Судьи замешкались, огляделись, потом продолжали вершить допрос. Они спросили парня, признает ли он свою вину, "не упомнит ли он, Ивашка, кто поджигал с ним хоромы Салтыковых да усадьбу Милославского?" Ивашка молчал. Андрейка подскочил и ударил его кнутом. Кровь потекла тонкой струей по широкой спине. Еще раз ударил Андрейка. Удары кнута отдавались на площади, как выстрелы. А судьи всё допытывались, не виноват ли Ивашка в иных каких разбоях и злодейских грабежах? Не приведет ли он кого сюда по языку?
Ивашка молчал. Андрейка встряхивал его, располосовал узорами спину, да только одного добились судьи – Ивашка собрался с силами, поднял тяжелую голову да крикнул, окинув мутными глазами судей:
– Ничего не скажу, ироды проклятые! А запытаете меня, судьи псовые, не перестанут пылать усадьбы боярские да хоромы царские, пока не утвердится на земле правда святая!
Его глаза опять закрылись, лицо посинело. Дьяк громко промолвил:
– Полно!
Палачи, словно разгоряченные кони, разом остановились, выпрямили свои крепкие, точно железные, мускулистые спины, сложили батоги. Ивашку не спеша сняли с подвесков, кинули, как бревно, в колымагу и повезли к подворью Разбойного приказа…
Атаман и казаки стояли в толпе. Старой колебался, идти ли сегодня в Посольский приказ, чтоб повидать там Гришку Нечаева, или вернуться домой. Но пока он раздумывал, на площадь вывели вора, парнишку в кумачовой рубашке. Его сначала крепко били кнутами, а потом отрезали левое ухо.
– А что ж украл? – спросил атаман у стрельцов.
– А нам про то не сказывают, – ответил стрелец.
– Гуся украл! – сказала баба с бельмом на глазу. – Сгубили парнишку. Окорноушили…
На деревянных подмостках стоял уже другой мужик, похожий на татарина.
– Бывалый вор! Безухий! Этого не жалко, – затараторили бабы.
А дьяк сказал:
– Режь ухо доразу!
Андрейка, словно бритвой, срезал мужику второе ухо.
– Вот в третий попадется – казнят!
Потом стрельцы вывели еще девятерых мужиков да с ними худющую бабу, у которой губы тряслись от страха.
– За водку и табак! – сказали в толпе. – Настасья Семибратова, знаем. Не упаслась!
Всех били крепко. Мужикам отсчитывали по двадцать пять ударов, а бабе меньше.
Битых связали, повесили им на шею рожки с табаком, бабе прицепили склянку с желтоватым зельем и повели по улицам. Баба – Настасья Семибратова, не такая уж молодая – рвала на себе волосы и голосила. Ноги ее, забрызганные грязью, подкашивались, она часто падала. Тогда ее встряхивал сопровождавший палач Андрейка, ставил на ноги и лил холодную воду из ведра на ее мокрую голову. А когда Настасья пыталась идти, ее снова били трехжильными кнутами по икрам.
Толпы мальчишек-оборвышей бежали за палачом и что-то кричали ему вдогонку.
Битых привели к Разбойному приказу, переписали и отпустили по домам с наказом главного дьяка: "Под страхом смерти через повешенье чтоб не торговать воровски".
Наглядевшись невиданно жестокого зрелища, атаман с горечью махнул рукой и вернулся с казаками домой к Ульяне.
А тысячи московских колоколов гудели по-прежнему, и громче других гудел новгородский вечевой колокол. Звонари на звонницах, вспотевшие и красные, поглядывали сверху вниз на колышущееся море людских голов.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Длинноволосый, тонкий, как щепка, Гришка Нечаев – человек пронырливый, умный – сидел в Посольском приказе и писал гусиным пером.
В приказ вошли атаман Старой и казак Левка Карпов. Гришка явственно слышал, что тяжелая дверь скрипнула, бросила свет на стол и медленно закрылась. Но он не поднял головы, а только перекинул быстрый взгляд с бумаги на склянку с чернилами. Пальцы его длинных рук, прозрачные и тонкие, легли, не шевелясь, возле склянки.
Атаман степенно и молча подошел к столу, покрытому дорогой красной камкой. Левка Карпов стал у дверей. Атаман ждал, пока "чернильная душа" Гришка поднимет свои милостивые очи. Но Гришка не поднял головы. Атаман стал переступать с ноги на ногу так, чтобы слышно было. Дьяк тоненько кашлянул. Атаман тоже кашлянул, но Гришка по-прежнему сидел настороженно, не шевелясь.
Атаман нетерпеливо сказал:
– Послушай-ка, человек! Ты бы поднял на меня свои очи… Есть дело до тебя.
Гришка забарабанил пальцами по столу, но продолжал сидеть, не поднимая головы. Медленно, лениво процедил сквозь зубы:
– Для какого дела пришел?
– Донское у меня дело.
Минуту спустя Гришка сказал:
– Подожди-ка малость.
– Не можно мне ждать. Тут дело до самого царя – важное. Челом бью тебе, дьяк. Мне надо повидать царя вскоре.
Дьяк долго молчал. Взяв гусиное перо, почесал им за ухом:
– Побьешь челом. Царь-то один. Дьяков не много, а вас тут – тысящи! Дела донские?!. Подожди, сказал я тебе, – ну, знать, и подожди!
– Да ладно уж, подожду, коль ты таков, тяжел на память. У девки красной память куда длиннее.
Гришка Нечаев обиделся, важно поднялся, и атаман увидел в его глубоко запавших глазах две блеснувшие и сразу потухшие синие точки. Глаза их встретились недружелюбно. Дьяк не ждал такой встречи. Он первый сказал:
– Аль ты это? Алешка! Атаман! Да мы с тобою в Китай-городе встречались. Помню тебя. Ты что ж, с Дона?
– Да, прямо с Дона. Уважь-ка, Гришенька, родной. К царю сведи меня, да поживее…
– Ой, не спеши, – опасливо сказал Гришка. – Тут, брат, дела большие предстоят. Опала будет! Я сам дрожу, как лист осины: то грозит нам царем валуйский воевода, то сам султан войной грозится, то крымский хан! Что токмо будет?.. Лихо! Зна-аю, – протянул Гришка и снова сел на лавку.
– Да ты все в кучу не вали. Ты поласковее доложи о нас царю Михайле. Скажи: приехали, мол, и…
– Эх, атаман! – вздыхая глубоко, перебил Гришка. – Не вовремя вас лихая принесла к Москве. Клубок тут такой запутался, что не развяжешь. Жаль мне вас, казаки донские.
– А ты нас, Гришка, не жалей. Царю докладывай.
– А дельце-то у вас какое ноне? – хитро спросил Нечаев, как будто ничего еще не знал. – За порохом аль за свинцом приехали?
– Не угадал. Дело у нас свое, тайное, важнее пороха.
Дьяк скособочил голову и пригляделся к атаману.
– О тайных делах, какие б они ни были, мне знать дозволено. У нас с царем тут все едино. Напишет царь – я помараю. Я напишу – царь помарает. Я сызнова пишу – и царь тогда руку свою прикладывает… Ты смело говори мне.
Атаман сел на лавку, подумал и сказал:
– Нет, Гришка, тебе не можно говорить. Только самому царю-государю скажу. А ты и не пытай: царя это касаемо, его едино.
Дьяк положил перо:
– Ты сказывай! Я без бояр не пойду к государю. Скажу сперва боярам его ближним, а там – что повелят мне, то так и будет. Иначе мне службишки, атаман, и не творить. Висеть на перекладине…
Дьяк, видно, рассердился. Отвел глаза.
– Слышь, Гришка! Добром прошу. Скажи царю не мешкая, что прибыла-де станица легкая.
– Не стану! Так неразумно: бояре Салтыковы заклюют меня. Почто, мол, эдак, не по праву, доносишь царю?
– Добром прошу, – меняя голос, сказал вспыливший было атаман.
– Ты не трудись добром. И не словцом трудись. То ноне на Москве не так в почете, – сказал загадочно дьяк.
– Чем же трудиться?
– Не знаешь? Скажу: куницей доброй.
– Хитрец ты, Гришка! – рассмеялся атаман. – Давно б так сказывал. Куница казакам – не тихий Дон у синя моря. Куницу принесу.
– Да тихо ты! Услышат. Ошалел! И мне твоих куниц не надобно.
– Четыре положу!
– Четыре? – дьяк призадумался. – Четыре? Нет, не надобно.
– Десяток принесу. Эх, дьяк, и куницы же – согреешь душу! Бери десяток, Гришка, и не мешкай.
Дьяк размышлял:
– Десяток? Десяток – мал счет.
– Ларец еще привез тебе с каменьями. Ну и работа ж! Возьмешь ларец?
Дьяк шепотом спросил:
– Чьей работы?
– Ларец из Трапезонда!
– Да тише ты!.. Ларец возьму. Ульяне передай. И тайно же, смотри!
– А заодно, – сказал Старой, – и перстенек с руки моей возьми. Гляди, алмаз играет – персидский перстень!
Перстень, снятый с пальца, заиграл еще ярче хитрющих и завидущих Тришкиных глаз. Дьяк задохнулся от восторга и едва вымолвил:
– Ай перстенек!.. Где ж вы стали на постой? И давано ли казакам и атаману на приезде царского жалованья? И давали ль корм всякий? Давано ли вам пива и царского меда?
Гришка стал ласков и любезен.
Старой о царском жалованье сказал:
– Обидели! Жалованья не давали. Корма никакого не давали. Пива да царского меда, как прежде бывало, тоже не дали. А мы ныне совсем издержались, оскудели в дороге, коней поморили добрых, пешьмя до царя шли да седла на посмешище московских людей на своих казацких горбах несли. Настрочи-ка от нас, бедных холопей, челобитную.
А дьяк уже не слушал атамана. Он долго держал перед глазами сверкающий атаманский перстень и, любуясь им, улыбался.
– Пиши-ка челобитную! – повторил атаман.
– Настрочу уж, настрочу, – сказал дьяк и взялся за перо. Шибко, мелким бисером, с особым прилежанием начернил он царю всея Руси челобитную.
"…И мы-де, холопи твои, – писал Гришка, – атаман Алеша Старой да его казаки, приехали к тебе, государю, к Москве, з Дону бити челом – пожалуй нас твоим щедрым государевым жалованьем, поденным кормом, о прошлом и о нонешнем. И мы, холопи твои, по ся места зволочилися, вконец погибли… Милосердный государь царь и великий князь Михайло Федорович всея Руси, пожалуй нас, холопей своих, вели выдать нам жалованье твое, поденный корм и пойло, как тебе бог на том положит. Царь-государь, смилуйся, пожалуй!"
Нацарапав челобитную, дьяк Гришка поднял за конец бумагу и повертел ею перед лицом атамана.
– Царь все вам пожалует, – сказал он уверенно. – Жди, атаман, я кликну тебя. Жди! – и бережно спрятал перстень в карман.
Атаман и Левка вышли из Посольского приказа от Гришки Нечаева в радостной надежде, что их спешное дело скоро дойдет до царя.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Дома разложил атаман все свое богатство; подарки стал доставать из сумок.
Положил он на длинный стол несколько десятков дорогих куниц искусной выделки.
– Кому это? – спросила Ульяна.
– Дьяку Нечаю, Гришке, – ответил атаман.
– А мне таких не давал. Да разве ты не знаешь, что дьяки – неверные: половину себе берут? Землею дьяки владеют и головами нашими вовсю торгуют.
– Про то молчи, Ульяна, – поглаживая куницу, сказал атаман. – Дьяки плутуют. Верно. Но дьяк Гришка Нечаев сидит с царем и мыслит заодно. Пускай берет – не жалко мне.
– Согреешь ты змею куницами. Ты, атаман, знай, что дьяки за широкой спиной царя своевольничают и в приказах что хотят, то и делают, – твердила свое Ульяна. – А проныра Гришка уже всех обобрал. Всех Гришка изодрал, что лютый волк! – не переставая говорила Ульяна.
– Ну, помолчи, Ульяна! – стал уговаривать ее атаман и достал из своей сумы ларец.
– Ох, боже, свет Алеша! – раскрыв широко глаза, вскричала Ульяна. – Да ты в уме ли, атаман? Ларец, такой красоты ларец! – сказала она и медленно опустилась на лавку.
Ларец огнем горел. Кружалки белые, янтарные наставки глаза у всех слепили. Угольнички блестели чище золота. Черная крышка сияла – в нее смотреться можно было. Каменья с четырех сторон, что дорогая бирюза, сверкали и переливались. Ладонь положит атаман – видно, как кровь по жилам прозрачным бежит…
– Ох, свет Алешенька, да я за него в ад душу грешную отдам! – вскричала Ульяна. – Вот Гришка, сатана! Погибель бы ему, проклятому дьяку, а не ларец! Отдай… – И тут же забрала ларец.
– Ларец Нечаю отнесешь. Да тайно же, – спокойно приказал ей атаман. – Смотри! Тебя осыплю чистым золотом. В убытке ты не будешь у меня. Да утри глаза. Ты, Улька, делай, что я велю.
Ульяну тронули слова атамана.
– И вправду, – молвила она спокойно, – на все согласна. Понесу ларец. Но, атаман, ты знай: все дьяки да все подьячие на Москве дают крестное целование с жестоким заклинательством, чтобы им посулов не имать и дела вершить вправду, по царскому указу и по уложению, но ни в что есть их вера и заклинательство: наказанья не страшатся, руки их сами ко взяткам тянутся… А если не сами берут, так по задней лестнице, через жену или через родню. Обирают даже вдовиц бедных, несчастных и не ставят того себе в вину.
– Склади-ка в шелковый платок все, что даю ноне, да утри слезы: румяны все слезли! – И наскоро неси. Скажи дьяку: дают тебе что бог послал!
Ульяна собиралась неохотно. Куниц Ульяне не жалко было. Про перстенек с руки атамана она ничего не знала – Старой не сказал ей. А вот ларец – где сыщется еще такой красоты ларец?! Ульяна взяла всё и, тяжело вздохнув, вышла из дому.
Атаман и казаки сели полдневать. Сидели они долго и ели молча. Но вот под вечер в горницу влетела встревоженная Ульяна и бросила дорогой платок с "поминками" на лавку, под божницу.
– Нате подарки ваши несчастные! – сказала она, злая.
– Ульянушка, что там стряслось? – учуяв тревогу, спросил атаман.
– Как вы приехали, Москва словно взбесилась! – слезно сказала Ульяна. – Гришку Нечая стрельцы на Вшивом рынке забрали. Веревкой волокли по площади.
– Да ну?! Не врешь ли? – сказал атаман.
– Не вру. Вот крест, Алешка!
– Ой, опять лихо нам! – сказали казаки, переглянувшись. – Не за куницу ж?
– Говори, как было, – сказал атаман, тревожно и пытливо заглянув в глаза Ульяны.
– В приказе, знать, Гришки не было. Я – на Москву, в палаты Гришкины. Жена мне сказывает, что Гришка стрижется. Я – туда, на Вшивый рынок, где все стригутся. Народу – бревном не протолкнешь. Стригутся, моются. Иду по колено в волосьях. Там пол-Москвы у нас стрижется. Едва нашла. Сидит дьяк Гришка, подстригает свои волосья сивые. Мигнула Гришке. А он мне отмигнул: "Подожди, мол". Стою да жду. А Гришка косится очьми. А тут как гаркнет сзади стрелец: "Хватай подлюгу Гришку! Хватай, то он!" Достричься человеку, ироды, не дали. Поволокли. Волосья все погреб ногами. А Вшивый рынок и загалди: "Ставьте дьяка на правеж!", "Бейте дьяка Гришку батогами!", "С султаном снюхался!"… Он, бедняга, и не пикнул. Только позади его шум стоял великий-превеликий. Он-де послов персидских неправдой обнадежил: всю Русь за перстенек продал, шельмец!.. Приволокли Гришку на Ивановскую площадь. А там все площадные подьячие с чернильницами глазеть сбежались. "Постыдно нам, – кричат они, – подьячим, поношенье! Службишку дьяк испортил всем. Всех поразгонят ноне…", "Вор Гришка, – кричали другие, – должно быть, в бумагах царских слово пропустил…" Ох, бить Гришку будут накрепко!
– Ну, хватит, хватит, Улька, – сердито промолвил атаман. – Вот воронье!
– И нас попутает тот дьяк, – сказали казаки. – Найди тут правду на Москве! Кормился дьяк пером, а стал вором! Поруха делу нашему.
Атаман сидел туча-тучей, долго, ломая голову, думал. Донес ли дьяк царю об их приезде? Дознался ли кто про перстень? И не Ульяна ли, соблазном и грехом, по дурости какой, беду всем учинила? Да нет: Ульяна всегда была надежной бабой.
– Гадай да думай, атаман! – сказал хмуро Левка Карпов. – А дьяк зацвел, что мак, да и свернулись листья кожурою. Не быть бы нам за все в ответе? Вот грех нечистый!
– А вы молчите! – тряхнул отяжелевшей головой Старой. – Скулить не нам. День переждем. Пойду я сам к царю, челом ударю. И будь что будет! Не пропадем. А ты, Ульяна, молчи. Ларец себе пока возьми.
Ульяна вышла и внесла вина:
– Хмельное повеселит вам душу.
Пили казаки немного. Они больше ели кислые, хрустящие на зубах огурцы с тертым хреном да блины брали с блюда, наполненного доверху.
Ульяна любовалась ларцом…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
А на другой день дьяка Гришку били, а после того пытали, как разбойника, перед окнами Посольского приказа. Батоги хлопали, кнуты свистели… Андрейка, палач с Разбойного приказа, с усердием справлял свое дело. А судьи только допытывались у дьяка, не выдаст ли Гришка еще кого, примешанного к делу.
Допытывались судьи, лютуя крепко, о том, кто перстень дорогой давал, о делателях фальшивых денег. Ноздрю у Гришки вырвали палачи длинными, похожими на рогатину клещами.
Гришка тяжело дышал, ни слова не промолвил.
Главный судья, в кафтане павлиньем, напоминал Гришке, что государь-де скоро вернет старую казнь для делателей фальшивых денег: "растопя воровские их деньги, в горло заливати".
Дьяк Гришка молчал… Колодки ему на ноги повесили, руки железом сковали и повезли по Москве на приказной колымаге неведомо в какие края…
Атаман Старой бродил по Москве один, а казаки его сидели дома. "К царю б только добраться и на Дон бы махнуть поскорее. Сгинешь ни за что на Москве", – так размышляли казаки.
Познакомился атаман с мужиком простым, но хитроватым. Поведал ему мужик, что садовник Назар Иванов, уряжая государев сад в дворцовых пристройках, только что снял с яблонь да груш небывало чудесные плоды. Еще мужик рассказал, что царь велел ныне чеканить монету золотую. А раньше-де не было того. Колокола ныне отлили с дом величиной да пушки крепостные… В дворцах скрипки теперь играют, гусляры, домрачеи, песенники распевают да бахари байки рассказывают. Так это – дело?!
Старой молчал любопытствуя.
Мужик еще поведал атаману:
– Есть висячие сады на подклетях; не только груши, грецкие орехи, нарциссы и гвоздику – взращивают виноград! Сливы крупные, точно яблоки, висят. Еще кукушки там кукуют да соловьи заморские поют. Дело?! В пруду вода с Москвы-реки взята да лебедь белый плавает. Вон как живут цари! Медведи привезены, львы с гривами косматыми… Видал?..
– Потешные палаты у царя, – продолжал мужик, гордясь, – мир не видал таких! А наш Первушка-то Исаев что умыслил? Слыхал о Первушке? Постельные хоромы царские поставил, – эх, как поставил! Столовую избу он тоже ставил. А сторож-то, Михалка наш Андреев, в Серебряной палате литую подволоку сделал да золотил же сам! Слыхал, наверно? А погляди-ка, человек приезжий, на Золотую палату с красным крыльцом, на Грановитую палату с шатровыми башнями, – Русь, нашу матушку, узнаешь!.. Ты что ж, казак, молчишь? – спросил словоохотливый, бойкий мужик, приметив задумчивость на лице атамана. – Ты, знать, бывал уже в Москве?
– Бывал давно, – ответил атаман. – С Пожарским был. Вот где стоим с тобой, мы тут поляков били.
– Я тоже бил Сигизмунда… Куда идешь?
– В приказы надобно дойти, – сказал Алешка. – Там у меня есть дело.
– Ну, в добрый путь! Иди. Я тоже поспешаю.
И мужичок пошел было своей дорогой, но вскоре обернулся.
– Вот что, казак любезный: помнишь, в междуцарствие в Успенском соборе попортились все своды от выстрелов. Стреляли жарко!
– Ну, помню, – сказал атаман.
– Погляди теперь! Псковский иконописец Иван Паисеин положил ныне старую роспись на новые листы. Золота ушло вот сколько: две тысячи листов! Две тысячи червонцев. Вон-на! Дело!
– А кто же ты будешь, мил человек? Откуда знаешь все?