- Прости, владыка, грешен, - повинился Фёдор.
В палате возник говор. Митрополит не утихомирил соборян. Он думал о роде Колычевых: "Все они дерзки и чтут себя правдолюбами". Он поднял руку, и в палате наступила тишина.
- Говори, старец Тихон, главное, - повелел митрополит.
- Был же я очевидцем другой встречи Вассиана и Максима. Они же, чернокнижники, блудодействовали, жгли вороньи перья над книгой и чёрный дух вызывали. Он явился сатаною, и под его дланью рушились видимые мне в дыму храмы.
- Слышал ли ты, Вассиан, слово старца Ленкова? - спросил митрополит подсудимого.
Вассиан встал. Высокий, благородный, голову он держал гордо и смотрел на Тихона с презрением. Сказал мало, но все тому поверили, потому как правда была очевидной.
- Как ехал я в Иосифов монастырь навестить Максима, встретился мне келарь Досифей, а с ним рядом на козлах сидел старец Ленков. Они же в Звенигород держали путь. И на другой день, как они возвращались, я встретился с ними. О том и спроси сей час, владыка, у келаря Досифея.
Крепкий, как кряж, келарь Досифей сам поднялся и сказал:
- То так: Ленков при мне был два дня. - И тут же Досифей попытался замять конфуз Тихона. - Токмо не тебя ли, Вассиан, я брал за грудки в Троицын день, когда ты поносил наших чудотворцев Сергия и Варлаама, Пафнутия и Макария, укоряя и хуля их за то, что они держали города и сёла, взимали с них дани и оброки?
- Было сие. Но и ты мою длань познал, иосифлянин!
- Так потому как удержу тебе нет!
В сей миг вмешался в перебранку конюший Фёдор Овчина-Телепнёв:
- Государевым словом: сваре не быть! - И властно сказал митрополиту: - Приговаривай наказание! Ему же быть милосердным! Твои послухи и видоки плохо тебе служат.
Митрополита будто обухом по голове ударили. Понял он, что конюший истинно говорит от имени государя. Понял Даниил и то, что великий князь может встать поперёк дороги и собор споткнётся о ту преграду. Что ж, решил Даниил, он не будет требовать Вассиану лютой смерти, он возьмёт его другим. Конюшему же ответил покорно:
- Передай государю, что всё исполню, как сказано. - И поклонился боярину Овчине, словно великому князю. И обратился к соборянам: - Настал час вкусить пищи. Зову вас в трапезную. - Даниил не хотел вести собор при конюшем и потому прервал заседание раньше времени.
В этот день архиереи больше не собирались. Сошлись лишь через два дня и ещё два дня слушали свидетелей. Вассиан твёрдо и спокойно выводил на чистую воду лжесвидетелей. И у соборян не было повода судить богослова жестоко. Однако приговор вынесли суровый. Его навязал соборянам митрополит. Он же от имени архиереев сказал своё:
- Слушайте волю церковного клира. Еретика и нестяжателя, волхва и чернокнижника Вассиана заточить в Волоцкую обитель под присмотр старцев Гурия, Ионы и Касьяна. Велеть игумену Нифонту держать Вассиана в чёрном теле и крепости безысходной.
Фёдор Колычев не спускал глаз с лица великого книжника Вассиана и видел, что он не дрогнул, выслушав приговор, он взирал на судей гордо и с презрением. Но Фёдор всё-таки жалел Вассиана, молил, чтобы Всевышний проявил милость к судьбе осуждённого. Знал он, что такое "крепость безысходная" и насколько жестоки те старцы, кои по слухам были явными катами. И Фёдор с нетерпением ждал, что вот-вот откроется дверь в Среднюю палату и появится великий князь, скажет в защиту своего бывшего любимца милосердное слово, повелит отправить его в иной монастырь, в Ростов Великий или в Суздаль, где не истязали опальных. Но великий князь не внял мольбе Фёдора и не появился. Осуждённого увели. К Фёдору подошёл конюший Овчина-Телепнёв и проговорил:
- Волею государя тебе, боярин, сопровождать в Волоцкий монастырь Вассиана Патрикеева.
- Не могу, батюшка-конюший. Я же не из числа катов, - решительно ответил Колычев.
- Должен. Велено государем сказать слово игумену Нифонту и грамоту передать о бережении Вассиана.
"Господи, - вздохнул Фёдор с облегчением, - как тут отказаться!"
Но Фёдор не добился у игумена Нифонта милости к узнику, не помогла и грамота государя. Нифонт отдал её на хранение старцу Флегонту и забыл о ней. Вассиана, как было велено митрополитом, бросили в сырую и холодную подвальную камору на гнилую солому. Вскоре Вассиан заболел грудью и истекал кровью до исхода души. А перед тем как ему преставиться, в монастырь приехал великий князь. Василий тоже был безнадёжно болен и просил друга юности о том, чтобы тот простил ему все содеянные злочинства.
- Ты меня прости и помилуй, друг мой Вассиан. Сошёл я с пути милосердия, толкаемый слугами сатаны. Это они заставили лишить тебя княжеского звания, по их воле я отдал тебя в монашество, был послушником, когда судили тебя. Прости меня, грешного, - молил великий князь со слезами.
Лёжа на гнилой соломе под дерюгой, умирающий Вассиан поднял голову и, увидев освещённое свечой лицо Василия, сказал:
- Ты не с тем пришёл. Имеющие власть от Бога так не приходят. Ты пришёл к покаянию от сатаны.
Василий задыхался от смрада нечистот, произнёс с трудом, прикрывая рот рукавом кафтана:
- Я пришёл с миром. Близок исход, боль неизлечимая одолела меня. Потому прими моё покаяние во имя моих малолетних детей, дабы не несли они проклятие за грехи отцов своих. Да не падёт на них твоё проклятие за грехи мои.
- Зачем же не вывел меня из хлевины, прежде чем каяться? Господь давно от тебя отвернулся. Ты окружил себя злодеями и слугами дьявола. Твои Даниил, Досифей, Нифонт и Феогност не есть слуги Божии, но аки звери из геенны огненной и адовой. Потому нет тебе от меня ни милости, ни прощения. - И Вассиан спрятал голову под дерюгу.
Великий князь понял, что уйдёт из подземелья без покаяния. Гнев опалил его грудь. Он хотел пнуть ногой распростёртого на соломе узника, но острая боль под левой лопаткой пронзила его, и он едва нашёл силы крикнуть:
- Эй, хранители, помогите мне!
В камору вбежали Фёдор Колычев и Дмитрий Палецкий, сплели из рук крестовину, усадили на неё великого князя и вынесли из подвала. Стоявший у выхода Феогност ринулся было замкнуть дверь подвала, но Василий грозно остановил его:
- Стой, кат! Отдай ключ! Сам иди в хлевину, там и сгниёшь!
Когда государя уложили на медвежью шкуру в каптане, он повелел Палецкому:
- Иди и замкни Феогноста. - И лишь только Дмитрий ушёл, сказал Фёдору: - Явись к Нифонту с моим повелением: Вассиана перевести в чистую келью, вымыть в бане и чисто одеть. Да останешься здесь, пока жив святой отец.
Больше месяца прожил Фёдор в Волочком монастыре. И все дни его прошли в близком общении со старцем Вассианом. Он медленно угасал, и у него мало осталось сил для беседы с полюбившимся ему молодым боярином. Однако всё поведанное богословом прочно оседало в памяти Фёдора, питало его душу благостью. Однажды, близко к исходу души, Вассиан призвал к себе Фёдора и весь вечер рассказывал ему, как уподобиться быть учеником Нила Сорского. Вассиан говорил так увлечённо и живо, что Фёдору это показалось невероятным. Было похоже на то, что больной пошёл на поправку.
- Не знаю мужа ноне здравствующего, который бы житием своим был выше похвалы святому отцу Нилу Сорскому. С той первой встречи с ним я и живу по его заветам. Он был чист и правдив, как родник, не чтил стяжателей и корыстолюбцев, живущих кривдой, угодничеством, упивающихся властью. Завещаю тебе, Федяша, прикоснуться к его сочинениям, к его слову о жизни и тлении. У него найдёшь защиту от тиранов и врагов, и тебя никогда и ничто не устрашит. "Дым есть житие сие, а исход, завершающий жизнь, подобен сну, который приходит ко всем, кто устал", - сказал Нил мне однажды. Будет час, сходи поклониться Нилу в Кириллов-Белозерский монастырь. То завещаю тебе.
Вассиан говорил всё тише. Слова любви и преклонения перед своим учителем звучали всё глуше, глаза мученика затухали, лицо светлело. И на вечерней заре ноябрьским морозным днём в миру князь Василий Патрикеев, в иночестве Вассиан, покинул сей мир, который без безмерно жесток и несправедлив к этому благородному и умному россиянину. Он ушёл из жизни без покаяния, не подпуская к себе никого из монастырской братии. А священника из ближней деревни игумен Нифонт запретил Фёдору приводить. Он даже не разрешил Колычеву похоронить Вассиана на монастырском кладбище. И Фёдор был вынужден увезти тело покойного из монастыря в деревню. Мужики сделали домовину, помогли выкопать на погосте могилу и вместе с Фёдором победовали, пролили слезу над гробом великомученика.
И пришёл час возвращаться в Москву. На душе у Фёдора было горько от сознания того, что Вассиан умер по воле чтимого им государя. Колычев приехал в стольный град с большой неохотой. Но, ещё не придя в себя от переживаний, он окунулся в новые страсти-потрясения. В Кремле на пятьдесят четвёртом году жизни умирал великий князь всея Руси Василий Третий Иванович, один из последних Рюриковичей. На его долю выпала мученическая смерть. Многие дни и ночи его терзали страшные боли, от которых он не находил спасения. От его ног и тела исходил смрад, не сравнимый ни с чем. И никакие благовония не помогали от него избавиться.
В ночь со второго на третье декабря принявший за несколько часов до смерти монашество, нареченный именем Варлаам, великий князь всея Руси преставился.
Фёдор Колычев счёл себя свободным от государственной службы и через девять дней после кончины Василия Ивановича оставил стольный град. Уезжал он вместе с князем Андреем Старицким и отныне считал себя его служилым человеком. В день выезда из Москвы для Фёдора не было ничего дороже Стариц, ничего он с такой страстью не желал на свете, как только увидеть, прижать к сердцу любимую княжну Ульяну. Он рвался к ней, чтобы как можно скорее привести её в собор и скрепить любовь венчанием. Фёдор шептал в пути: "Ульяша, милая, если бы у меня были крылья..."
Декабрь показал свой нрав жестокими морозами и обжигающими ветрами, но ничто не могло остановить Фёдора, и он готов был покинуть свиту князя Андрея и мчать в Старицы без устали.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
БОРЬБА ЗА ТРОН
Великий князь Василий Иванович, умирая, назвал имя престолонаследника твёрдо и ясно. Он хотел, чтобы на Мономахов трон взошёл сын великой княгини Елены Васильевны Иван. Но никому из близких бояр, князей и прочих вельмож не было ведомо, о чём думал в сей последний час государь всея Руси. А думал он, уходя из бренного мира, с горечью о том, что судьба не наградила его истинным наследником Рюрикова корня - кровинушкой. На смертном одре он признался, но только лишь себе, что всю жизнь страдал бесплодием и ни одна россиянка не понесла от него дитя. И княжич Иван, коего он назвал своим сыном, не был таковым по плоти и крови. Прошептали ему однажды о каком-то отшельнике, обитающем в лесах за Боровском. Да был он, сказали ему, крещёным кавказским князем Ибрагимом, а в монашестве Ипатом, и творил он чудеса по чадородию. Слух этот пошёл от воинов, кои сопровождали княгинь Елену и Анну. Те воины были послухами князя Ивана Овчины. Он внял им и с батюшкой поделился. А батюшка Фёдор, конюший при великом князе, донёс печальную тайну государю. Вот и замкнулась цепочка. "Да что с того теперь, - устало подумал Василий, - пусть властвует на Руси сей прелюбодеич, лишь бы любезен был своим подданным". Подумал как-то вскользь Василий и о втором сыне, Юрии, родившемся спустя два года после Ивана. О его появлении было доподлинно ведомо, что он - плод прелюбодейства великой княгини Елены с молодым боярином Иваном Овчиной. Василий знал о любовной связи Елены с князем Овчиной, но не казнил их, будучи безнадёжно болен и не прощён за многие грехи. Потому и не взял на душу ещё один тяжкий грех. Василий отмахнулся от размышлений о судьбе второго сына. Он спешил, ему ещё надо было подобрать малолетнему Ивану опекунов. И государь уже на смертном одре досадил-таки великой княгине, не отдал ей опекунство над сыном. Он назвал опекунами будущего государя Ивана князей Дмитрия Бельского и Михаила Глинского.
Елена осталась недовольна изъявлением воли великого князя и не смирилась. Она сочла, что супруг уязвил её умышленно. Нашлись и другие, кто был недоволен решением Василия, лишённого болью ума. И они имели право перечить государю, но Всевышний убрал его вовремя.
Москва ещё печалилась, проводные колокольные звоны ещё не угасли над стольным градом. И поминальные столы не опустели, и слёзы лились у добросердых горожан. А на московском подворье удельного князя Юрия Дмитровского шла развесёлая игра и пированье. И подданные князя Юрия, приехавшие из Дмитрова подставить в трудный час своему государю плечо, а то и меч в защиту поднять, права утвердить, хватив не в меру хмельного, кричали:
- Слава нашему князю, слава! - Правда, добавить при этом "великому" ещё ни у кого не хватало духу.
Однако все, кто был на пированье, и без того осознавали, что Юрий Дмитровский взялся торить себе дорогу к трону. Митрополит Даниил ещё в тот час, когда принимал крестное целование и клятву от Юрия в пользу малолетнего княжича Ивана, понял, что князь дмитровский не с чистой душой читал клятвенную запись и она для него была не крепче мыльного пузыря. Потугам Юрия невольно потворствовал его брат Андрей Старицкий.
Сам князь Андрей не лелеял мысли о престоле. Он искренне горевал, потеряв старшего брата, непритворно давал клятву не идти встречь престолонаследнику Ивану, а быть ему опорой. И в Старицы он уехал полный скорби. Но он всё-таки остался доволен тем, что Василий вспомнил о нём перед самой смертью и прибавил к его княжеству Волоколамск с сёлами, деревнями и починками. А то ведь он совсем уподобился нагому нищему в своём старицком лоскуте. В пути князь Андрей сказал Фёдору Колычеву:
- Ты побудь недельку дома да поедешь в Волоколамский уезд моим наместником.
Фёдор Колычев, покружившись в придворной жизни, считал, что князь Андрей прежде времени забогател мыслями, и предупредил:
- Готов ехать, князь-батюшка, но пока указа не получишь, лучше туда не ездить.
- Ишь ты, как рассудил. А поди и верно, - отозвался князь Андрей. На том и кончился разговор да больше и не возникал.
Великая княгиня Елена, вопреки воле покойного супруга, запретила Разрядному приказу выдать князю Андрею Старицкому грамоту на владение Волоколамским уездом. "Обойдётся и без него", - сказала она. И потому Фёдор Колычев остался в Старицах.
Старицы встретили князя Андрея сонной тишиной. Стоял жестокий мороз, от которого лопались деревья. Горожане не показывали на улицы носа. Всюду было пустынно. Однако звонари ради встречи князя поиграли на колоколах собора и церквей. Лишь на княжеском дворе Андрея встретили вельможи хлебом-солью и свечи зажгли. Старицкий епископ Мефодий вышел со священниками навстречу князю, дабы благословить его образом чудотворной Смоленской Божьей Матери. Княгиня Ефросинья что-то замешкалась встретить супруга. Но потом выяснилось, что обряжала сынка Владимира, двухлетнего княжича. Князь Андрей порадовался сыну, словно после долгой разлуки.
- Ишь как растёт он у тебя, матушка, - сердечно сказал князь Андрей, обняв княгиню и взяв княжича на руки.
Был среди встречающих и боярин Степан Колычев. Фёдор как увидел отца, так птицей из седла вылетел, побежал к нему. Встретились, обнялись, облобызались трижды. Да пора было осмотреть друг друга. Фёдор и вовсе не заметил перемен в отце: не пошёл вширь - охабень сидел на нём плоско, лицо сухощавое, как прежде, и борода ровно пострижена, и глаза ясные. Отец же углядел в сыне перемены.
- Эко возмужал, сынок! Лик-то как у воителя Михаила-архангела, а плечи-то - палицу в руки - как у витязя! - радовался Степан. О тяжёлом ранении сына он знал, но пока не хотел бередить рану.
На дворе пошумели, здравицу князю прокричали, да все в палаты потянулись следом за ним: быть застолью. А Колычевы от всей суеты в сторонку отошли, и отец сказал сыну:
- Иди домой, Федяша, отдохни, матушку поздравь. Она нам сынка-братика принесла. Пока недомогает, да уж на поправку пошла.
Фёдор слушал и радовался: растёт, ветвится древо рода Колычевых. Вот и второй братец появился у него. И не ведал он того, что этого братика Александра в двадцать семь лет достанет звериная рука царя-лиходея и лишит живота лютой смертью. Род бояр Колычевых ветвился мощно, уходил корнями вглубь и вширь земли русской. Но то, что довелось ему пережить при царе Иване Грозном, и сам сатана не допустил бы. Сей царь подрубил древо Колычевых, и оно упало прахом.
Остаток дня Фёдор провёл дома, среди близких, дорогих сердцу людей: матушки, отца, брата Степана, сестры Аннушки, няньки Панкратовны, многих дворовых холопов, коим жилось у бояр Колычевых вольготно и сытно. Много старицких новинок услышал Фёдор за прошедшие полдня. Но ничто не интересовало его так, как то, чем жили минувший год князья Оболенские-Меньшие, а прежде всего княжна Ульяна, невеста Фёдора. И знал он, что лучше всего расспросить о том матушку. Лишь сели за стол, за трапезу, как Фёдор попросил:
- Родимая, поведай словечко про Ульяшу.
Боярыня Варвара и правда знала о жизни князей Оболенских-Меньших всё до мелочи. Год у них выдался трудный. В Костромской земле село у них сгорело, князь Юрий там лето провёл, заболел тяжело, были и другие невзгоды. Но сказала коротко:
- Жизнь Ульяши в ожидании тебя, ангела-спасителя. Ещё в рукоделии. Её пелены и парсуны красотой сказочной сияют. За ними и из Москвы приезжают люди добрые, покупают.
- Сбегаю я к ней, матушка и батюшка, - попросился Фёдор.
В это время на дворе заскрипели ворота, послышалось ржание лошадей, лай собаки, голоса людей. Степан остановил сына:
- Подожди, Федяша, я тебе подарок приготовил. - Он встал из-за стола и направился к двери.
Не прошло и минуты, как на пороге трапезной появились князь Юрий, княгиня Елена, а с ними и княжна Ульяна. Пока родители жениха и невесты раскланивались друг с другом, Фёдор подлетел к Ульяне и, забыв о приличии, обнял и поцеловал её в трепетные губы. Да тут же окинул её взором и обомлел: стояла перед ним царственная Ульяна в расцвете своей девичьей красы, повзрослевшая и полная величия. Такой Ульяшу Фёдор не видывал и готов был вновь поцеловать её в губы, но оробел. Он снял с неё беличью шубку и Горностаеву шапочку. Румянец на щеках Ульяши разгорелся ярче, золотистая коса упала до пояса, бархатные глаза засверкали от радости.
- Федяша, мой ангел, как долго я тебя ждала! - жарко прошептала княжна и сама прижалась к любимому.
К ним подошла княгиня Елена, взяла дочь за плечо.
- Охладись, Ульяна. Негоже прилюдно тебе... - Отстранив дочь от Фёдора, Елена осенила его крестным знамением и трижды поцеловала. - Страдали мы, как узнали, что был ранен и лежал на смертном одре.
- Бог миловал, матушка-княгиня, - отозвался Фёдор. - Спасибо деду Захару и матушке Анне, выходили. Теперь я прежде басурмана свалю, а сам не дамся.