Ваше Величество, вы очень добры ко мне, проявляя интерес к моей жизни до такой степени, что даже спрашиваете, как я обычно провожу время, находясь в Версале. Сообщаю вам, что я встаю в десять или в девять часов и, одевшись, читаю молитвы. Потом я завтракаю, после чего иду навестить моих тетушек. У них я обычно встречаю короля. Это продолжается до половины одиннадцатого. В одиннадцать я иду делать прическу. В полдень все собираются в зале, и туда может войти любой человек, занимающий достаточно высокое положение. Я делаю макияж и мою руки прежде всех. Затем мужчины выходят. Дамы остаются, и я одеваюсь перед ними. В двенадцать начинается месса. Когда король находится в Версале, я иду к мессе вместе с ним, с моим мужем и тетушками. Если его нет, я иду с мсье дофином, но всегда в одно и то же время. После мессы мы обедаем вместе. Обед заканчивается в половине второго, так как мы оба едим быстро. Потом я иду к мсье дофину. Если он занят, я возвращаюсь в мои личные апартаменты, читаю, пишу или работаю. Ведь я вышиваю жилет для короля, хотя дело продвигается не слишком быстро. Но я уверяю Вас, что через несколько лет, с Божьей помощью, жилет будет готов. В три часа я иду к тетушкам. В это время там обычно находится и король. В четыре ко мне приходит аббат. С пяти до шести часов я занимаюсь с учителем игры на клавесине или с учителем пения. Вы, должно быть, знаете, что мой муж часто навещает тетушек вместе со мной. С семи до девяти мы играем в карты. Если погода хорошая, я выхожу погулять, и тогда игра в карты проходит в апартаментах у тетушек, а не у меня. В девять - ужин. Если короля нет, тетушки приходят ужинать с нами. Если король присутствует, то мы идем к ним после ужина и ждем короля. Обычно он приходит без четверти одиннадцать. Я ложусь на софу и сплю до его прихода. Если же его приход не ожидается, мы ложимся в одиннадцать спать. Вот так проходит мой день. Я умоляю Вас, моя дорогая матушка, простить меня, если мое письмо - слишком длинное. Но для меня величайшее удовольствие поддерживать таким образом связь с Вашим Величеством. Я прошу прощения также за то, что письмо с кляксами. Мне пришлось писать его в течение двух дней подряд в моей туалетной комнате, так как другого времени в моем распоряжении не было. Может быть, я не отвечаю подробно на все ваши вопросы. Однако я надеюсь, что Ваше Величество примет во внимание, что я, повинуясь Вашему желанию, сожгла ваше письмо. Я заканчиваю свое послание, потому что мне необходимо одеться и идти к королевской мессе. Имею честь быть покорнейшей дочерью Вашего Величества.
Мария Антуанетта
Это письмо, написанное мной в Шуази, одном из королевских дворцов, который мы время от времени посещали, рисует картину однообразия моей жизни в то время. Я думала, что жизнь во Франции будет увлекательной, полной новизны, но на самом деле она оказалась более скучной, чем та, что я вела в Шонбрунне.
В течение тех первых месяцев моей жизни при французском дворе я ужасно тосковала по дому и по матушке. Тем не менее, получая ее письма, я дрожала от страха, не зная, что в них содержится. Тогда я не понимала, до какой степени Мерси вникал во все самые интимные подробности моей жизни. Для меня он всегда был старым и суровым государственным деятелем. Казалось нелепым, что он мог интересоваться тем, что надевала молодая девушка и сколько раз она пересмеивалась с той или иной служанкой. Вот в чем проявилась моя глупость. Я почти не изменилась с того времени, когда еще ребенком возилась со своими собаками в садах Шонбрунна. Я была очень непосредственной и ни о чем не подозревала! Тогда я, к своему несчастью, не понимала того, что дофина Франции, которая однажды станет королевой, - это не столько девушка или женщина, сколько символ, ведь ее действия могли стать причиной как войны, так и мира, а допущенное по легкомыслию безрассудство было в состоянии даже пошатнуть трон. Когда я писала матушке и спрашивала ее, откуда ей известно о моих незначительных и наивных глупостях, она отвечала так: "Мне пропела это одна маленькая птичка". Она никогда не упоминала о том, что этой "маленькой птичкой" был Мерси. Мне, конечно, следовало об этом знать, потому что Мерси, по крайней мере, был моим другом, хотя не очень удобным, и я должна была быть ему за это благодарна.
