"На азиатской стороне России шла изнурительная и непрерывная борьба. Здесь не было ни миров, ни перемирий, ни правильных войн, а шло вечное одностороннее подсиживание", - утверждал известный русский историк Василий Осипович Ключевский. Им же было сказано, что Орда в XV веке уже рассыпалась и окончательно разрушилась в начале XVI века. Из её развалин образовались новые татарские гнезда, царства Казанское и Астраханское, ханство Крымское и орды Нагайские за Волгой, по берегам морей Азовского и Чёрного, между Кубанью и Днепром.
Всё это знал просвещённый сочинитель Иван Пересветов. Знал, что самую большую опасность во времена Ивана Третьего и Василия Третьего таил Крым. Россияне и грозились Крыму при Иване Васильевиче, но у них не было сил дойти до Крымского перешейка за полторы тысячи вёрст и одолеть неприступный Крымский вал. Пересветов встречал русичей, кои побывали в плену у крымских татар и бежали. Рассказывали они, что такое Перекоп. Это широкий и глубокий ров в шесть вёрст, выкопанный рабами не за одно десятилетие. За ним поднимался высокий вал, укреплённый отвесной каменной стеной. Потому и была крымская берлога для русичей пока неприступной. Да многие русские воеводы всё-таки примерялись к тому, чтобы покорить Крым. Рассчитывали они на то, чтобы обойти Перекоп по Азовскому морю.
Позже так и будет. Но это уже не при жизни Ивана Пересветова случится.
Вот уже и весна близко. Да ближе, чем весна, стояло Казанское ханство. Оно, похоже, начиналось в двух-трёх днях пути за Старой Рязанью на Оке и за Ельцом на притоке Дона Быстрой Сосне. Оттуда татары делали набеги и зимой, благо реки и болота в морозные зимы не были им препятствием, благо был под седлом быстрый и сильный конь, были и лук, стрелы, кривая сабля, щит и копьё. В торбе же - запас вяленой конины, сушёного пшена и сыра из молока кобыл. С таким припасом татарскому воину и тысячу вёрст пройти не помеха. Ещё русские полки не встали по водным рубежам, а татарская орда вот она - топчет, разоряет, жжёт, грабит рязанские, тульские, калужские земли. За два дня орда углублялась внутрь державы более чем на сто вёрст, всё опустошала, забирала, что могла увезти, унести, угнать. Лишь печи оставались на месте селений да тянулись по степи длинные вереницы полонян и полонянок. Татары были особо охочи до русских мальчиков и девочек в возрасте до десяти лет. Для маленьких детей они делали короба с крышками, сажали их туда, как птиц, зайцев или поросят. Такую добычу они ценили превыше всего. Потом эти русичи, воспитанные в волчьих законах, становились самыми преданными хану и жестокими воинами, а россиянки были лучшими жёнами татарских мурз, лучшими матерями. Опустошение южных земель России грозило ей вымиранием и одичанием огромных областей.
И копилась у россиян годами ненависть и ярость к врагам. И уж если сходились они в сечах и схватках с ордынцами, что случалось в год по нескольку раз, пощады крымцам и казанцам не было. Их не брали в полон, их убивали на поле битвы.
Нынешней весной по повелению великого князя россияне готовились к встрече с крымской ордой особенно старательно. В Разрядном приказе строчились и рассылались по землям государевы указы, обозначались оборонительные рубежи. Воеводам и дьякам ничего не надо было выдумывать, так как границы давно и прочно пролегли от Нижнего Новгорода на восток, по Оке до Серпухова. Тут защитный рубеж делал крутой поворот на юг, тянулся к Туле, потому как россияне не могли отдать сей город на грабёж и разорение татарам - ключевым он считался перед стольным градом. Да и Козельск был важен для Руси, потому между Тулой и Козельском тоже вставали полки. На этом рубеже как в прежние годы, так и ныне создавались оборонительные цепи со рвами, валами на безлесных пространствах, с засеками на лесных дорогах.
Там же перед лесами ставились остроги и острожки с крепкими деревянными стенами из остроколья, с дубовыми воротами и рублеными клетями. Линия рвов, валов и засек тянулась вёрст на четыреста, мимо Рязани, Венёва, Тулы, Одоева, Лихвина до реки Жиздры, где-то под Козельском.
Сетовал великий князь Василий на то, что соседи у него на западе бестолковые и чванливые люди. Взять того же польско-литовского короля Сигизмунда. Сколько раз Василий звал его: дескать, пойдём вместе, остановим татарву, ни к тебе, ни ко мне больше не придут. Куда там! Шляхетская спесивость мешала Жигмонду согласиться защищать вместе с русскими свои рубежи. Потому в Кафе, на невольничьем рынке Крыма, польских рабов и рабынь было больше, чем русских.
Потеряв всякую надежду слить две рати, великий князь Василий перестал уговаривать Жигмонда и тем более строго следил за подготовкой своего войска против татар. Его повелением уже в марте закипела работа в Разрядном приказе. Дьяки и подьячие трудились от зари до зари, расписывая повестки, сотни гонцов мчались с ними по всем областям и вручали наместникам. Они призывали на службу дворян и детей боярских, кои выступали в походы конны, оружны и людны, имея каждый при себе по десять холопов. Города выставляли своих ратников отрядами, сотнями. Они съезжались на сборные пункты, там сводились в полки, и московские воеводы вели их под Серпухов, Каширу и Коломну, под Алексин и Калугу. К концу марта великий князь Василий имел под рукой уже до семидесяти тысяч воинов.
Пришла в середине марта повестка Разрядного приказа и в Каргополь. А с нею государев наместник Игнатий Давыдов получил грамоту, в коей было сказано, что снимается опала с воеводского сына дворянина Алексея Басманова и с боярина Фёдора Колычева. Когда Игнатий объявил им волю великого князя, Фёдор спросил:
- Воевода-батюшка, ответь нам теперь, кто нас под государеву опалу подвёл?
Давыдов ничем не рисковал. Да и молодые боярин и дворянин ему нравились: ничем себя не очернили за минувшую зиму, всякий указ наместника исполняли честно и прилежно. Да и за государево добро постояли крепко, не щадя живота своего.
- Вы вправе знать, Фёдор и Алексей, кто на вас зуб точил, - ответил Игнатий. - Опала на вас легла происками князя Ивана Шигоны. Он же теперь от государева двора удалён и, сказывали, простым ратником отправлен в Сторожевой полк на Оку.
- Спасибо, воевода-батюшка, - поблагодарил Фёдор Игнатия, - тяжесть с души сняли, потому как мы перед государем ни в чём не виновны. Не так ли, Алёша? - спросил Фёдор Басманова.
- Истинно так, - подтвердил Алексей.
- То мне ведомо. Да служба для вас не кончилась. Теперь вы поведёте каргопольских ратников против басурман. Поставлю вас обоих сотскими.
- Мы готовы, - ответил Алексей. - Встанем, Федяша? У меня так руки зудят от жажды с басурманами сразиться.
- Ты-то воеводин сын, а я мирской человек, - отшутился Фёдор. - Да где наша не пропадала!
В Каргополе ещё лютовали мартовские морозы, когда молодые воеводы Алексей Басманов и Фёдор Колычев выступили из города во главе двух сотен конных ратников. Купцы, коим северные дороги ведомы более чем кому-либо, подсказали своим землякам и воеводам: "Идите на Бежецкий Верх, туда зимник как стол - скатертью покатитесь. До Волока Дамского дойдёте без помех".
Фёдору не хотелось "катиться скатертью", но у него от волнения забилось сердце: "Так ведь это же через Старицы. Там Ульяшу увижу, матушке с батюшкой поклонюсь".
Так и было. Дальний путь две сотни бывалых охотников-северян одолели за несколько суток. Дневные переходы были долгими, ночной отдых - коротким. И в конце марта Фёдор увидел на окоёме маковки старицких церквей и собора. В Старицы сотни пришли к ночи. В палатах Колычевых ещё не спали. А кто и спал, так с появлением Фёдора все в доме поднялись и началась великая суета. Фёдор же, едва обняв матушку: "Родная, как я по тебе скучал!", едва поклонясь отцу и побывав у него в крепких объятиях, попросил:
- Батюшка, мы с двумя сотнями воинов пришли. Там возле них сотский Алексей Басманов. Как бы их обогреть и накормить?
- Эко лихо, - удивился Степан. - Дело-то знакомое, всех пристроим. - Боярин надел тёплый кафтан, шапку, позвал сына: - Идём же. Тридцать воинов оставь на подворье, в людскую пойдут. Остатних по городу разведём.
- Десятские Глеб, Донат и Микула, ко мне! - распахнув ворота, крикнул Фёдор. Три воина тотчас возникли перед Фёдором. - Ведите своих воев в людскую, а коней - под навес, к коновязи.
Десятские увели своих ратников без суеты. "Ну и ну, - порадовался Степан, - сотник хороших воев ведёт!" И повёл оставшихся воинов на подворье князей Оболенских-Больших. К боярину вышла княгиня Анна и приняла три десятка ратников без оговорок.
- Сам батюшка-князь порадовался бы им, - сказала она. - И то подумать, бывалый воевода знает, как в зимнее время ратники рады тёплому постою.
Нашлись ещё шесть доброхотов-старичан, взяли по десятку воинов. А вот и подворье князей Голубых-Ростовских. Хозяева где-то в Москве или в вотчинах, а в палатах лишь дворецкий с челядью. Он принял бы воинов, Степан знал это, ан нет, не оказали такой чести Колычевы своим недругам. Да и нужды не было, потому как в другом месте примут их с великой радостью. И Степан прошагал с ратниками ещё квартал, привёл их к усадьбе князя Оболенского-Меньшого. А когда остановился у ворот, посмотрел на сына: доволен ли?
Фёдор понял отца, тихо молвил:
- Спасибо, батюшка.
Постучали в ворота. Появился дворовый человек.
- Зови князя, воев на постой принять, - сказал боярин Степан.
Князь в этот поздний час в конюшне был: всегда перед сном заходил, вышел во двор, спросил:
- Кого Бог прислал?
- Юрий, это я, Степан Колычев! - появляясь во дворе, крикнул боярин.
Пока два старых друга заботились о воинах, Фёдор обратился к Басманову:
- Алёша, ты с батей возвращайся, а я скоро приду. Надо же навестить Ульяшу.
- Давай проведай зазнобушку, - ответил Алексей.
Фёдор побежал к знакомому чёрному крыльцу, дабы отыскать душевную Апраксию. И в этот вечер удача не отвернулась от Фёдора. Он нашёл тётушку Апраксию на кухне, она хлопотала об утренней трапезе. Увидев Фёдора, домоправительница перекрестилась: "Свят, свят!" - да и прижала его к своей полной груди.
- Господи, ангел-спаситель прилетел! А моя ноне вспоминала о тебе, горевала. Да вот же ты, ясный сокол! Ну идём, идём, отведу тебя в горенку.
- Как она, Ульяша, здорова ли?
- Бог милует. Краше прежнего.
Апраксия привела Фёдора в знакомую горницу перед светлицей княжны Ульяны, скрылась за дверью. Вскоре же дверь распахнулась, и из неё, словно птица, вылетела молодая княжна. У Фёдора не было времени ахнуть: возникла перед ним краса неописуемая да и повисла у него на шее.
- Бесстыдница, хоть бы меня смутилась! - воскликнула Апраксия, сияя.
- Надо же, надо же! И сон в руку, и явление твоё прошлой ночью, - торопливо произнесла Ульяша и трижды поцеловала Фёдора. - Ах ты, ангел мой спаситель!
- Ульяша, какая ты сказочная, - тихо молвил Фёдор и коснулся её волос, лица. - Ульяша, радость моя!
- Идём в светлицу, любимый, идём! Матушка с батюшкой не упрекнут меня. - И Ульяна повела Фёдора в свой покой, сказав Апраксии: - Тётушка, ты уж оставь нас.
- Бог с вами, - отозвалась Апраксия и покинула горницу.
Фёдор вошёл в святая святых, будто в храм. И был несказанно удивлён: стены светлицы украшали пелены, вышитые уверенной рукой мастерицы. И смотрели на Фёдора со всех сторон то матерь Божия, то Иисус Христос, то архангелы Михаил, то София-премудрость. Их божественные лики были чисты, сияли добротой, глядели живо, словно одушевлённые.
- Ульяша, ты вся в них! - воскликнул Фёдор, едва не прослезившись. - Они милосердны и мягкосердечны.
- Того не ведаю. Да тебе виднее. Сам ты как в Старицах оказался? Избавлен ли от опалы? - Ульяша ласкалась к Фёдору, и в глазах её светилась нежность. - Долго ли пробудешь дома?
Фёдор потускнел. Трудно ему было сказать, что не более суток ему можно побыть среди близких, ответил виновато:
- Мы из Каргополя с Алёшей Басмановым пришли. Помнишь его?
- Помню, да ведь смутно. Я даже не видела его.
- Вот мы с ним ратников две сотни ведём. От опалы избавлены. Идём на сторожевую службу к Дикому полю.
- Господи, опять разлука, - запечалилась княжна и попросила: - Возьми меня с собой, любый!
- И взял бы с радостью, да уставы того не велят.
- То ведомо мне, - ответила княжна с грустью. - Расскажи, как служил у великой княгини, как в опалу попал.
- Всё поведаю, как налюбуюсь тобой. Ты мне во сне часто снилась. Да в яви - другая. Ой, какая же ты прекрасная, Ульяша!
- Полно, свет мой, - всё с той же печалью в голосе отозвалась она. И снова спросила о великой княгине: - Куда Соломонию-то упрятали? Жива ли?
- Жива, слава богу. Прошлой осенью всё было хитро задумано. Ведь я уходил в Каргополь с верой, что в монастырской каптане одна из инокинь - великая княжна.
- И что же?
- Мне запретили пытать, кого везу. И только в Каргополе, спустя несколько дней по приезде, я увидел ту, кого считал за Соломонию. То была Евдокия Сабурова.
- Надо же! А Соломония куда пропала?
- Её спрятали в Суздале, а в каком монастыре, того не ведаю.
- Господи милостивый, защити страдалицу, - перекрестилась княжна. - Невинную и так жестоко...
Беседе возлюбленных не хватило бы и ночи, но вскоре в дверь постучали и появилась Апраксия.
- Боярин, тебя батюшка зовёт, - сказала она.
Было отчего огорчиться Фёдору, но пойти встречь отцу он не посмел.
- Ульяша, я не прощаюсь с тобой. Завтра ещё буду в Старицах.
- Я жду тебя, - отозвалась княжна с порога светлицы.
На дворе Фёдора встретили князь Юрий, отец и Алексей.
- Эко проворный! Куда пропал? - упрекнул Степан сына.
- Батюшка, вот я, - уклонился от прямого ответа Фёдор.
- Домой пора, матушка ждёт. Завтра же, как будет время, на трапезу Юрий Александрович зовёт.
- Федяша, не откажи. Всей семьёй будем ожидать, - подтвердил князь. - И Алёше так сказал: ждать будем побратимов.
А на другой день Фёдора позвали к князю Андрею Старицкому. Он встретил Фёдора радушно. В зале для гостей был накрыт стол. Князь усадил Фёдора напротив себя, кубок медовухи налил.
- Рад, что жив и здоров. За то и выпьем. Тут ведь всякое говорили. Будто в заточение тебя взяли.
Князь и боярин выпили, закусили. И Андрей спросил:
- Поведай мне, любезный, что знаешь о Соломонии?
- Батюшка-князь, не так уж много я ведаю. Но скажу, что до пострига Соломония была весела, радостна и жила тобою. Боярыня Евдокия говорила мне, что дня не проходило без речи о тебе. Потом началось. Сперва Евдокию в хомут взяли и постригом наказали. А тут и Соломонию умыкнули. Великий князь в ту пору из похода вернулся, да всё прятался от Соломонии. То в Коломенском скрывался, то, сказывали, в Александрову слободу удалился. И в Кремль тайно вернулся, сидел на своей половине, как сыч в дупле. О том я подлинно знаю, потому как рвался к нему. Заправлял же всем князь Шигона вкупе с Иваном Овчиной.
Слушая Фёдора, князь Андрей становился всё более печален и гневен. Все чувства, кои копились в нём не один год к старшему брату, сплавились в одно - в ненависть. Но что он мог сделать? Бессилие угнетало его. Он лишь шептал: "Господь всё видит и воздаст тебе, жестокосердый, по делам твоим!" Расставаясь с Фёдором, князь доверительно сказал:
- Пошлю в Суздаль верного человека, дабы нашёл Соломонию и смотрел за ней, а нужно будет, и оберёг её дитя.
- Князь-батюшка, честь и хвала тебе за сие желание, - отозвался Фёдор, покидая княжеские палаты.
От князя Андрея Фёдор поспешил домой. Там уже его ждали родители и Алексей. Пора было идти на трапезу к Оболенским-Меньшим. Фёдор летел туда на крыльях, дабы увидеть свою незабвенную Ульяшу, показать её Алексею. За трапезой было оживлённо, Фёдор и Алексей рассказывали, как ходили к Белому морю, собирали пушнину, как дрались с чудью заволоцкой.
Через день ранним пасмурным утром сотни Фёдора и Алексея покинули Старицы. Многие горожане провожали ратников, наказывали передать старицким воинам, кои уже ушли на Оку, дабы берегли себя во встречах с басурманами. Ратники уходили из Стариц конным строем. И лишь Фёдор вёл коня на поводу. Рядом с ним шли боярин Степан, князь Юрий Оболенский и княжна Ульяна. У Фёдора и Ульяны накануне была помолвка, и отныне их нарекли женихом и невестой.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
КНЯЗЬ ИВАН ШИГОНА
Всю зиму после того, как постригли в монахини великую княгиню Соломонию, по Москве ходили слухи, что всему виною в том князь Иван Шигона. Москвитяне - народ дотошный. И в тех слухах таилось много правды. То, что Иван Шигона любил Соломонию, ведали все московские вельможи, близкие к великокняжескому двору. Лишь великий князь Василий того не знал или, скорее всего, не хотел знать. Однако москвитян на мякине не проведёшь. Они чуяли, что в великом князе накопилось много желчи против Шигоны, и всё потому, что он питал к Соломонии не чистую высокую любовь, как в песнях, а низменную, плотскую. Что Иван Шигона был женолюбцем и многих россиянок обесчестил, о том ведали не только в Москве, но и во многих вотчинах князя, куда он часто наезжал в свадебные недели, кои длились от Богоявления и вплоть до Масленой недели. И уж никак не пропускал Красной горки, когда по всей Руси "умыкаху жены себе, с нею же кто совещашеся". Красная горка - тоже время свадеб, а для молодого князя Шигоны - дни торжества его власти над подданными, над холопами, дни первой ночи невест со своим господином.
Двадцатилетнего князя Ивана Шигону прислал на службу великому князю Василию его вассал, князь новгород-северский Василий Шемячич. В своей грамоте Шемячич писал великому князю, что сей молодой князь будет служить государю всея Руси верой и правдой до погибели живота своего. Порадел Иван великому князю вначале стременным, потом сокольничим, там стольником и наконец поднялся в дворецкие. Да бес попутал Шигону: влюбился он в прекрасную Соломонию. Повидавший многих русских красавиц, Иван ни одну из них не поставил бы впереди Соломонии. Он мог любоваться ею часами, он раздевал её в мыслях и изнывал от вожделения, от страстной тяги и жажды погладить её груди, обнять тонкий стан, провести рукой по спине и ниже. Никто не мог ему помешать в думах положить её на ложе, прикоснуться к запретному. Часто его воображение рисовало картины одна другой несбыточнее. Вот он заходит в её опочивальню, снимает с неё богатые одежды. Она же улыбается ему, открывая жемчужные зубы, её тёплые глаза светятся радостью. Она ждала возлюбленного Иванушку, сама помогает ему снять с неё атласный греческий далматик и бельё из тонкого льняного полотна. Вот она возникла перед ним во всей своей прекрасной стати. У неё высокие округлые девичьи груди, соски словно бутоны распускающейся бордовой розы. Вся она из бело-розового мрамора, освещённого солнцем. Раскинув руки и обняв князя, она ведёт его на ложе. Но в сей миг из рук Шигоны выскользнул кубок с вином, упал, зазвенел, и великий князь Василий глянул на своего дворецкого гневно, почти свирепо. Шигона сжался в ожидании удара. Однако великий князь сдержался и не ударил похотливого придворного, лишь сердито заметил:
- Эко же, неловкий! Уснул, что ли?