Таким образом, вопрос, возвратился ли Неелов с Селезневой в Москву или поехал дальше на Смоленск, Брест, Варшаву и даже за границу, остался открытым.
Во время этого отсутствия Долинского и Селезнева в Москве, Елизавета Петровна сама, сидя у себя в номера, получила неожиданные сведения о беглянке при тяжелых, впрочем, для Дубянской обстоятельствах.
Не прошло и часу после отъезда молодых людей, как в номер, занимаемый Елизаветой Петровной, постучались.
– Войдите.
Вошел лакей гостиницы и сообщил, что госпожу Дубянскую желает видеть какой-то господин по тому делу, по которому она приехала в Москву.
– Просите! – сказала очень заинтересованная Дубянская. Через пять минут незнакомец вошел в номер.
При виде его у Елизаветы Петровны вырвался крик ужаса, гнева и горя.
Перед нею стоял Егор Степанович Алферов.
– Елизавета Петровна, – заговорил он дрожащим от волнения голосом. – Не отвергайте человека, которого привело к вам раскаяние. Вы видели, что я сумел обмануть и судей, и присяжных, и сделался снова полноправным и свободным человеком. Следовательно, не страх, а глубокое, мучительное раскаяние в том, что я осиротил и обездолил вас, приводит меня к вам.
– Вы лжете! Такие, как вы, раскаиваться не могут. Вы пришли сюда все под влиянием той же постыдной страсти, которой вы преследуете меня с первого дня нашего знакомства.
– Вы несправедливы ко мне, – перебил он с мольбой в голосе. – Не скрою от вас: я люблю вас более собственной жизни и переживаю муки ада от сознания, что эта любовь остается навеки безответной. Но я пришел просить не любви вашей, а только одного слова прощения.
– Ну и что же было бы, если бы я простила вас?
– У меня осталось бы счастье посвятить вам всю свою жизнь, все мои мысли, – ответил он просто.
– Дружба преступника.
– Нет, дружба человека, который был преступником.
– Не станете ли вы уверять, что исправились?
– Да, Елизавета Петровна, беру Бога в свидетели, что с той минуты, в которую я заглянул в вашу чистую душу, все нечестное стало для меня ненавистно! О, сжальтесь надо мной…
Он неожиданно для Дубянской бросился перед ней на колени.
– Не бросайте меня в тьму безысходного отчаяния… Я так измучился! Пощадите!.. Будьте для меня тем же светлым ангелом надежды, как и для всех, кто вас знает.
– Встаньте, – сказала Елизавета Петровна. – Может быть, я прощу вас, когда буду убеждена в вашем исправлении.
– Благодарю, благодарю вас, – прошептал Алферов, по лицу которого струились слезы.
Он схватил край ее платья и горячо прижал его к губам.
– А теперь уйдите, – проговорила молодая девушка. – Я не могу больше выносить вашего присутствия.
– Позвольте мне остаться еще несколько минут, и я скажу вам вещи, которые докажут вам, что я и до этого старался быть полезен, если не вам самим, то вашим друзьям. Вы ищете Любовь Аркадьевну Селезневу?
– Да, а вы знаете где она? – с поспешностью спросила Дубянская.
– Она здесь, в Москве, вместе в Нееловым.
– Так дайте мне ее адрес… Я пойду к ней…
– Я сам не знаю, где они живут… Он тщательно скрывает это…
– Они обвенчаны?
– Нет. Он, кажется, даже собирается жениться на одной богатой купеческой дочке…
– Несчастная! Одна, в чужом городе и в руках негодяя! – воскликнула Дубянская.
– Теперь она не так одинока… У нее есть добрая и умная подруга.
– Кто это?
– Мадлен де Межен.
– Шансонетная певица?
– Она бросила сцену… Она теперь невеста Савина.
– Этого мошенника?
– Он оправдан.
– Вы тоже оправданы! – не удержалась Елизавета Петровна.
Алферов подавил вздох.
– Я прошу вас только повременить говорить кому бы то ни было о сообщенном мною вам. Я достану адрес или, в крайнем случае, устрою возможность вам видеться с Любовь Аркадьевной.
– Хорошо, но устройте это как можно скорее.
Егор Степанович поклонился и вышел.
Оставшись одна, Елизавета Петровна Дубянская почувствовала себя крайне несчастной.
Ей начало казаться то, что она оскорбила память отца, снизойдя до разговора с его убийцей, то, что раскаяние этого человека было глубоко и искренно, что было бы грехом отвергнуть его окончательно.
Девушка то плакала, то молилась, то глубоко задумывалась и измучила бы себя окончательно, если бы эту борьбу дочернего чувства с долгом христианским не прервало возвращение ее спутников.
Они рассказали ей все, что узнали в имении Неелова.
– Невозможно было добиться лишь одного, куда они уехали из имения, – заметил Селезнев.
– Да, это вопрос, – вставил Долинский.
– Они в Москве, – заявила Дубянская.
– Почему вы так в этом уверены? – в один голос спросили молодые люди.
– Я имею на это основание, которое пока сказать не могу… На этих днях я получу точные сведения.
– Вы где-нибудь были?
– Я не выходила из номера.
– Что же, вам птица на хвосте принесла все эти сведения? – произнес, смеясь, Селезнев.
– Если это птица, то коршун, выклевавший мое сердце.
Молодые люди посмотрели на нее широко раскрытыми глазами.
Они только сейчас заметили ее бледность и расстроенный вид.
– Что с вами? – спросил Долинский. – У вас кто-нибудь был и огорчил вас?
– Не спрашивайте меня… Я все равно раньше времени не могу вам ничего сказать… Я дала слово.
Они оба остались в полном недоумении.
Прошло несколько дней.
Алферов не являлся со своими сообщениями. Елизавета Петровна ходила в тревожном состоянии духа. Долинский и Селезнев не беспокоили ее вопросами и не возвращались к загадочному разговору о полученных ею сведениях.
В их уме даже появилась роковая мысль, что молодая девушка тронулась в уме.
Они оба продолжали свои розыски в Москве, бывая всюду, где собиралась публика.
Сентябрь в этом году стоял великолепный.
Погода была чисто летняя, теплая.
Сад "Эрмитаж" и Петровский парк по вечерам кишели публикой.
К последнему по Тверской улице тянулись длинною лентою всевозможные экипажи.
Однажды, вернувшись вечером домой, Долинский и Селезнев зашли по обыкновению в номер Елизаветы Петровны.
– Отгадайте, кого мы видели, Елизавета Петровна? – воскликнул Сергей Павлович.
– Не мастерица, – отвечала молодая девушка, грустно улыбаясь.
– Ну, так слушайте. Мы сейчас из Петровского парка. Экипажей там и дам целые миллионы. Богатство – умопомраченье. Красавиц – не перечесть… Вдруг вижу несется коляска, которой позавидовала бы любая владетельная особа: кучер и лакей – загляденье, кони – львы. А в коляске сидят две дамы – одна, точно сказочная царица, другая поскромнее… Поровнялись они с нами, и… о, боги!.. Вторая оказалась Любовь Аркадьевной!
– Вы с ней говорили? – вскочила с кресла, на котором сидела, Дубянская.
– То-то же, что нет… Сергей так загляделся на первую, что не заметил сестры… Я тоже совершенно растерялся, а в это время коляска была уже далеко… Мы исколесили весь парк, но более их не встречали… Утешительно одно, значит Неелов и Любовь Аркадьевна в Москве.
– Я же вам говорила.
– Но кто эта красавица, которая с ней? – задумчиво произнес Сергей Аркадьевич.
– И это я знаю, – просто сказала Елизавета Петровна.
– Вы… знаете?.. – в один голос спросили молодые люди и невольно переглянулись друг с другом.
– Знаю… Это – шансонетная певица Мадлен де Межен – невеста Савина.
– Откуда же у вас, однако, эти сведения? – серьезно спросил Сергей Павлович.
– Птица на хвосте принесла.
– Вы шутите!
– Я не шучу… Какое вам дело, откуда эти сведения, если они верны!
– Значит, и Савин здесь?
– Здесь.
– В таком случае, дело упрощается… Завтра же я разыщу Николая Герасимовича и через него найду и Неелова, и Любовь Аркадьевну, – сказал Долинский.
– Но как же ты разыщешь его? – спросил Селезнев;
– Очень просто… Он, несомненно, живет прописанный, ему нечего теперь скрываться…
– А кто же эта Мадлен де Межен? Его невеста?
– Ну, если хочешь, невеста… Он живет давно с ней… Эта связь началась еще за границей… Она его безумно любит, и эта любовь побудила ее приехать в Россию в качестве шансонетной звезды… Она дожидалась его освобождения, и теперь они снова вместе…
– Однако, это все-таки не особенно подходящее общество для моей сестры, – сквозь зубы проговорил Селезнев.
– Это несомненно… Видимо, Неелов думает иначе.
– Я его заставлю думать так, как думают все порядочные мужья…
– Он не муж ее… – печально сказала Елизавета Петровна.
– Вы и это знаете?
– Я знаю даже, что он раздумал, видимо, на ней жениться и ухаживает за очень богатой московской невестой.
– Негодяй! Я его заставлю жениться под пулей! – воскликнул Сергей Аркадьевич. – О, только бы найти его.
– Не беспокойся, теперь найдем. И он от нас не увернется, – с нескрываемой злобой добавил Сергей Павлович Долинский.
– Боже мой, Боже мой, несчастная девушка, она теперь, может быть, сама не знает как вырваться из этого омута, в который бросилась очертя голову.
– Не беспокойтесь, она будет его законной женой, а затем может бросить его, если пожелает, – сказал Долинский.
– Утешительного мало. Разве в этом счастье?
– Но в этом сохранение чести… Однако уже поздно, пора в постели… Утро вечера мудренее. До завтра. Пойдем, Сергей Аркадьевич.
Молодые люди простились с Дубянской и отправились к себе в номер.
XXV
Медальон
Растрата в несколько десятков тысяч рублей, конечно, не могла произвести никакого затруднения в операциях банкирской конторы "Алфимов и сын" при ее громадных денежных оборотах.
Известие о растрате с быстротою молнии распространилось по городу, особенно после того, как на другой день газеты оповестили о ней в витиеватой форме. Несколько особенно осторожных вкладчиков явились вынуть свои капиталы, но когда контора тотчас же выдала их, то на другой же день они принесли их обратно, приведя за собой и других.
Все, таким образом, для репутации конторы окончилось благополучно.
Корнилий Потапович, занятый всецело возможностью овладеть Ольгой Ивановной, не обратил особого внимания на случившееся и после ареста Сиротинина снова пришел, к удовольствию Ивана Корнильевича, в хорошее расположение духа.
Праздник, данный им на даче, не привел его к желаемым результатам, а потому он решился начать сезон необычайным по роскоши и затеям бал-маскарадом.
Этот праздник был назначен на 8-е октября.
За несколько дней перед ним графиня Надежда Корнильевна задумчиво сидела в своем будуаре уже на зимней квартире.
На глазах ее сияли слезы умиления.
"Итак, меня связала теперь с мужем новая неразрывная и святая связь!" – думала она.
"А тот, милый, желанный, несчастный! Теперь я обязана отнять у него даже тот невинный залог – медальон… Как он настрадается… О… Петя, если бы ты только знал, какую жертву мы приносим".
Дверь тихо отворилась.
– Надя, ты плачешь! Ты все еще несчастна! – проговорил граф Вельский.
– Нет, Петя, эти слезы не горькие… Эти слезы светлые, перед новой жизнью, которая должна настать для нас… Теперь не ради одной меня ты должен отказаться от своих…
Он понял.
На глазах у него выступили слезы никогда неизведанного счастья.
Он стал обнимать жену и с невыразимой нежностью целовал ее.
– Письмо от госпожи Руга! – доложила, входя Наташа.
– Могла бы и подождать! – заметил граф Петр Васильевич, с видимым отвращением распечатывая конверт.
Графиня смотрела на него вопросительным взглядом.
– Она зовет меня на генеральную репетицию, – проговорил он, пробежав записку глазами. – Скажи, Наташа, что я не приеду…
– Благодарю! – произнесла графиня с чувством. До позднего вечера провел граф в будуаре графини.
"Со вчерашнего дня я совсем другой человек, – думал граф Петр Васильевич, проснувшись утром, – Да, эти чистые слезы, эти светлые радости не сравнятся ни с какими другими наслаждениями! И зачем только понадобилось Корнилию Потаповичу именно в эти дни сводить со мною счеты", – продолжал он, схватывая со стола лист, испещренный цифрами.
"Да, дела расстроены!.. Необходимо отыграться. И это разве будет отступлением от моей клятвы? Ничуть… Я сделаю это ради жены!.."
Размышления эти были прерваны приездом графа Стоцкого.
– Здравствуй… – проговорил он, входя. – Рад видеть, что ты здрав и невредим, а то вчера на репетиции все думали, что ты болен.
– Нет, я был дома. Да и надоел мне, по правде сказать, весь этот разврат, – несмело сказал Петр Васильевич.
– Неужели и игра? А вчера как раз вышла замечательно интересная, метал князь Асланбеков, и Гемпель выиграл горы…
– А я так не завидую даже и Гемпелю… Я провел дивно вечер.
– С кем? С Ольгой Ивановной? Теперь понимаю, почему ты отвоевываешь ее у тестюшки и нажил себе в нем врага. Только потом, когда ты будешь с деньгами…
– Перестань… Я восстаю против его исключительств потому, что так хочет моя жена, и я вчера сидел дома с женою и был счастлив.
– И воображаю как! Женщины всегда очень милы, когда у них не чиста совесть…
– Я требую, чтобы ты сказал мне сейчас, говоришь ли ты вообще или о моей жене? – вскричал граф Петр Васильевич, бледнея.
– Не требуй, милый юноша, можешь ненароком обжечься… – холодно возразил Стоцкий.
– Повторяю, я требую! – яростно крикнул граф Вельский.
– Да и к чему говорить тебе, я уже предупреждал тебя, а ты не веришь.
– Ты говорил тогда бездоказательно.
– А теперь могу привести и неоспоримое доказательство.
– Говори.
– Но к чему это? Оставим лучше.
– Говори.
– Тебе будет горько…
– Нет, я требую, я прошу, я умоляю.
– Ну, хорошо, но помни, что ты сам просил.
– Помню, помню.
– Но так как я люблю, чтобы слова мои имели свой настоящий вес, дай мне прежде всего слово, что ты не станешь бесноваться и попусту скандалить, а выслушаешь меня спокойно, как подобает мужчине, и доведешь дело до конца, чтобы оно выяснилось само собою.
– Постараюсь… Даю…
– Помнишь тот медальон, который ты подарил жене в день рождения?
– Ну да, да.
– Попроси ее надеть его на бал.
– Что ты хочешь сказать?
– Его у нее нет…
– Где же он?
– Он у того человека.
– Я сейчас задушу ее! – проскрежетал граф Петр Васильевич.
– И этим испортишь все дело! Пока ты должен быть так же ласков и спокоен, как был вчера, до самого бала… А когда все откроется, то и тогда бесноваться тебе не расчет. Расстаньтесь спокойно, потому что все состояние теперь – ее.
– Графиня готова и просит ваше сиятельство, – доложил лакей.
– Не пойду! – рявкнул граф.
– Ты уж начинаешь… – заметил ему граф Сигизмунд Владиславович. – Пойми же…
– Это правда… – сознался граф Вельский. – Сейчас буду, – ответил он лакею.
Граф Стоцкий простился и вышел.
8 октября дом Алфимова и снаружи, и внутри был залит огнями.
Казалось, что в эту ночь в его роскошных залах, частью обращенных в сады, собрались представители всех народов, званий и положений, не исключая и творений человеческой фантазии, начиная с мифологического Зевеса и кончая шаловливым эльфом.
Граф и графиня Вельские по праву молодых хозяев дома своего тестя были незакостюмированы.
Граф мрачно стоял у входа.
К нему подошел человек в костюме Мефистофеля и тихо его спросил:
– Исполнил ты мой совет? Она ничего не подозревает.
– Тяжело мне было дьявольски, но все сделано, как ты говорил.
– Да вон и она… – шепнул граф Стоцкий – это был он – указывая на графиню, появившуюся в зале в сиянии своей спокойной и грустной красоты.
Граф Петр Васильевич бросился к ней, едва разыгрывая роль восхищенного.
– А отчего ты не надела моего медальона? – спросил он между прочим.
– Если ты его так любишь, я следующий раз надену… – ответила она, видимо, смущенная.
– Я говорю, чтобы ты надела его именно сегодня, – почти крикнул граф, теряя самообладание.
Этот тон оскорбил графиню.
Она невольно оглянула стоявших вокруг и заметила, что Мефистофель обменялся знаками с какой-то боярыней.
– Хорошо, я съезжу домой, если тебе так хочется! – ответила она мужу.
– Да, поезжай, я хочу, чтобы на тебе был мой медальон… – прохрипел граф.
Графиня удалилась.
– О, как я отомщу… – скрежетал Петр Васильевич.
– Напрасно! – возразил Мефистофель. – Помни ее богатство!.. Лучше ступай и развлекись. Посмотри, какая там прелестная фея…
Граф Петр Васильевич нехотя оглянулся, но увидя нечто, действительно, очаровательное, решил развлечься, как сумеет.
– Почему ты такая грустная, прелестная фея? – спросил он, подойдя.
– И феи не могут не плакать, когда их добрые дела разрушаются, – ответил ему знакомый гармонический голосок.
– Ольга Ивановна! – вскрикнул он. – И вы печальны! Помните, вы обещали мне быть моим другом? Ну, станем и плакать, и утешаться вместе. О, Ольга Ивановна, я ужасно страдаю.
– Это я заметила днем дома. Но что с вами? Ведь ваши отношения к Наде поправились…
– О! Не говорите мне о ней! У меня с нею все покончено! И если я в чем вижу милость Бога ко мне, то это в том, что возле меня вы.
Они сидели в густо увитой со всех сторон зеленью беседке.
– Что вы говорите? – прошептала она.
– Правду, только правду…
Он схватил ее руку, привлек ее к себе и страстно, приподняв маску, поцеловал в губы.
У несчастной, давно беззаветно привязанной к нему девушки закружилась голова.
Тут была и жалость, и дружба, и страсть.
– Я полюбил вас с первого взгляда… – нашептывал ей граф Петр Васильевич. – И это вечное, вечное молчание! Вечная невозможность высказаться! Ну, хоть сегодня, Оля, когда я понял свое несчастье и весь свой позор, сжалься, позволь мне прийти в отведенную тебе комнату по окончании бала и отвести с тобою душу. Нам тогда никто не помешает.
– Хорошо… Я не запру своей двери… Моя комната здесь по коридору, вторая дверь…
– А нам с женой отвели наверху… Я благословляю фантазию тестя, который настоял, чтобы мы ночевали у него, а завтра присутствовали на интимном завтраке. Сначала я не понимал, зачем он этого во что бы то ни стало желает, а теперь я не хочу и доискиваться причины… Я вследствие этого буду счастлив.
Прошло еще четверть часа.
Вдруг в дверях залы появилась графиня Надежда Корнильевна. На ее шее ярко сверкал бриллиантовый медальон в виде сердца. Граф Петр Васильевич взглянул и бросился к ней, как безумный.
– Что это значит? – спросил ошеломленный граф Стоцкий.
– Понять не могу! – отвечала Матильда Францовна.
– Значит, и ночное свиданье голубков не состоится?
– Это-то ничего! – отвечала Руга, вместе с графом Сигизмундом Владиславовичем подслушивавшая разговор в беседке. – Приманка посажена, и вся разница в том, что вместо одной рыбки попадется другая…
– Я не понимаю…