В то время у меня была еще одна важная проблема, которая омрачала мою жизнь: необычные отношения между мной и моим мужем. Я знала, что при дворе все говорят об этом, некоторые всерьез, но большинство - хихикая и потешаясь. Граф Прованский, которого я никогда не любила, несмотря на то, что его поведение по отношению ко мне было в высшей степени корректным, насколько я знаю, радовался этому. Он не был старшим из братьев, но думал - и многие соглашались с ним, - что был бы лучшим дофином, чем мой муж Луи. Артуа был веселый и занимательный юноша, большой любитель пофлиртовать. Он постоянно смотрел на меня с грустным выражением, за которым, однако, как я подозревала, скрывались недобрые намерения. Мерси всегда намекал, что мне следует быть осторожной с Артуа. Потом еще были тетушки, которые высказывали мимоходом сотни предположений, постоянно пытаясь выяснить, что происходит между "бедным Берри" и мной.
Когда матушка написала мне, что это, может быть, даже к лучшему, что все происходит именно так, потому что "мы оба еще очень молоды", я почувствовала, что могу на время выбросить эту проблему из головы и наслаждаться жизнью, насколько это возможно.
При дворе был еще один человек, который был моим другом. Это был герцог Шуазельский. Он страстно желал, чтобы мой брак был успешным, потому что именно он его устроил. К моему несчастью, я приехала во Францию в то время, когда его власть уже клонилась к закату. Герцог мог бы оказаться мне так же полезен, как и Мерси, к тому же он был гораздо более могущественным, поскольку занимал пост главного королевского министра. Его можно было назвать даже несколько уродливым, но это было очаровательное уродство. Да, он был очарователен, и я была в восторге от него с той самой минуты, когда мы впервые встретились. Матушка говорила, что я могу доверять ему, потому что он был другом Австрии, и это еще больше привлекало меня в нем. Но теперь он был в немилости. Мадемуазель Жене рассказывала мне, что герцог сделался другом мадам де Помпадур, но при этом недооценил могущество мадам Дюбарри. Это и стало одной из причин его падения.
Хотя вначале я нашла мадам Дюбарри очаровательной, теперь я чисто по-детски испытывала к ней отвращение из-за того, что король позволил ей присутствовать на том моем первом семейном ужине. Ведь, по словам Мерси, это было оскорбительно для меня. Я писала матушке: "Она глупая и дерзкая женщина!" Я полагала, что, зная о том, чем эта женщина занимается при дворе, матушка будет считать мое отношение к ней правильным.
"Не вмешивайся в политику и не лезь в дела, которые тебя не касаются…" - ответила мне матушка. Тогда я не поняла, что она имела в виду мадам Дюбарри. Как и многие другие важные вещи, это замечание прошло мимо моего сознания. Я не хотела вмешиваться в политику. Это было выше моих возможностей. Я хотела только наслаждаться жизнью. Мне хотелось посмотреть Париж, но мне не позволяли сделать это до тех пор, пока я не смогу поехать туда официально. Такой важный вопрос нужно было рассмотреть со всех сторон, прежде чем начать действовать. "Этикет!" - тяжело вздыхала я.
- Я хотела бы по крайней мере держать здесь двух моих собак, которых можно привезти из Вены, - как-то сказала я Мерси.
- У вас уже есть две собаки, - строго ответил он.
- Да, конечно, но я так люблю именно тех, да и они будут тосковать по мне там, в Вене! Маленький мопс будет очень скучать, я точно знаю. Пожалуйста, попросите, чтобы его прислали мне сюда!
Он хотел отказать мне, но не смог открыто пойти против моих желаний. Я получила четырех своих собак. Когда щенков привезли, я захотела, чтобы их было еще больше, и уже не расставалась с ними, хотя Мерси намекал, что на их нечистоплотность в вычищенных до блеска апартаментах Версаля будут смотреть неодобрительно.
В течение тех первых недель герцог Шуазельский часто навещал меня и также говорил о том, как мне следует вести себя с королем.
- Будь серьезна и естественна, - предупреждал он, - и не веди себя как ребенок, хотя его величество, конечно, вовсе не ожидает от тебя осведомленности в сфере политики.
Я ответила, что меня это радует, и сообщила ему о неприязни, которую питала к мадам Дюбарри.
- Не выношу ее глупую манеру шепелявить, - призналась, - Кажется, она возомнила себя самой важной дамой при дворе. Встречаясь с ней, я всегда смотрю сквозь нее, как будто бы ее вовсе нет. Тем не менее она всегда смотрит в мою сторону с надеждой, как будто умоляя меня поговорить с ней.
Мсье Шуазельский засмеялся и сказал, что она, вполне естественно, хочет показать, будто дружна с дофиной.
- Ей не удастся добиться моего расположения, - возразила я. Это было как раз то, что мсье Шуазельский желал услышать от меня, и я решила, что так и буду вести себя впредь.
Милый мсье де Шуазель! Он был такой очаровательный и в то же время такой искренний во всем, что касалось меня. Уверена, что, если бы он мог оставаться рядом со мной, я была бы спасена от многих безрассудных поступков.
