Она сообщила мне, что скоро покинет двор, но я попросила ее не делать этого и пообещала все устроить так, чтобы она осталась при дворе. Я чувствовала, что мы станем подругами.
Габриелла не выразила удивления, но было нелегко убедить ее принять мое предложение. Она не верила, что сможет полюбить жизнь при дворе.
Но я уже приняла решение. Поскольку семейство Полиньяков было, наверное, самым честолюбивым при дворе, родственники скоро убедили Габриеллу принять ту честь, которую я ей оказывала.
Для меня это была в высшей степени важная встреча, потому что она положила начало изменениям в моей жизни.
Я уже больше не скучала и хотела, чтобы Габриелла все время была рядом со мной. Она просто очаровала меня. У нее был любовник, граф де Водрей. Она рассказала мне о нем и пояснила, что у всех дам есть любовники, а у их мужей - любовницы. Это было общепринятым положением дел.
Для придворных дам - возможно, но только не для королевы.
Водрей показался мне ужасной личностью. Он был креолом и, как рассказала мне Габриелла, совершенно очаровательным мужчиной. Правда, она побаивалась его. Я убедилась в том, что у него очаровательные манеры. Но его вспышки ревности были, без преувеличения сказать, яростными. Мне предстояло открыть, что он, кроме всего прочего, был еще крайне честолюбивым.
Принцесса де Ламбаль, конечно, ревновала мою новую фаворитку ко мне и постоянно критиковала ее. Боюсь, что это выводило меня из терпения. Но я все еще любила ее и удерживала при себе, хотя была совершенно очарована моей обожаемой Габриеллой.
Полиньяки образовали кружок - и их целью, конечно же, было сформировать ядро вокруг меня. Они, без сомнения, использовали меня в своих целях, но я была слишком глупа, чтобы заметить это.
Разумеется, все, что я делала, было неблагоразумным. Моя дружба с женщинами была замечена и вызвала толки. Я догадывалась, что сообщения об этом будут доведены до сведения моей матушки, и стремилась первой упомянуть об этом в письме к ней, прежде чем она сама сделает это.
"На нас тут льется целый поток пасквилей, - писала я ей, - Никого при дворе не пощадили, в том числе и меня. По отношению ко мне сочинители особенно щедры. Они приписывают мне множество незаконных любовников как мужского, так и женского пола".
Моя проницательная матушка, должно быть, не знала, как оказать давление на моего мужа, чтобы положить конец этой грудной ситуации.
Дав графу Жюлю де Полиньяку должность конюшего, я добилась того, чтобы Габриелла могла оставаться при дворе и быть всегда рядом со мной. Радость жизни захлестывала меня. Скуки больше не было. Полиньяк начала следить за этим. Я общалась с веселыми молодыми людьми и была самой веселой из всех. Апартаменты Габриеллы находились в самом конце мраморной лестницы, рядом с моими, так что я могла видеться с ней без всяких церемоний. Без всяких церемоний! Вот к чему я всегда стремилась.
Эти люди казались мне такими интересными и необычными! Среди них была принцесса Гемене, которая стала гувернанткой юных принцесс после мадам де Марсан. В течение некоторого времени я очень любила ее. Она была совершенно очаровательной и к тому же обожала собак так же, как и я, что приводило меня в неописуемый восторг. У нее было, должно быть, не менее двадцати этих прелестных маленьких созданий. Принцесса клялась, что они обладают какой-то особой силой, которая помогала ей вступать в контакт с иным миром. Она оставила своего мужа, принца де Гемене, и ее любовником был герцог де Куаньи.
Куаньи был очаровательным мужчиной. Мне он казался старым, так как ему было около тридцати восьми лет. Но у него были изысканные манеры, а я уже не была настолько глупа, чтобы считать, что ни один человек старше тридцати лет не должен являться ко двору. Кроме того, был еще принц де Линь, поэт, и граф д’Эстергази, венгр. Общение с ним было простительно, потому что его рекомендовала моя матушка. Там были также барон де Безенваль и граф д’Адемар, герцог Лозанский и маркиз де Лафайетт, очень молодой, высокий и рыжеволосый, которого я окрестила Blondinet.
Все эти люди собирались в апартаментах Габриеллы, и там, в этих petite appartements, я присоединялась к ним, чтобы вырваться из душной атмосферы этикета.
Принцесса де Ламбаль обратила мое внимание на Розу Бертен. Герцогиня Шартрская также рекомендовала мне ее. Она была grande couturiere и имела магазин на улице Сент-Оноре. Ее считали чрезвычайно искусной.
Когда ее привели ко мне, она пришла в экстаз от моей фигуры, цвета лица и волос, моей изысканности и природного изящества. Все, что ей нужно было для счастья, - это одевать меня. Она принесла с собой образцы некоторых тканей - это были самые изысканные ткани, которые я видела за всю мою жизнь, - и начала драпировать меня в них, даже не спросив разрешения. У нее практически полностью отсутствовало то почтение, к которому я привыкла. Она вела себя так, словно пошив платьев был важнее, чем сама монархия. Для нее я была не столько королевой, сколько совершенной моделью для ее произведений. Она сшила мне платье, которое было, пожалуй, самым элегантным из всех, которые у меня когда-либо были. Я сказала ей об этом, и на следующий день Роза Бертен вдруг "обнаружила" еще одну ткань, которая была словно создана для меня. Никто другой не получит ее, сказала она. Если я откажусь, она просто отложит эту ткань. Она ни для кого не будет шить из этого материала, кроме королевы Франции.
Новая знакомая забавляла меня. Она никогда не ждала в прихожей, а проходила прямо в мои апартаменты. Когда одна из моих служанок назвала ее портнихой, она была шокирована.
- Я - модельер! - резко ответила она.
И Роза Бертен действительно была модельером. Она очаровала меня своими рассказами об оттенках, о шелках и парче. Она регулярно приходила ко мне и предлагала все новые модели. Иногда я тоже кое-что предлагала.
- Если бы мадам не была королевой Франции, она была бы модельером! Теперь мадам, должно быть, будет рада показать миру эти шедевры!
Мои платья становились все более элегантными. В этом не было никакого сомнения. Мои невестки пытались подражать мне. Роза Бертен втихомолку смеялась над ними в моих апартаментах:
- Разве у них есть фигура Афродиты? Разве они ходят так, словно парят в облаках? Разве у них есть грация и очарование ангела?
Нет, у них не было всего этого, но все же они были достаточно богаты, чтобы позволить себе использовать таланты Розы Бертен.
Между нами говоря, мы с ней стали законодательницами моды при дворе. Когда я входила в зал, все ждали затаив дыхание, чтобы увидеть, что на мне надето. Потом они шли к Розе Бертен и умоляли ее скопировать для них мои наряды.
Она говорила мне, что выбирает клиентов с осторожностью. Одна была слишком худой, другая - слишком толстой, а третья - ужасно неуклюжей.
- Что бы вы думали, мадам? Жена торговца имела дерзость зайти вчера в мое заведение. Неужели я буду работать для нее? Какое высокомерие! Хотя это была жена очень богатого торговца, я сказала ей: "У меня нет времени, чтобы тратить его на разговоры с вами, мадам. У меня назначена встреча с Ее Величеством!"
Это делало мою жизнь более интересной. Когда пришли счета от нее, я, едва взглянув на огромные цифры в конце листка бумаги, сразу же нацарапала внизу: "Payez".
О, мое безрассудство тех дней! Я отказывалась видеть, что происходит в мире вокруг меня. Я не слушала, когда говорили о напряженных отношениях между Францией и Англией, которые в любой момент могли привести к войне, совершенно забыла о "мучной войне" и танцевала до трех часов утра или играла в карты. В то время меня начали серьезно привлекать азартные игры.
Я многое делала для того, чтобы отменить этикет, но, естественно, мне не удалось добиться полного успеха. Когда я просыпалась, одна из моих служанок приносила мне в постель альбом, в котором были нарисованы модели моих платьев. Как только мне доставляли новое платье, его сразу же заносили в этот альбом. Моей первой заботой после пробуждения было решить, что я буду носить в течение всего дня, и в зависимости от этого я планировала все свои дела. Например: платье для приемов - утром, neglige - после полудня и роскошное платье, сшитое Розой Бертен, - на вечер. Другая служанка стояла возле кровати и держала поднос с булавками. Сделав выбор, я втыкала одну из булавок в выбранный рисунок. После этого альбом убирали, а платья выносили и держали наготове в ожидании того момента, когда они понадобятся.
Церемония вставания была ужасно утомительной. Я мечтала о Трианоне и приняла решение проводить там как можно больше времени. Просыпаться в своей собственной маленькой комнатке! Какая это была радость! Вскакивать с кровати и глядеть на свои сады, которые я переделывала по своему желанию! Может быть, даже выбегать на улицу в накидке, наброшенной поверх ночной рубашки! Какое веселье, какая радость - ощущать голыми ногами росу на прохладной траве! Это была одна из моих любимых забав в Трианоне.
Как все это было не похоже на Версаль, где этикет словно душил меня и отнимал у меня мою природную живость!
Однажды зимним утром церемония моего lever перешла все разумные пределы. Чтобы одеть меня, с одной стороны от меня должна была стоять фрейлина, а с другой - камеристка. А если этого было недостаточно, то должна была еще присутствовать моя первая femme de chambre, а кроме того - две служанки более низкого ранга.
Это была крайне растянутая процедура, и в то холодное утро она не доставляла мне ни малейшего удовольствия. В обязанности камеристки входило надевать на меня нижнюю юбку и подавать мне платье, а фрейлина должна была выполнять более интимные обязанности - надевать на меня нижнее белье и лить воду, пока я буду умываться. Но если присутствовала принцесса из королевской семьи, то фрейлина должна была уступить ей право подавать мое белье. И этот порядок должен был соблюдаться в высшей степени скрупулезно. Ведь могло случиться так, что присутствовали сразу две или три принцессы, и, если бы одна из них стала узурпировать обязанности другой, подразумевая тем самым, что ее ранг выше, это было бы величайшим нарушением этикета.
В то особенное утро я была еще не одета, ожидала, когда мне подадут нижнее белье, и уже собиралась принять его у фрейлины, когда дверь открылась и вошла герцогиня Орлеанская. Увидев, что происходит, она сняла перчатки и, приняв белье от фрейлины, подала его мне. Но как раз в этот момент появилась графиня де Прованс.
Я глубоко вздохнула, мое раздражение росло. Я была все еще не одета. Сначала меня задержала герцогиня Орлеанская, а теперь появилась еще моя невестка, которая будет считать себя глубоко оскорбленной, если кто-нибудь другой, а не она, наденет на меня белье. Я отдала ей белье, сложила руки на груди и с выражением смирения на лице стала ждать. Я радовалась уже хотя бы тому, что не было дамы более высокого ранга, чем моя невестка, которая могла бы прийти и повторить всю эту глупейшую процедуру сначала.
Мария Жозефа, заметив мое нетерпение и увидев, что я замерзла, не стала задерживаться, чтобы снять перчатки, а сразу надела на меня через голову сорочку, одновременно сняв чепец.
- Кошмар! Как это утомительно! - не сдержавшись, пробормотала я, после чего рассмеялась, чтобы скрыть свое раздражение. Но в тот раз, как никогда, я была полна решимости переступить через их глупый этикет, так как понимала, что он, возможно, необходим в некоторых особо торжественных случаях, но доводить его до таких пределов было просто смешно.
Зато я наслаждалась, приводя Розу Бертен в мои личные апартаменты, куда до нее никогда не допускали торговцев, и проводя все больше и больше времени в Трианоне.
Самой длинной церемонией в течение всего дня была процедура укладки моих волос. Естественно, я пользовалась услугами лучшего парикмахера Парижа, что, возможно, было равносильно лучшему парикмахеру мира. Мсье Леонар в своей области был такой же выдающейся личностью, как Роза Бертен - в своей. Каждое утро он приезжал в Версаль из своего парижского салона, чтобы сделать мне прическу. Люди обычно выходили на улицу, чтобы посмотреть, как он едет в своем роскошном экипаже, запряженном шестеркой лошадей. Неудивительно, что недовольство моей расточительностью росло. Точно так же, как Роза Бертен придумывала для меня все новые и новые фасоны платьев, он изобретал для меня все новые и новые прически. Мой высокий лоб вызывал сожаление много лет назад, но сейчас в моде были такие шедевры парикмахерского искусства, которые очень шли к высоким лбам. Постепенно мои прически становились все более причудливыми. С помощью помады мсье Леонар делал волосы более жесткими и укладывал их так, чтобы они стояли над головой. Под них он подкладывал шиньон такого же цвета. Такая прическа возвышалась на восемнадцать дюймов надо лбом. Затем мсье Леонар принимался за сооружение своего оригинального произведения. С помощью искусственных цветов и лент он создавал фрукты, птиц, даже корабли и пейзажи.
Моя внешность служила постоянной темой разговоров во всем Версале и Париже. О ней писали, над ней подшучивали, а мою расточительность считали предосудительной.
Мерси, разумеется, сообщал обо всем матушке, которая, без сомнения, узнала бы обо всем и без него.
Она писала мне с осуждением:
"Я не могу воздержаться от обсуждения того, что довели до моего сведения многие газеты. Я имею в виду стиль твоей прически. Насколько я поняла, от корней волос на лбу она возвышается не менее чем на три фуга, а сверху еще украшена перьями и лентами".
Я ответила, что высокие прически сейчас в моде и что никто во всем мире не считает их сколько-нибудь странными.
Она написала мне в ответ:
"Я всегда полагала, что следовать за модой - это хорошо. Однако никогда не следует утрировать ее в своей одежде или прическе. Несомненно, красивая королева, наделенная очарованием, не нуждается во всех этих глупостях. Простота ее одежды лишь подчеркнет ее природные данные и гораздо более подойдет к ее высокому званию. Поскольку, как королева, ты задаешь тон в моде, весь мир последует твоему примеру, даже если ты будешь делать все эти глупости. Но я, любя мою маленькую королеву и наблюдая за каждый ее шагом, должна без колебаний предупредить ее, что она поступает легкомысленно".
В те дни тон писем моей матушки изменился. Она только предостерегала меня, а не приказывала. Она постоянно подчеркивала, что дает мне эти советы только потому, что очень любит меня.
Мне следовало бы уделять ей больше внимания. Но прошло уже так много времени с тех пор, как я видела ее в последний раз, что даже ее влияние на меня начало уменьшаться. Я уже больше не трепетала от страха при виде писем, написанных ее рукой. В конце концов, если она была императрицей, то я была королевой - и притом королевой Франции! Я была уже взрослой женщиной и могла действовать по своему усмотрению. Я продолжала консультироваться с Розой Бертен. Мои счета за платья достигали огромных размеров, а мои прически с каждым днем становились все более нелепыми.
Кроме того, Артуа и его кузен Шартрский поощряли мое участие в азартных играх. Мы играли в фараон. В эту игру можно было проиграть огромную сумму. Почти все деньги, которые король давал мне для оплаты моих счетов, уходили за карточным столом.
Я не умела благоразумно распоряжаться деньгами. Единственное, что я могла, - это небрежно писать: "Оплатить!" на счетах, которые мне представляли, и поручать своим слугам разбираться с этим.
Мой муж был слишком снисходителен ко мне. Думаю, он понимал, что сильная страсть не может наскучить, прерваться или вызвать раздумья, и обвинял в этом самого себя. Должно быть, Луи никогда не забывал о нависшей над ним тени скальпеля. Но он не мог заставить себя без страха посмотреть правде в лицо, поэтому безропотно оплачивал мои долги и никогда не читал мне нотаций, однако пытался ограничить азартные игры - не только для меня, но и для всего двора.
Но то, что волновало меня больше всего - больше, чем одежда, азартные игры, танцы и прически, так это бриллианты. Как я любила эти великолепные сверкающие камни! Они шли мне, как никакие другие. Они были холодны и в то же время полны огня - как и я сама. Я еще ни разу не позволила ни одному молодому человеку остаться со мной наедине. Говорили, что я холодная. Но под моей внешней холодностью скрывался сверкающий огонь, который, как и бриллиант, мог вспыхивать только при определенных обстоятельствах.
У меня было много драгоценностей. Некоторые из них я привезла с собой из Австрии. Кроме того, была еще шкатулка - подарок моего дедушки к свадьбе. Но новые драгоценности всегда очаровывали меня. Хотя народ был недоволен моей расточительностью, зато, по крайней мере, торговцы были от меня в восторге. Придворные ювелиры, Бёмер и Бассенж, приехавшие во Францию из Германии, точно так же восхищались мной, как Роза Бертен и Леонар. Они показывали мне изящно оправленные драгоценные камни, выглядевшие так восхитительно в своих футлярах из атласа и бархата, что я находила их совершенно неотразимыми. Как-то они показали мне пару бриллиантовых браслетов, которые настолько очаровали меня, что, совершенно не задумываясь об их цене, я решила, что они должны быть моими.
Это вызвало протест моей матушки. Она писала:
"Я слышала, что ты купила браслеты стоимостью в двести пятьдесят тысяч ливров, чем привела свои финансы в состояние расстройства, и что теперь ты в долгу… Это глубоко огорчает меня, особенно когда я пытаюсь заглянуть в будущее. Королева сама себя унижает, украшая себя в такой нарочитой манере, и еще более она унижает себя недостатком бережливости. Я знаю, какой расточительной ты можешь быть, и не могу сохранять спокойствие по этому поводу, потому что слишком люблю тебя, чтобы льстить. Не потеряй из-за своего легкомысленного поведения свое доброе имя, которое ты приобрела, когда приехала во Францию! Всем хорошо известно, что король не отличается расточительностью, поэтому вся вина ляжет на тебя. Надеюсь, я не проживу достаточно долго, чтобы узнать о том несчастье, которое обязательно последует, если ты не изменишь свой образ жизни".
Предостережения продолжались, потому что до нее дошли также известия о моих карточных долгах: