет о мире, как первооснова новой дипломатии, ее главный закон, ее конституция? Декрет о мире, как детище дипломатии, которая не столько материально творит, сколько утверждает идеи, демонстрирует, взывает к сознанию страждущего человечества? Или, наконец, декрет о мире как средство отступиться от союза, изменить товарищу по оружию, предать? Нет, Репнин должен нащупать твердое ядрышко истины сам. Легче всего провести мысленную черту между тем миром и нынешним и провозгласить начало новой эры. Труднее эту черту провести в собственном сознании и внутренне согласиться с тем, что того мира нет, по крайней мере в России. Итак, что же произошло? Верно, Россия три года была союзницей стран Согласия и честно несла нелегкий крест. Порукой тому миллионы ее сынов, что не могут уже встать из мокрой галицийской и привисленской земли. Но Репнин и прежде считал, что, кроме неслыханного позора, война ничего не дала России. А если так, то выход из войны для России благо. Благо даже, если Россию обвинят в отступничестве. Но декрет о мире претендует на большее. Как понимает Репнин, это единственный в своем роде дипломатический документ, адресованный не столько правительствам, сколько через их голову – народам. Декрет утверждает истины, одно упоминание которых способно воспламенить и камень: равенство больших и малых наций, ликвидацию всяческого угнетения и колониального господства, ликвидацию тайной дипломатии… Да, декрет провозглашает отмену тайной дипломатии и обещание вести все переговоры открыто. Тайна, как первооснова дипломатии, объявлялась крамольной, а министерство иностранных дел в сущности становилось министерством европейской революции… Нелегко было улыбнуться Репнину сейчас, но он, кажется, улыбнулся. Николай Репнин – директор департамента министерства европейской революции! Парадоксально!.. Декрет о мире, как команда к атаке, на тот мир, призыв к всеобщему наступлению революции… Нельзя же представать, чтобы Репнин оказался среди атакующих.
Они вернулись домой в девятом часу, фиолетовые от холода и бессонницы, равнодушные ко всему. Им открыла Егоровна. Она кинулась на грудь Репнину и принялась реветь в голос – наверно, так солдатни встречали мужей, вернувшихся с войны.
– Уймись, – молвил Репнин, снимая ее руку со своей шеи. – Белого света постыдись… – бросил он, указав на окно, из которого цедился рассветный сумрак.
Он попросил Елену дать ему чаю погорячее и второе одеяло. Когда Елена принесла чай, он стоял в дальнем конце комнаты, придав спиной к теплой кафельной стене, едва удерживая веки, чтобы не уснуть. Елена встала перед ним.