Когда я прибыла во Францию, эта отвратительная Дюбарри уже стала центром партии, члены которой называли себя баррианцами. Среди них были некоторые из самых влиятельных министров: такие, как герцоги Эгийонский, Вогийонский и Ришелье. Все они были врагами герцога Шуазельского и добивались его смещения. В конце концов им это удалось. Они обвинили его в неудачах Семилетней войны, начавшейся в год моего рождения. Моя страна тоже участвовала в этой войне. Его обвинили также в потере французских колоний, перешедших к Англии. В чем только его не обвиняли! Впоследствии я поняла, что задуманный им брак дофина Франции с представительницей австрийской династии был с его стороны своего рода попыткой восстановить свое влияние. Должно быть, во время тех наших встреч он был очень обеспокоен, однако не показывал этого. Герцог был одним из самых веселых людей, которых я знала.
Когда он получил от короля "lettre de cachet", извещавший о его высылке в родовой замок в Шантлу, это было ужасным ударом для меня. Все произошло так неожиданно, в Сочельник, накануне Рождества. Герцог Шуазельский просто исчез, и я не могла поверить, что он уехал. Было так грустно потерять друга! В то же время меня поразило, как быстро, я бы даже сказала внезапно, злой рок может настичь человека. Особенно меня обидело отношение Мерси к герцогу.
- Он сам навлек на себя немилость своей неосмотрительностью, - сказал Мерси. - Я был бы удивлен, если бы он оставался у власти еще долгое время. Будем надеяться, что его преемник окажется более осторожным и не станет вмешиваться в дела, непосредственно его не касающиеся.
- Но ведь он наш друг! - в ужасе вскрикнула я.
- Теперь он совершенно бесполезен для нас, - цинично ответил Мерси.
Я была очень задета этим и огорчена. Время от времени до нас доходили слухи о герцоге. Он жил в Шантлу в большой роскоши и посылал оттуда скабрезные chansons о мадам Дюбарри, которую считал своим главным врагом. Она постоянно находила в своих апартаментах клочки бумаги, исписанные непристойными стихами. Но Дюбарри лишь посмеивалась над ними, и от этого литературные опусы герцога, казалось, теряли всю свою остроту.
Я продолжала получать вести из Вены. Каждый раз, когда мне вручали письмо от матушки, я дрожала. Что же это я делаю, писала матушка. Я больше не ношу свой корсет, этот ненавистный corps de balein, который вынуждал меня сидеть совершенно прямо и причинял множество неудобств. Матушка уверяла, что мне необходимо носить его, особенно сейчас, ибо я должна всегда отдавать себе отчет в том, как я выгляжу. Французы очень чувствительны к внешнему виду, и я постоянно должна думать о том, как понравиться моему мужу. По поводу моих отношений с мужем я постоянно встречала в ее письмах намеки. Например, она писала:
"Тебе не следует слишком спешить, потому что от этого он будет себя чувствовать еще более неловко, что, в свою очередь, только осложнит дело".
Однажды она написала:
"Не принимай любые разочарования слишком близко к сердцу. Не показывай его. Никогда не будь сварливой. Будь мягкой, но ни в коем случае не будь излишне требовательной.
Лаская мужа, проявляй сдержанность. Если ты выкажешь нетерпение, то только навредишь этим".
Кажется, не только французский двор, но и все дворы Европы обсуждали неспособность дофина выполнять свои супружеские обязанности. Говорили, что он импотент и что, если даже такая привлекательная девушка, как я, не может возбудить его, значит, дело безнадежно.
Все это ужасно смущало нас обоих. Я цеплялась за свою наивность, стараясь делать вид, что ничего не понимаю, даже тогда, когда в действительности я все прекрасно понимала. Я играла с моими собаками, танцевала, когда представлялась возможность, и пыталась притворяться, что не вижу в нашем браке ничего необычного. Мой муж избрал другую форму поведения, которая заключалась в том, чтобы притворяться безразличным ко всему, хотя я знаю, что на самом деле все было совсем не так. Он защищался, прикидываясь скучающим, или закрывался со своими друзьями - слесарем и строителями. Он ездил на охоту, когда представлялась возможность, и ел очень усердно - как будто, кроме этого, его ничто не интересовало. Но я поняла, что он чувствовал себя так же неловко, как и я, может быть, даже еще хуже - потому что он был более серьезным человеком и, кроме того, во всем виноват был в конечном счете он. В течение прошедших месяцев он всячески пытался показать мне, как страдает от того, что не может быть хорошим мужем. Он часто старался доставить мне хоть какую-нибудь радость и, несмотря на то, что его вкусы были полностью противоположны моим, никогда не пытался препятствовать мне делать, что я хочу.
Я все больше и больше любила его и верила, что он тоже любит меня. Но эта ненавистная проблема стояла между нами. Если бы мы были страстными любовниками, над нами бы снисходительно посмеивались, потому что секреты нашей спальни касались всей Европы. Посланники ездили взад и вперед, из Версаля в Сардинию и Пруссию, а также в Австрию. На улицах о нас пели песенки: "Может он или не может?.. Есть у него или нет?.." Если причиной слабости моего мужа были какие-то сложности психологического порядка, то всего этого было вполне достаточно, чтобы он никогда не преодолел их.
Моя матушка то и дело повторяла, чтобы я информировала ее о своих делах во всех подробностях. Я должна была сообщать ей обо всем, что дофин сказал или сделал. Я должна была читать ее письма и, прочитав, сразу же сжигать. Для меня не было тайной, что меня окружали шпионы, и главным среди них был учитель моего мужа, герцог Вогийонский. Он был другом мадам Дюбарри. Однажды, когда мы были вдвоем с мужем, один из слуг, присутствовавший в комнате, внезапно распахнул дверь. За ней, согнувшись, стоял герцог. Очевидно, он подслушивал, приникнув ухом к замочной скважине. Возможно, слуга пытался предостеречь нас таким образом. Я заметила Луи, как это неприятно, что люди подслушивают у нас под дверью. Герцог Вогийонский был очень смущен и пробормотал какое-то извинение. Но я не думаю, что после этого Луи был о нем столь же высокого мнения, как прежде.
Однако не в моем характере было размышлять о том сложном положении, в котором я оказалась. Мне хотелось наслаждаться жизнью. Ничто я не любила так, как верховую езду. Но мне запрещали кататься на лошадях, потому что моя матушка опасалась, что подобного рода развлечения могут привести к бесплодию. Поэтому она и Мерси приняли решение попросить короля отдать приказ, запрещающий мне ездить верхом.
Это было для меня тяжелым ударом. Мне хотелось кричать во всеуслышание, что мне надоел французский двор, что я была так счастлива, когда скакала верхом, и ветер бил мне в лицо, и мои волосы не были стянуты этими ненавистными шпильками, которыми так мучил меня парикмахер!
Я пошла к королю и упрашивала его как только могла. Я называла его дорогим папой и рассказала ему, как несчастна из-за того, что мне не разрешают ездить верхом.
Он был в замешательстве. Мне следовало бы знать, что ситуации, подобные этой, раздражали его. Он терпеть не мог, когда его просили принять решение, которое могло кого-нибудь обидеть, в особенности хорошенькую девушку. Но он не показывал своего раздражения. Он расточал улыбки и сочувствие. Откуда мне было знать, что в душе ему глубоко безразличны мои детские проблемы и он мысленно желал в ту минуту, чтобы я находилась как можно дальше от него? Он положил руку мне на плечо и очень мягко объяснил мне, что моя матушка не желает, чтобы я ездила верхом. Неужели я не хочу доставить матушке удовольствие?
- О да, дорогой папа, конечно же, хочу… Но я больше не могу жить без верховой езды!
- Считается, что лошади слишком опасны, и я согласен с тем, что тебе не следует ездить на них.
Он поднял руки, и его лицо озарилось той очаровательной улыбкой, которая делала его столь прекрасным, несмотря на мешки под глазами и бесчисленные морщины.
- Но ведь, кажется, они ничего не говорили насчет ослов, - сказал он и принял решение: - На лошадях нельзя… Но можешь немного покататься на осле.
Итак, мне пришлось довольствоваться катанием на ослах. Я считала это унизительным для себя.
И все же однажды я вылетела из седла. На самом деле это была просто нелепая случайность. Осел стоял неподвижно, и я сидела на нем, расслабившись. Внезапно он круто повернулся, и следующее, что я поняла, было то, что я лежу на земле. Я нисколько не ушиблась, но мои слуги выглядели весьма обеспокоенными и поспешили ко мне. Я лежала и смеялась над ними:
- Не трогайте меня! Я нисколько не ушиблась. Меня даже не встряхнуло. Это просто глупейшее падение.
- Значит, вы не позволите нам помочь вам подняться?
- Конечно, нет. Вы должны позвать мадам Этикет! Видите ли, я не знаю точно, какие именно церемонии полагается соблюдать, когда дофина падает с осла.
Все засмеялись, и мы весело продолжали нашу верховую прогулку. Но, разумеется, об этом случае кто-то доложил. Моя матушка обо всем узнала и была очень обижена на меня из-за того, что я ездила верхом, тем более на осле! Теперь я знаю, что она опасалась потерять свое влияние на меня. Но с ее стороны это не было просто стремлением властвовать надо мной. Дело в том, что она хорошо знала особенности характера своей дочери и испытывала ужасный страх, думая о том, что могло со мной случиться. Для нее я была невинным ягненком среди французских волков. И она была как обычно права.
Матушка писала мне: